Я не помышлял о знакомстве с этим посетителем, который смотрел, останавливался, а затем уходил, не произнося ни слова. Эта молчаливость поразит тех, кто знает теперешнего Руо; я же рассказываю о Руо, каким он был лет сорок назад, тогда его учитель говорил о нем: «Он отвечает только словами „да“ или „нет“. Но в это „да“ и в это „нет“ он вкладывает столько страсти; если он будет рисовать так же, как говорит, он пойдет далеко».
Немного погодя я увидел акварели молодого художника, настолько блестящие, что в голову мне пришла мысль попросить его расписать гончарные изделия. Так я получил вазы, тарелки, блюда, словно изготовленные на каком-нибудь фаянсовом заводе эпохи Ренессанса.
Однажды я сказал Руо:
– Эти интенсивные желтые цвета, огненные коричнево-красные, редкостные голубые ультрамарины, придающие вашим картинам вид старинных витражей…
Он перебил меня:
– Мне уже говорили, что моя живопись напоминает витражи. Очевидно, это идет от моей первой профессии. Когда я получил свидетельство об окончании начального учебного заведения, родители отдали меня в ученики к художнику по стеклу. Мне платили десять су в неделю. Я должен был следить за обжигом и прежде всего сортировать маленькие кусочки стекла, выпадавшие из витражей, которые нам приносили для починки. Так я почувствовал настоящую страсть к старинным витражам, которую всегда испытывал и продолжаю испытывать по сей день. Меня спрашивали, в каком возрасте у меня проявилась склонность к живописи. С самого раннего детства я уже возился с красками. Мои тети расписывали фарфор и веера. Я подбирал валявшиеся повсюду огрызки карандашей, старые кисти, тюбики и тоже пытался рисовать.
Жорж Руо родился в Париже в 1871 году, когда начались события Коммуны, в погребе, где пришлось укрыться его матери. В соседнем доме разорвался снаряд. Пережитое мадам Руо волнение предопределило в новорожденном необычайную слабость сердца. Позднее врачи всегда будут советовать Жоржу Руо избегать физических нагрузок и всяческого переутомления. Странные рекомендации, если учесть, каким неутомимым тружеником был наш художник! Его привлекали все области изобразительного искусства: керамика, скульптура, литография и офорт. Я не говорю о живописи, являвшейся для него такой же естественной потребностью, как и потребность дышать. Впрочем, Жоржу Руо было в кого пойти. Его отец, краснодеревец, работавший у Плейеля, был одним из тех старых ремесленников, которые гордились своей профессией. Мебель с плохо подогнанными частями причиняла ему настоящие страдания.
Руо очень гордился своим ремесленным происхождением. Накануне свадьбы одна дама, принадлежавшая к семье, в которую он собирался войти, и питавшая к нему глухую враждебность, спросила у него с наигранным интересом:
– Чем же занимался ваш отец, мсье?
– Он был рабочим у Плейеля.
– Вы хотите сказать «служащим».
– Нет, мадам, рабочим.
Бестактная дама состроила пренебрежительную гримасу.
– Вы христианка? – спросил у нее с насмешкой художник.
– Что за вопрос?!
– Тогда вы должны почитать моего отца, поскольку вы почитаете святого Иосифа, плотника, и его подмастерья, младенца Иисуса.
Дама удалилась в оскорбленных чувствах, бормоча:
– Я теперь понимаю, почему у этого юноши такая уродливая живопись.
Уродливая, если хотите – да, но какой она обладала над людьми властью! Я не знаю более яркого подтверждения этой доминирующей черте творчества Руо, чем то, которое я получил как-то от одной американской пары; живопись Руо оказывала на нее прямо-таки колдовское воздействие. Супруги жили в Гонолулу, и когда я позавидовал им, что они могут наслаждаться великолепием Тихого океана, американка заметила:
– Да, но еще бо́льшим великолепием обладает для нас дивный Руо, которого мы забираем с собой.
В одно прекрасное утро ко мне в магазин вошел какой-то посетитель – я принял его за рассыльного. Развернув сверток, который он нес под мышкой, человек извлек из него два или три небольших холста.
– Я художник, – сказал он.
Это был Анри Руссо, прозванный Таможенником из-за его бывшей профессии.
Он не ограничивался одним только рисованием. Руссо сообщил мне, что открыл музыкальные курсы. «Мои ученики», – напыщенно говорил он о нескольких молодых служащих из квартала Плезанс, где художник жил.
Нравилась вам его живопись или нет, но, познакомившись с ним, нельзя было не полюбить этого человека, который был сама любезность.
Именно вследствие его доброты с ним однажды случилась неприятность, и он был арестован. Один из «учеников», посещавших его музыкальные курсы, злоупотребив доверчивостью Руссо, попросил художника сходить вместо него в банк и получить деньги по поддельному чеку. Когда виновный, ждавший Руссо на некотором расстоянии от банка, увидел, что тот вышел оттуда в сопровождении двух полицейских, он понял, что мошенничество обнаружилось, и тут же скрылся. «Ученика» не нашли, и вместо него перед судом предстал «учитель». Дело его казалось уже безнадежным, когда адвокат попросил показать присяжным одну из картин Таможенника, которую он захватил с собой.
– Сомневаетесь ли вы и теперь, – спросил адвокат у суда, – в том, что мой клиент «невинен»?
Несомненно, суд получил достаточное представление о художнике и человеке. Руссо, осужденный для вида, воспользовался законом об отсрочке исполнения приговора. И дабы не остаться в долгу перед судьями, он, покидая скамью подсудимых, сказал председателю, что с удовольствием нарисует портрет его супруги.
Но если Руссо нашел снисхождение у правосудия своей страны, то господин Франц Журден, президент Осеннего салона, будет к нему неумолим. Однажды кто-то сказал ему по поводу картины Руссо: «Это напоминает персидское искусство», и господин Журден вздрогнул от этих слов: «Персидское искусство здесь! Меня же обвинят в том, что я несовременен».
Все это не шло на пользу делам художника, который, полагая, что «стабильное» положение куда лучше, чем непредвиденный риск, таящийся в ремесле живописца, попросил у господина Журдена место сторожа в Осеннем салоне. Господин Журден усмотрел в его просьбе происки фовистов, которые, как ему казалось, всегда были готовы над ним подшутить.
«Я не возьму вас на эту должность, которая могла бы выставить вас в смешном свете, – сказал он „мэтру из Плезанса“. – Я желаю вам добра… Я позаботился о том, чтобы на вернисаже присланную вами картину завесили шторой. Вы понимаете…»
– Я все прекрасно понимал, мсье Воллар…
– О, мсье Руссо, вот так взять и упрятать картину!.. Вы, наверное, что-то не так поняли.
– Во всяком случае, – продолжал Таможенник, – я был начеку. Но как-то раз, сидя на скамеечке перед своей картиной «Битва льва с ягуаром», я заснул, и мне приснился такой сон. Вместо своей картины я увидел небольшую шкатулку, которая принялась двигаться… Вдруг крышка распахнулась, и оттуда выскочил чертик, вылитый господин Журден. В этот момент мимо проходила группа художников: Дерен, Вламинк, Руо, Матисс, Марке. Тогда чертик, размахивая зонтиком, стал изо всех сил стегать их по икрам. Я проснулся. Чертик исчез, картина висела на прежнем месте… В нескольких шагах от меня находился господин Журден во плоти, он поигрывал карандашиком, прикрепленным к цепочке.
– Вы говорите, мсье Руссо, у него в руке был карандаш?
– Так точно, мсье Воллар, уверяю вас, что в руке он держал карандаш.
Так я убедился, с какой осмотрительностью надо относиться даже к рассказам серьезных людей: покойный архитектор Фива, говоря мне о своем коллеге, сообщил: «Самое удивительное для архитектора – это то, что никто никогда не видел Журдена с карандашом в руке».
Говорили, что Руссо срисовывает свои картины с журнальных гравюр. Однажды утром, стоя перед одним из его холстов, который многие критики назвали увеличенной почтовой открыткой и на котором была изображена обнаженная женщина, спящая на красном диване посреди девственного леса, я спросил:
– Скажите-ка, мсье Руссо, как вам удалось передать ощущение воздуха между этими деревьями?
– Дело в том, что я следовал природе, мсье Воллар.
Как-то раз после полудня Руссо подкатил к моему магазину в открытом фиакре. Он держал перед собой полотно высотой метра в два. Как сейчас вижу, с каким усилием художник сопротивлялся напору ветра. Внеся картину в лавку, он принялся глядеть на нее с каким-то благоговением.
– Кажется, вы довольны своей работой, мсье Руссо, – сказал я.
– А вы, мсье Воллар?
– Это достойно Лувра!
Его глаза блестели.
– Раз вы цените мою живопись, не могли бы вы, мсье Воллар, выдать мне справку, удостоверяющую, что я делаю успехи?
– Вы шутите! Из-за подобного свидетельства мы оба станем всеобщим посмешищем… Но что вы намерены делать с моей справкой?
– Должен вам признаться: я собираюсь жениться… На таможне я занимался тем, что нес караульную службу… Мой будущий тесть служил там в конторе. Вы понимаете, эти господа с презрением относятся к простым таможенникам. И потом, выдавать свою дочь за человека, который сам относит свои картины клиентам…
– Пусть это вас не беспокоит, мсье Руссо! Я буду приходить за ними к вам на дом, если это доставит вам удовольствие.
– Да. Но вот какая штука: если семья моей будущей жены узнает, что меня перестали видеть на улице с картинами под мышкой, она вообразит, что я остался без работы… Я подумал, что свидетельство, выданное владельцем магазина… полученное у человека уважаемого… Мое положение осложняется. Отец невесты угрожает мне, так как ему известно, что я продолжаю встречаться с его дочерью, несмотря на запрет.
– Будьте осторожны, мсье Руссо. Если ваша невеста моложе шестнадцати, ее отец может подать на вас в суд за совращение малолетней.
– О, мсье Воллар! Ей пятьдесят четыре года…
Однажды Руссо прочел мне стихотворение собственного сочинения, в котором речь шла о призраках.
– Призраки, мсье Руссо? – удивился я.