– Ну как, вы читали мою статью?
– Да…
– Вы согласны с тем, что я написал?
– О!.. С таким же успехом вы могли бы назвать сумму в десять, двадцать, тридцать… да что там, для ровного счета – пятьдесят миллионов долларов…
– Вы ведь прибыли позавчера, не так ли? Что ж, вы можете гордиться, за двое суток вам удалось стать стопроцентным американцем.
Впрочем, впоследствии я убедился, что пятидесяти миллионов долларов не всегда достаточно для того, чтобы произвести впечатление даже на среднего американца. Я остановился возле киоска, где была выставлена газета с портретом богатой наследницы из Чикаго, под ним указывались размеры ее приданого: сорок пять миллионов долларов. Сзади меня какой-то прохожий (я принял его за рассыльного) что-то сказал. Услышав его слова, мой друг, который меня сопровождал, рассмеялся. Я вопросительно посмотрел на своего спутника, и тот объяснил:
– Он сказал: «Как! У нее нет даже пятидесяти миллионов! Эта барышня выглядит более обеспеченной».
Один из первых вопросов, заданных мне по прибытии, был следующий:
– Что вы думаете об американских женщинах?
Я ответил, что они восхитительны.
– Кого вы считаете более красивой: француженку или американку?
– Когда я вижу американку, я нахожу самой красивой ее. Но когда передо мной француженка, мне кажется, что она самая очаровательная.
– А если, мсье, перед вами окажутся вместе американка и француженка?
– Ну что ж, я не стану поступать, как Парис, а разделю яблоко пополам.
– Вы были в зоопарке? – поинтересовался тот же журналист.
– Да, я видел там медведя, с которым не хотел бы встретиться где-нибудь в лесу.
– А как вам белочки?
– Нет существ более грациозных.
И интервьюер подытожил нашу беседу на страницах своей газеты следующим образом: «Господин Воллар в восхищении от американок, но он предпочитает им белочек!»
В другом интервью меня спросили:
– Сколько этажей в вашем доме?.. Три? В Америке это не принято… Скажем: шесть этажей, до отказа набитых шедеврами!.. Вы открыли Сезанна, Ренуара, Дега?..
– Ну что вы! В 1876 году, когда мне не было и десяти лет и я жил на далеком острове Реюньон, господин Шоке и другие открыли Сезанна. А что касается Дега и Ренуара, то еще до 1876 года люди вроде Дюран-Рюэля, Мэри Кэссетт, Теодора Дюре, Дюранти привлекли к ним внимание публики.
– Да, да, – не унимался мой собеседник. – Это вы открыли Дега, Сезанна, Ренуара.
Единственное, чего я не мог отрицать, – это то, что первую выставку Сезанна организовал именно я. И поскольку считалось, что мастер из Экса привнес в живопись свободу, меня в конце концов стали грубо отождествлять с самим художником, поэтому позднее, выступая с лекцией, я услышал от председателя собрания, что «с приездом господина Воллара Америка ощутила дыхание свободы».
Каково же было изумление людей, в присутствии которых я распаковывал чемоданы, когда они увидели среди моих вещей коробки французских спичек, привезенные мной в страну, где спичками можно воспользоваться бесплатно в любом кафе! Должен признаться, что именно я просил горничную не забыть об этом важном предмете.
Небоскребы Нью-Йорка, настолько высокие, что их вершины можно разглядеть лишь с большим трудом, поражают вас самыми неожиданными формами. Один увенчан копией башенки, украшающей суконные ряды Ипра, другой напоминает часовню Версаля с ее вазами в стиле Людовика XIV. Вспоминаю один из таких «билдингов»: на его крыше поблескивал крест Почетного легиона, размеры которого были пропорциональны высоте здания. Он служил прохожим напоминанием о том, что владелец дома – кавалер этого ордена.
Я сказал, что небоскребы являют взору самые неожиданные формы, смешение всех стилей. Готика, ренессанс, казарменный стиль соседствуют здесь друг с другом. Но, будучи освещенными, все эти здания напоминают пироги из пчелиного воска, где каждая ячейка приняла вместо меда капельку электричества. В результате возникает мощный архитектурный ансамбль, и все эти разноликие сооружения, охваченные одним взглядом, создают впечатление единого стиля – стиля абсолютно беспрецедентного, может быть, новаторского, во всяком случае делающего Нью-Йорк уникальным городом мира.
Гарлем!.. Друзья повели меня в ресторан, расположенный в негритянском квартале. После ужина мы остались в зале, чтобы послушать по радио прогнозы относительно президентских выборов. Через открытую дверь на кухню можно было видеть служанку, ощипывающую птицу. На голове у нее была одна из тех бумажных шапочек, которые надевают во время карнавала. Обслуживавший нас негр подошел к ней и накинул ей на плечи передник, чтобы защитить женщину от сквозняка; затем, когда птица была ощипана, они почти благоговейно поцеловались в губы и пошли танцевать в столовую. Это был танец, который, как мне сказали, называется «Нежность»: партнеры тесно прижимаются друг к другу. Продолжая танцевать, они о чем-то разговаривали и, должно быть, говорили о своей страстной любви, так как их глаза блестели странным блеском. Однако лица оставались неподвижными, словно были вылиты из бронзы. На самом деле под этой невозмутимой маской скрывался бурный темперамент, готовый в любую минуту взорваться. На кухне послышалась какая-то возня, оба чернокожих танцора бросились туда, и мы увидели, что они сотрясаются от хохота: один из цыплят вырвался из клетки и, преследуемый кошкой, спрятался в кастрюле.
После ужина мы пошли посмотреть негритянское ревю. Я видел подобное выступление в зале Ваграма, куда съехался весь Париж, но это не имело ничего общего с тем возбуждением, которое постепенно овладевало негритянскими актерами Гарлема и кульминация которого сама по себе была захватывающей. Мои спутники сказали мне, что эта самая гарлемская труппа недавно дала несколько представлений «Макбета». Как бы я хотел посмотреть этот спектакль!
Одна из характерных черт американца – щедрое гостеприимство, если он принимает вас дома. На улице вы ощущаете свою оторванность от мира, словно каждый из прохожих ваша полнейшая противоположность, но, оказавшись в гостях у американской семьи, вы начинаете чувствовать себя как дома. Забавно, но именно в Америке я впервые отведал виски, так же как в Англии, на родине виски, попробовал впервые коктейль. Признаюсь, этих двух экспериментов мне хватило сполна, и я ими ограничился.
Мой друг Биньу повел меня в кино на фильм, где роль главной героини исполняла восхитительная актриса, обладающая прекрасным голосом. Я спросил, не будет ли эта лента показана в Париже.
– Но перед вами американская версия французского фильма, – услышал я в ответ.
– А это очаровательное создание тем не менее американская кинозвезда? – спросил я.
– Американская кинозвезда?.. Да ведь это Мистенгет!
Впрочем, меня удивляло все. На просмотре фильма под названием «Старые камни» я увидел архитектурные памятники несравненной красоты. Сидя в дальних рядах, я не мог прочитать титры, но мое восхищение было столь велико, что после сеанса я поинтересовался, какой стране принадлежат подобные сокровища. Мне ответили: «Это парижские церкви».
Я сидел в кафе вместе с молодым американцем, когда он вдруг сказал мне: «Подождите минутку» – и бросился к автомобилю, стоявшему возле тротуара. Кажется, между ним и человеком, который находился в автомобиле, завязалась оживленная беседа. Вернувшись, мой спутник сказал:
– Бедняге ужасно не повезло. Он уже дважды сидел в тюрьме.
И он сообщил мне самые интимные подробности из жизни бывшего заключенного.
– Он ваш друг детства?
– Нет, я вижу его впервые. На переднем сиденье автомобиля я заметил очень красивую собаку и пошел спросить, где он ее приобрел…
– Скажите мне… значит, вы неплохо знаете тех людей, с которыми сталкиваетесь изо дня в день?
– Отнюдь. Вы понимаете, когда люди хорошо знакомы друг с другом, они испытывают взаимную подозрительность и ничего о себе не рассказывают. Владелец собаки в Нью-Йорке только проездом, вот почему он поведал мне историю своей жизни.
Я никогда не забуду впечатляющую картину, которая открывается взору, когда вы приплываете в Нью-Йорк или покидаете его на пароходе и мимо вас, как на смотре, проходят все эти огромные каменные кубы, напоминающие об усилиях каких-то гигантов. Это действительно исполинский город. Приведу одно убедительное доказательство. Нью-Йорк имел тенденцию развиваться в определенном направлении; его экспансия была приостановлена по воле одного-единственного человека – господина Рокфеллера, ибо она препятствовала его замыслам. «Нет ничего проще, – сказал король нефти, – я покупаю землю в центре города и строю на ней дешевые высотные здания». Он так и поступил, и «экспансионистов» след простыл, словно их засосали мощные вентиляторы.
Я восхищался сказочным зрелищем, которое являет собой Рокфеллеровский центр, но американский друг, выступавший в роли моего гида, воскликнул:
– Подумаешь! Этим зданиям уже четыре года, сегодня наверняка построили бы что-нибудь более современное.
Одна вещь возбуждала мое любопытство – подзорная труба, которую мой спутник носил на ремне за спиной. Вдруг он остановился и принялся изучать окна ближайшего дома.
– А! Моя машина готова, я вижу ее номер. – И он передал мне подзорную трубу; в одном из окон на пятьдесят четвертом этаже я заметил магазин автомобилей, где и была выставлена машина.
Мое внимание привлек небоскреб, возвышавшийся над всеми остальными.
– Я хотел бы подняться на самый верх, – сказал я своему гиду. – В этом здании, наверное, этажей сто пятьдесят?
– Самый высокий дом Нью-Йорка, – признался он, – насчитывает всего восемьдесят два этажа, и, похоже, никто не собирается возводить более высокие строения.
– Сколько нужно времени, чтобы забраться на такую высоту? – поинтересовался я.
– Секунда на этаж, но инженеры утверждают, что впоследствии длительность подъема сократится.
Когда мы возвращались в порт, мой спутник спросил: