Простота мэтра не мешала ему осознавать свое значение. Кто-то вспомнил, что в Академии изящных искусств одно место остается вакантным.
– Сколько людей не хотят, чтобы я был принят в Институт! – воскликнул Роден. – Они постоянно твердят мне: «Мэтр, человек с вашим гением…» Мой гений! Разве он мешает какому-нибудь Сен-Марсо на официальных приемах, на похоронах – словом, везде, где только можно, иметь передо мной преимущество? Если бы я был членом Института, неужели Клемансо заставлял бы меня по пятнадцать раз переделывать его бюст и в итоге оставил скульптуру мне вместо гонорара?!
Чтобы отвлечься от неприятной темы, мадам Ренуар поднялась и сказала:
– Я должна выйти, чтобы дать одно поручение.
– Мы могли бы пройтись по саду: я так люблю природу, – сказал Роден. Но, посмотрев на свои лакированные туфли, он покачал головой и добавил: – В конечном счете можно смотреть на цветы и отсюда.
Вошедший в эту минуту выездной лакей доложил:
– Карета графини подана господину мэтру.
После того как Роден уехал, Ренуар, казалось, погрузился в размышления. Вдруг, нарушив тишину, он сказал:
– Все эти светские женщины, которые увиваются за Роденом, понимают ли они, что это за скульптор?
– Мсье Ренуар, я слышал, будто Сезанн ставит «Бальзака» выше всей современной скульптуры.
– И не только современной, – подхватил Ренуар. – Этот «Бальзак» отличается такой цельностью и такой декоративностью!.. Неудивительно, что у Родена столько противников…
– Я никогда не видел Майоля более разгневанным, чем в тот день, когда в его присутствии кто-то попытался принизить талант Родена…
– Должен вам сказать, – перебил меня Ренуар, – что, выбирая между Майолем и Роденом, я все же, в силу своего личного вкуса, отдаю предпочтение Майолю, так же как если говорить о Микеланджело и Донателло, то по душе мне больше Донателло.
Я вновь увиделся с Роденом в его мастерской на складе изделий из мрамора, куда я пришел, захватив для него статуэтку Майоля. Позвонив в дверь, я услышал женский голос, который умолял:
– Мэтр! Пощадите эту прелестную голову.
Другой голос (он принадлежал мужчине) изрекал с сильным тулузским акцентом:
– Родейн! Великий Родейн!..
В этот момент подошел еще один посетитель, не кто иной, как господин Дюжарден-Бометц, заместитель директора департамента изящных искусств, и решительно позвонил в дверь. Нам открыл сам Роден. В руке у него была огромная сабля. На полу в мастерской валялись обломки статуй, руки, отрубленные головы, на весь этот хаос растерянно взирали присутствующие, среди которых мне указали на господина Камиля Фламмариона, артистку Лои Фуллер и мадам де Теб, знаменитую ясновидящую.
– Какое преступление! – стонала предсказательница.
Южанин продолжал выкрикивать:
– Родейн! Великий Родейн!..
Эти восклицания исторгал невысокого роста человек с бородой полукольцом. Это был Бурдель, любимый ученик мэтра.
Роден посмотрел на одну из статуй, единственную оставшуюся нетронутой и, несомненно, вызвавшую прозвучавшие только что мольбы о пощаде. Он взмахнул своей саблей, и голова упала.
– Такая прекрасная голова! – вскричал Дюжарден-Бометц.
– Это не голова! – прогремел Роден.
Мы глядели друг на друга в изумлении. Роден подобрал с пола ногу и показал ее заместителю директора:
– А вот это что?
– Гм… нога.
Взглядом олимпийца Роден созерцал голову и ногу. Все молчали, даже Бурдель.
– В настоящий момент, – произнес великий скульптор, – я не нахожу или, скорее, нахожу слишком много символических названий для ноги. «Утренняя надежда», «Мужество», «Страдание»… Надо дать мыслям отстояться, и они заявят о себе в свое время. Недавно я был у себя в подвале. Вдруг меня осенило. Я нашел название для шара, символизирующего Землю, – «Роженица».
Кто-то вошел. Это был парикмахер. В руках он держал небольшой мешок из «чертовой кожи», откуда извлек накидку, к которой булавкой была приколота ленточка кавалера ордена Почетного легиона. Роден надел накидку на себя и уселся перед зеркалом. Парикмахер открыл свою сумку с набором инструментов. Присутствующие почтительно образовали круг.
– Сегодня, Жюль, – сказал мэтр цирюльнику, – вы пострижете мне бороду.
Присутствующие издали возглас изумления:
– Мэтр без бороды!
Бурдель снова завыл:
– Родейн! Великий Родейн!..
Парикмахер закрыл сумку и произнес:
– Я на такое преступление не пойду, пусть мэтр обратится к кому-нибудь другому!
– Славный Жюль! – воскликнул Роден. – Я пошутил, дружище.
Присутствующие с облегчением вздохнули.
– Ах, моя борода! – вскричал Роден. – Я дергаю за нее, когда вдохновение слишком долго не приходит. Некоторые стучат по дереву, я же трогаю свою бороду.
Дверь отворилась, и вошла женщина, державшая на руках младенца. Она встала на колени перед Роденом. Это была русская, делегированная группой политических эмигрантов. Она сообщила, что приехала из Сибири, чтобы передать мэтру слова благодарности от имени его почитателей в этой стране. В дороге у нее родился ребенок.
– Благословите его, мэтр…
Роден возложил руки на мать и на ее ребенка.
Между тем как парикмахер раскладывал свои инструменты, Роден поднялся, чтобы встретить еще одну посетительницу. Последняя предложила его вниманию бронзовую статуэтку.
– Какая великолепная отливка! – воскликнул скульптор.
И, взяв с полки похожую скульптурку, он поставил ее рядом с принесенной.
– Они обе безукоризненны. Однако, – добавил он, приняв задумчивый вид, – одна из них подделка. Но какая? – Роден помолчал и объяснил: – Подлинным мое произведение является в том случае, если я дал разрешение на его отливку. Оно поддельное, если его отлили без моего позволения. Итак, здесь я разрешил сделать одну-единственную отливку… Их же сделали две!.. Так какая же из них подлинная, а какая поддельная?.. – Размышляя, Роден дергал свою бороду.
– Какой замечательный урок преподносит нам мэтр! – воскликнул господин Дюжарден-Бометц.
– Родейн! Великий Родейн!.. – опять повторил Бурдель.
Господин Дюжарден-Бометц подобрал одну из отрубленных голов.
Взяв голову у него из рук, Роден произнес:
– Насколько она красивее без тела! Я вам раскрою один из своих секретов. Все эти произведения, которые вы здесь видите, являются результатом увеличений. Однако если некоторые части сохраняют свои пропорции при увеличении, то другие выбиваются из масштаба. Суть в следующем: надо знать, в каком месте рубить!
– Родейн! Великий Родейн!.. – забубнил Бурдель.
В этот момент появился выездной лакей в богатой ливрее. Он принес завернутое в бумагу растение. Когда бумагу развернули, мы увидели небольшой кустик, весь покрытый цветами. К его стеблю была прикреплена табличка, на которой Лои Фуллер прочитала: «Акация карликовая, без запаха…»
– Это еще один знак внимания от «доброй подруги», – сказал растроганный Роден. – «Акация карликовая, без запаха»! Какая прекрасная вещь наука! Повелевать природой!..
– Где же остановится прогресс?! – воскликнул Камиль Фламмарион. – Сегодня утром я прочитал, что изобрели более ста способов приготовления яиц. Когда я думаю о том, что греки…
– Мы обязаны им столькими шедеврами! – заявила мадам де Теб. – Но надо признать, что кулинарами они были не ахти какими. Их трапезы, состоявшие из олив, куска черного хлеба, козьего молока…
– Греки! – перебил ее Роден. – Ах, если бы можно было обрести их потрясающую простоту! Увы, мы не эллины! Послушайте! Например, если бы я посмел явиться, я не говорю: к президенту Республики, но хотя бы на прием в муниципальном совете в костюме современника Фидия, сколько бы я ни твердил: «Это я, Роден», меня все равно выставили бы за дверь!
И, перекрывая негодующие возгласы, Бурдель крикнул:
– Родейн! Великий Родейн!..
– Больше не желаю быть великом Роденом, – глухо произнес скульптор, – хочу, чтобы меня любили просто как человека…
– Но как человека мы вас и любим, мэтр!
Последние слова были произнесены совсем миниатюрной молодой особой, в которой угадывалась бывшая модель.
Роден улыбнулся:
– Вы заставляете меня вспомнить, баронесса, что по меньшей мере два года назад я пообещал вам сделать что-нибудь с вас. – Роден взял фригийский колпак и надел его на женщину. – Мне нужен какой-нибудь атрибут для статуи Республики…
С комком глины в руке Роден принялся за работу. Вокруг него раздавался восхищенный гул. Господин Дюжарден-Бометц взял на себя роль представителя собравшихся и спросил:
– Знаменитый друг, где вы черпаете всю эту жизнь, трепетание которой ощущается в малейших деталях ваших творений?
– В самой жизни… Я творю с помощью жизни!
Глядя на мастера, ставшего жертвой тех, кого принято называть светскими людьми, я невольно вспомнил Гулливера, плененного лилипутами. Но для скульптора страшнее было то, что, скованный цветочными цепями, он оказывался куда более крепко привязанным и лишенным возможности когда-либо спастись бегством.
Пробило полдень. Мы вышли из мастерской и столпились вокруг Бурделя, которого одна дама принялась расхваливать за то, что он читает лекции с таким лиризмом.
Бурдель скромно ответил:
– Я согласен, что иногда поддаюсь воодушевлению. В такие минуты я переживаю восторги, которых не найдешь в тексте стенограммы. Надо думать, не существует знаков для их передачи.
– Как вы стушевываетесь перед природой, мэтр, – сказал я.
– Да, – произнес Бурдель, – я благоговею перед ней, но если природа оказывает мне сопротивление, я ее укрощаю.
На первых своих выставках на улице Лаффит я заприметил молодого человека с короткой рыжей бородой, одетого в пелерину с капюшоном, украшенным двумя крупными пряжками из посеребренного металла в виде застежек. Как я позднее узнал, это был Жорж Руо, любимый ученик Гюстава Моро, о котором последний сказал: «Сразу видно, что это мой ученик: он носит драгоценности».