Однажды весной, прогуливаясь в двух шагах от Трамбле, я вспомнил, что там живет Блез Сандрар. «Небольшой розовый домик рядом с местным столяром», – объяснил он мне как-то. Я легко нашел его. Сандрар сидел за пишущей машинкой посреди поля маков самых разных тонов и оттенков.
Услышав, как я восхищаюсь, Сандрар сказал:
– Здесь все растет чудесным образом. Почему бы вам не переехать сюда, Воллар? Кстати, тут продается старый дом с большим садом. Сходите посмотрите его!
Меня привели в восторг уже дверные пилястры, увенчанные букетами, вырезанными из камня, который время покрыло восхитительным налетом патины. Дом, довольно сельского вида, со старым колодцем, был выстроен в эпоху, когда все, вплоть до крестьянских хижин, выглядело весьма элегантно. Мое внимание привлек просторный амбар. Нет ничего проще, чем превратить его в ателье! Кстати говоря, один художник, работавший по моим заказам, часто жаловался мне на то, что у него нет небольшого участка, удаленного от городского шума, где он мог бы спокойно рисовать. Короче говоря, я соблазнился и приобрел этот дом. Но едва я подписал купчую, как начались неприятности. Сперва пересох колодец. Мне объяснили, что виной тому песчаная почва; чтобы обеспечить себя водой, надо было вырыть другой колодец, снабженный специальным устройством.
Пока продолжались работы по переоборудованию амбара и созданию колодца, художник, которому я пообещал мастерскую, не переставал меня подгонять:
– Уже середина апреля; будет ли готова мастерская к июлю? А колодец? Когда его накроют? Эта зияющая яма ужасно меня беспокоит: я представляю, как мои дети падают туда вниз головой.
Наконец к середине июля я сказал художнику: «Все готово, вы можете поехать и посмотреть».
Он одобрил выполненные работы. Колодец был наглухо закрыт, что избавляло художника от всякого беспокойства; мастерская также его удовлетворила. Он царапнул ногтем стену и сказал:
– Глядите, штукатурка крошится. Это признак того, что она вполне высохла. Мне будет здесь очень хорошо.
Но в Трамбле он так и не приехал.
И я тоже. Я не решился переехать в дом, возвышавшийся среди поля розовых кустов, которые я с таким большим трудом вырастил.
Почему-то все это напомнило мне неприятную историю с котом, который жил у меня на улице Лаффит. Животное имело привычку вскарабкиваться на штору, точнее, на планку, к которой она прикреплялась; на ней-то и любил дремать кот. Просыпаясь, он потягивался и спиной упирался в потолок.
Однажды я подумал: «Пожалуй, надо спустить планку для этого несчастного животного, и тогда ему не будет мешать потолок». Когда это было сделано, кот вскарабкался по шторе и устроился на своем обычном месте. Проснувшись, он стал потягиваться, выгибать спину и, не почувствовав над собой потолка, резко спрыгнул на пол и уже больше никогда не взбирался наверх по шторе…
XVII. Оригинальный человек Эжен Лотье
С Лотье я познакомился в Вильнёв-Сен-Жорж, где мы ловили щук. На веслах сидел наш общий друг Поль Мату. Лотье же держал леску, на конце которой болталась ложка: своим блеском она должна была привлечь рыбу.
Сколько раз я слышал, как о Лотье говорили: «Какой обаятельный человек!» В самом деле, в нем было нечто такое, что действовало на вас при первом же знакомстве. Когда я рассказал о нем Ренуару, живописец попросил: «Познакомьте меня с вашим другом Лотье».
Последний, в свою очередь, казалось, был польщен тем, что его представят великому художнику. И я организовал их встречу за обедом в Подвале. Лотье, обычно весьма непринужденный, чувствовал смущение в присутствии Ренуара. С его языка сорвалось слово «мэтр», которое заставило художника нахмурить брови, что не ускользнуло от внимания собеседника. С другой стороны, он не осмеливался говорить о живописи при Ренуаре, и разговор не клеился. Взгляд Ренуара упал на помятый кусочек железа, прикрепленный к цепочке, которой Лотье небрежно поигрывал.
– Вы смотрите на эту исковерканную монету, которую я использую в качестве брелока? – спросил он у Ренуара. – Это целая история. У меня была дуэль с ревнивым мужем. Прибыв на место дуэли, я расплатился с кучером двухфранковой монетой (дело было до войны), а он дал мне сдачи пять су. Я оставил ему четыре и одно су положил в карман; в эту-то монету и угодила пуля моего противника, но мне все же не удалось избежать ранения. – И, достав из жилетного кармана сплющенную пулю, Лотье передал ее нам. – В клинике, куда я был доставлен, – продолжал он, – однажды мне сообщили, что ко мне кто-то пришел. В палату вошла весьма красивая дама, не пожелавшая назваться. Подойдя ко мне, она извлекла из своего корсажа ленту, положила ее на мою постель и удалилась, так и не произнеся ни слова.
Лотье взял бумажник, достал из него ленту и развернул ее…
Ренуар, уже некоторое время проявлявший признаки раздражения, встал и откланялся. Когда я снова увиделся с ним, он сказал:
– Так вот, вашего Лотье с его монетой, пулей и лентой можете оставить для себя.
Иногда в Лотье обнаруживалось простодушие, что ускользнуло от Ренуара. Но Лотье был в то же время человеком решительным. Он это доказал, не побоявшись помериться силами с весьма грозным человеком Жаном Гальмо, Наполеоном Гвианы.
Обладая кипучей энергией, Гальмо обогатил колонию за счет промышленности, которую создал практически заново; и тут произошло чудо: ему удалось приучить к труду туземцев, до тех пор обладавших тем, что там зовется «татан». Гальмо, лишь однажды избранный депутатом, впоследствии имел неприятности с судебными властями, из-за чего лишился права быть избранным. Тогда он представил своим избирателям кандидата, который был одинаково неугоден как для меньшинства, так и для большинства в парламенте.
Поэтому министр колоний вызвал Лотье (обаяние этого человека было ему известно) и направил его в колонию, чтобы покорить гвианцев. Лотье ни минуты не колебался. Он отправился в путь с улыбкой на устах. Но гвианцы не те люди, которых можно подкупить лучезарной улыбкой. Они боготворили «папу» Гальмо и по его приказу проголосовали бы за самого дьявола. Чтобы получить побольше голосов за Лотье, администрация была вынуждена использовать всех «свиноматок» колонии – так называются большие избирательные бюллетени, которые, будучи сложенными вдвое, дают огромное количество маленьких бюллетеней. Разумеется, председатели избирательных участков принимали «свиноматок» лишь из рук «добропорядочных» избирателей. Но дело приняло скверный оборот. Сторонники Лотье и «папы» Гальмо пустили в ход кулаки, и последние прибегли к таким решительным действиям, что колониальные власти не нашли убежища более надежного, чем тюрьма, для защиты от народного гнева активистов партии Лотье. Впрочем, все было тщетно, тюрьму взяли штурмом, а ее случайных «заключенных» зверски убили. Что касается Лотье, то он ждал исхода событий за более надежными решетками в подвалах колониального банка. После его «избрания» под охраной жандармов он был посажен на судно целым и невредимым. Но кто знает, возможно, Лотье принял уличные выступления за взрыв воодушевления со стороны своих избирателей?
Как только его избрание было признано законным, Лотье стал заместителем начальника департамента изящных искусств. В этом новом качестве он проявил себя на редкость блестяще. Совет министров поручил ему также представлять правительство на официальных церемониях (Лотье называл это в шутку «своей ежедневной речью»). Он демонстрировал одинаковую компетентность в любой области, шла ли речь о музыке, литературе, истории. Помню, в частности, как вдохновенно говорил он на торжественном открытии памятника Жанне д’Арк.
Лотье обладал потрясающей памятью, это была какая-то лошадиная память (замечено, что это животное, если с ним плохо обращались в полку, непременно выказывает враждебность к любому, кто носит военную форму).
И самое удивительное, хотя он все прочитал и все запомнил, в выступлениях Лотье не было ничего книжного: он сохранил критический взгляд на вещи и непосредственность суждений. После одной из его речей люди говорили, что, когда слушаешь его, в голову приходит мысль о кристально чистом роднике, способном утолить жажду одним своим журчанием.
За свою долгую журналистскую карьеру Лотье ни разу не поверил в небылицы, которые использовались государствами после окончания войны якобы ради их безопасности. Лотье не принимал «словесную шелуху за суть вещей».
– Чего ты ждешь от парламента? – спрашивал он у Тардье. – Мне просто смешно, когда ты говоришь о своей группе.
Лотье больше уже не принадлежал к Бурбонскому дворцу. Пока он заседал там, слова «группа», «партия» еще имели для него значение. Кто-то высказал удивление по поводу того, что Пуанкаре отдал пост министра иностранных дел Бриану, хотя не скрывал своего малопочтительного к нему отношения.
– Дело в том, что Бриан пользуется доверием всех партий, – отрезал Лотье.
– Скажите, мсье Лотье, – спросил я, – не объясняется ли влияние Бриана тем, что он убедил своих коллег в наличии у него чудодейственного порошка, с помощью которого ему удастся изменить тысячелетние инстинкты немцев и превратить волков в блеющих агнцев? Пуанкаре, конечно, не захотел восстановить палаты против себя. Депутаты могли бы заявить: «Министерство иностранных дел без Бриана? Значит, вы отказываетесь от сближения с Германией? Значит, вы хотите войны?»
Лотье ничего не ответил. Он впал в сонное состояние, которое наваливалось на него внезапно.
Эпилог
В следующем после подписания перемирия году я получил от двух молодых иностранцев любопытное письмо такого содержания:
Уважаемый мэтр!
Мы имеем намерение открыть в нашем городе торговлю картинами. Нам сообщили, что в данной области Вы располагаете бесценным опытом. В связи с этим мы берем на себя смелость просить у Вас совета относительно того, как сделать состояние. Простите назойливость двух молодых дебютантов, которые испытывают к Вам самое искреннее уважение.