И вот привезли картину. «Джоконда» у нас! Стекло тоже пришло, хоть и с опозданием. И витрину доставили. Уже десять вечера. Наконец картину вытаскивают из ящика… И когда начали вставлять в стекло, оно вдруг лопнуло. Не знаю почему. Может быть, просто рама косила.
Были при этом я, главный хранитель музея Евгения Борисовна Георгиевская и заведующий отделом искусства Министерства культуры Александр Георгиевич Халтурин. Очень крупная фигура в чиновничьей иерархии. И мы втроем наблюдаем, как мгновенно лопается стекло. А стекол таких на всякий случай мы заказали пять. Просим сотрудников вставить новое. Стали ставить второе. Лопнуло. Третье. Тоже лопнуло. Все схватились за головы. Поняли, что что-то происходит с рамой, видимо. Инженеры бегают, соображают, где проблема. А Александр Георгиевич мне и говорит (никогда этого не забуду — так громко и четко): «Ирина Александровна, сердце не выдерживает, я поехал». Я в ответ: «Поезжайте, Александр Георгиевич. Мы остаемся». Словом, инженеры справились. Четвертое стекло аккуратно встало на место.
Зал рядом с тем, в котором должна была быть выставлена картина, полностью освободили для охраны. Это были вооруженные ружьями солдаты. Чтобы убивать всякого, кто подойдет слишком близко. Шучу, конечно. Но тогда было не до шуток. Тут ведь «Джоконда». И если что — наша вооруженная охрана в мгновение ринется в зал. И один раз все-таки пришлось…
Для осмотра был предусмотрен круговой обход. Зрители входили, стояли какое-то время перед полотном, пока их не подпирали сзади другие страждущие, и, пятясь и не отрывая от «Джоконды» глаз, спиной выходили в другую дверь.
Так и шло — как по писаному — все шесть недель. И вдруг в какой-то момент раздался жуткий сигнал сирены. Что-то произошло. Я была на работе и, как все, кинулась в зал. Представьте себе — какая-то женщина от переполнявших ее чувств пронесла каким-то образом букет цветов и кинула «под ноги» «Джоконде». Естественно, сработала сигнализация. Сразу вылетели наши солдатики и с винтовками наперевес встали перед картиной в почетный караул. Невероятное зрелище! В публике ажиотаж и переполох. Что произошло? А ничего. Картина на месте. Сигнализация среагировала на брошенный букет.
С той женщиной истерика. Ее задержали. Может, она сделала это намеренно? Провокация? Международный скандал? Посмотрели на нее и сразу поняли, что она просто тетеха, сделала «от чувств-с», переполнившись восторгом, что видит «Мону Лизу»! Что ни говори, и правда — шедевр. Я-то все поняла. Вот только боялась, что начнут ее пугать, допрашивать… Но обошлось. Охрана ее сурово всю оглядела, прощупала и, как говорится, отпустила с миром. Даже им было видно, что она никакой не злоумышленник.
Словом, в трудную минуту наша охрана справилась. Они круглосуточно были возле «Джоконды», отдыхали посменно в соседнем пустом зале: кто-то спит, кто-то бдит. И все прошло нормально. Все шесть недель, начиная с 17 июня. А потом мы всем музеем с ней прощались. Есть фотография, как мы стоим на колоннаде, ящик с картиной, ветер… У меня развеваются волосы, и у директора Лувра тоже. Мы говорим друг другу какие-то прощальные слова. И «Джоконда» от нас уехала. Но я ее проводила прямо к самолету. Как встречала ее у трапа, так и проводила. Но не одну только «Мону Лизу» я у трапа встречала. Были и другие шедевры. А часто место встречи зависело от того, кто сопровождал выставку с той стороны.
Вот такая история с «Джокондой». Я страстно хотела, чтобы у нас в стране ее увидели. И вообще, как только узнавала, что где-то за рубежом прошла интересная выставка, тут же загоралась: хочу, чтобы и у нас. А чаще возникало ощущение, чего музею не хватает, что хочется показать.
Мы всегда стремились показать знаковые работы. Часто выставляли Тициана, Караваджо. Был целый ряд первоклассных выставок античного искусства из разных музеев мира. Интересно ведь показать и сокровища конкретного музея. Например, Метрополитен-музея. Выставка «100 картин из музея Метрополитен» по качеству и уровню представленных вещей была изумительная.
Или недавняя — «Шедевры живописи и гравюры эпохи Эдо», посвященная искусству Японии. Прекрасная выставка, но беда в том, что картины на шелковой бумаге очень хрупкие, требуют бережного отношения. Мы их экспонировали в течение месяца, а потом, вторым эшелоном, показали другую часть. Потому что месяц — страшно мало, не все желающие смогут посмотреть; вот и применяем особые приемы. Это, конечно, была не первая выставка японского искусства у нас в музее.
Неугодная выставка
1981 год. Выставка «Москва — Париж» проходила в Центре Помпиду и уже заканчивалась. Я присутствовала в Париже на заседании, посвященном проекту, была одним из его организаторов. Встал вопрос, где она будет показана в Москве? Директор Третьяковки Поликарп Иванович Лебедев на этот вопрос ответил сразу и однозначно: «Через мой труп». Отказалась и Академия художеств в лице Петра Матвеевича Сысоева. Никто не жаждал показать народу «буржуазное» искусство. Мало ли что может стрястись… Я спрашиваю директора Третьяковки: «Поликарп Иванович, как же вы отказались? Почти все работы кисти советских мастеров, представленных тут на выставке, они же из вашей галереи!» А он мне в ответ: «Это разные вещи. Их мы привезли за границу. А у себя мы такое не покажем». Тогда я, чтобы смягчить ситуацию, улыбнулась и говорю: «А знаете, у нас уже вполне подпорченная репутация. Давайте сделаем выставку у нас, в Пушкинском». Что тут случилось!.. Все так обрадовались: «О, как хорошо. Да, Пушкинский. Правильно, у них». И все. Вот так это решалось. Даже в 1981 году.
Это же Шагал!
С Шагалом я познакомилась в Париже, в Лувре. Я там работала, и директор как-то меня спросил: «Ирина, хотите со мной позавтракать»? У них завтраком называется то, что у нас обедом, примерно в два часа дня — déjeuner. Естественно, я согласилась. Это же для того, чтобы поговорить и обсудить что-то важное.
Захожу к нему в кабинет, смотрю — еще один человек сидит. Я даже сразу не рассмотрела, кто это. Потом гость обернулся. Так это же Шагал! И вот мы втроем за этим déjeuner и разговаривали. Шагал очень живой в разговоре, общительный, легкий. Набралась смелости и говорю: «Я мечтаю сделать в Москве вашу выставку». А он и рад. Так мы с ним предварительно обо всем и договорились. Потом я поехала еще раз в Париж на заседание Международного совета музеев, и появилась возможность доехать до Шагала, навестить его на юге Франции. Встречу эту я очень хорошо помню. Мне помогла Надя Леже, дала машину уже там, на юге. Так и добралась до Шагала. Меня встретила его жена. И вот мы с ней сидим, сидим, ждем его. А Шагала все нет. Я говорю: «Вава, ну что такое? Где же он?» А Вава отвечает: «Не беспокойтесь, он спит еще». Оказалось, что у Шагала уже тогда очень болели ноги, поэтому в его двухэтажном доме был лифт. Он спустился на лифте, вышел из него и так широко руками развел: «Вот, мол, и я!»
Мы в тот день долго разговаривали. И приняли окончательное решение, что выставке быть. Он очень хотел, чтобы его картины увидели в Москве. Но, к сожалению, тогда выставку мы так и не сделали. Не дали. Даже в 80-е годы кто-то все еще чесал голову: «Делать Шагала или нет?». Какова сила запрета на то, что, как считалось, «советскому человеку не нужно». Как это? Я не могла понять, что происходит. Да мы к тому времени уже «Москву — Париж» сделали и еще многое из того, что раньше было немыслимо. А «эти» в своих кабинетах все еще сидели и раздумывали, давать ли разрешение на выставку Шагала. Меня это просто поразило тогда. И я пошла на прием к министру. Мне ответили: «Ирина Александровна, не сомневайтесь, сделаем!» А потом Шагал умер. Так и не дожив до своей выставки в Москве. Мы, конечно, Шагала в Россию привезли, выставку сделали, но позже. Жена его приехала и, конечно, дочь Ида, с которой я тогда подружилась и потом бывала у нее неоднократно. Они даже подарили нам ряд его вещей. А мы довольно щедро кое-что передарили Третьяковской галерее, понимая, что ему приятно было бы, что он висит в Третьяковке среди художников XX века.
И еще один очень личный и важный момент. У меня есть — и я ее храню — книга «Марк Шагал. Жизнь и творчество» с дарственной надписью Шагала. Это очень дорогой для меня подарок. Я никогда никому ее не отдам. А могла бы. За ней гоняется Эрнст. Предлагал мне огромные деньги. Это уже давно было. Но нет. Книга моя, она замечательная. Главное — подарок самого Шагала. Я ее так люблю и ценю, что, когда ищу и сразу не нахожу, думаю, что у меня ее украли. А потом оказывается, нет — на месте мой Шагал. Сказать, что это моя любимая книга, было бы не совсем точно. Если говорить о любимых, то это Шекспир. Просто в шагаловской книге рисунок и дарственная надпись. Шагал мне ее подарил и подписал как раз в мой визит к ним на юг Франции. «Ирины Александровне»… «ИринЫ» — это он не шибко грамотно по-русски пишет. И «Антонова» вместо «Антоновой». А дальше: «Марк Шагал». И место: «Saint-Paul». Это Сен-Поль-де-Ванс. А потом: «На добрую память».
И главное — его рисунок. Он при мне его рисовал. И довольно долго. Да, это очень хорошая книжка. Написал ее зять Шагала, искусствовед.
Есть у меня и одна литография художника, довольно большая. Мне ее подарила Ида, его дочь. Тоже с дарственной надписью, и тоже с такими же ошибками. Они со склонениями оба не дружили. Храню я своего Шагала в моем кабинете, в музее.
Незабываемые дружбы
Может, это и странно звучит, но лично я была знакома отнюдь не со многими современными художниками первой величины. Думаю, что прежде всего в этом виновата закрытость СССР. Выставки — да, это работа, а личные знакомства — зачем? Обойдетесь.
Я хорошо знала Ренато Гуттузо. Это итальянский художник, коммунист. Я в свое время работала на биеннале в Венеции, там познакомилась и со многими другими итальянскими художниками. Увы, в России их имена не слишком известны, хотя у себя в Италии это признанные мастера.
Когда в 1960 году я целых пять месяцев работала в Венеции, было много разных встреч, к некоторым художникам я ходила в мастерские, потому что они были венецианцы и жили в Венеции. Меня приглашали посмотреть работы, пообщаться. Особенно почему-то запомнилась встреча с Григорием Ивановичем Шилтьяном. Он был родом из Армении, считался одним из самых знаменитых художников-эмигрантов — «русских итальянцев». Был очень востребован. И стоили его работы дорого. Портретист Шилтьян был прекрасный, да и вообще — очень славный человек. Я могла часами сидеть у него в мастерской прямо на берегу канала и смотреть, как он рисует… Он писал какого-то мальчишку. А я сидела и смотрела, как он пишет, смотрела на Венецию из окна, читала книжку… И вспоминаю его жену, она была просто чудесная.