Немидове, снова расстались и больше я его уже никогда не видел. Жив ли он?
Рассвет застал нас в движении. Боясь налетов авиации, колонна медленно стала рассыпаться. То, что еще час назад казалось единым и целеустремленным, сейчас выглядело разбредшимся по полю стадом. Теперь снова собрать все это в единое целое уже было невозможно. Каждый, потеряв веру в возможности организованного прорыва, действовал по своему собственному плану. Конечно, ни у кого никакого плана не существовало. Наш план была цель. Цель прорваться из окружения. Теперь уже как-нибудь поодиночке, между кустов, незаметно. Однако думать об этом, чтобы быть незаметным в данной обстановке, было по-детски смешно. Огромное пространство поля, насколько можно было видеть, было буквально забито движущимися людьми. Нашими солдатами. Теперь они шли уже не в одном направлении, как ночью, а в совершенно противоположные и разные стороны. Каждый хотел оторваться от общей массы, очень заметной и превратиться в маленькое и незаметное существо. Этого никому не удалось.
Шел дождь. Было сыро и холодно. О прорыве в дневное время я перестал думать. Чтобы спрятаться от дождя и хоть немного передохнуть, решил забраться в землянку. Я не спал уже трое суток. Землянка находилась в незаметном месте в поле и я надеялся, что это как раз то, что мне нужно в данный момент. Влез внутрь. К моему огорчению, там уже находился человек. Он спал. Землянка была маленькой. Для двоих она была тесноватой. Но, несмотря на это, я подумал, что вдвоем нам будет теплее. Потеснил красноармейца и улегся рядом. Тот не возражал и продолжал лежать. Минуты через две из-под шинели, которой укрывался солдат, послышался голос:
- Ну, что там? Рассказывай.
- Ничего, - ответ, - дождик идет.
- Дождик! - повторил красноармеец, - Ладно, спи.
Стало тепло и я начал дремать. Прошло некоторое время, минут этак с десяток, как вблизи раздался частый и резкий грохот. С потолка, сделанного из палок и веток и засыпанного чем-то, посыпались листья, земля. На зубах, как обычно, стала хрустеть мелкая пыль. Подождав, когда взрывы прекратились, вылезли из землянки. Пролетавший самолет выбросил неподалеку от нас в поле серию небольших бомб. Поле было усеяно множеством наших солдат. Все они куда-то спешили. Я посмотрел на своего солдата из землянки и оно мне показалось очень знакомым. В следующий момент я радостно, но с удивлением сказал:
- Товарищ комиссар! Вы ли это?
- Да, это я, товарищ Узбеков. - Воин, в старой солдатской гимнастерке и такой же грязной и ободранной шинели, был наш комиссар Шевченко. До этого в петлицах у него было две шпалы. Это был высокий и красивый мужчина. На мой взгляд, он был очень образован, эрудирован и, когда он проводил с солдатами беседу, все мы были в восторге от него. Это был человек умница. Разговор Шевченко продолжил сам.
- Не удивляйся виденному. Обстановка такая. Пробиться к своим мы не пробьемся. В плен сдаваться я не намерен. Уйду в партизаны, буду партизанить. Не удастся - умру. Здесь, на Украине. Я здесь родился и здесь умру. Здесь моя Родина.
Мы медленно куда-то шли, разговаривая о нашем окружении. Потом Шевченко сказал:
- Ты иди, я тебя догоню. Мне нужно вернуться в землянку.
Зачем, я не стал спрашивать. Медленно пошел туда, куда меньше шло людей. Нашего комиссара я больше никогда не встречал. Это был очень умный и симпатичный человек.
Через несколько минут я вышел на возвышенное место, заросшее кустарником. Наших солдат здесь как-то не было видно. В утреннем небе послышалось гудение самолетов. На низкой высоте летели два немецких самолета. Из обоих самолетов стали падать какие-то предметы. "Бомбят" - подумал я. Через секунду-две эти неизвестные предметы превратились в немецкий парашютный десант. На черных квадратных парашютах они довольно быстро приближались к земле. Ближайший от меня парашютист, раскачиваясь в стороны, опускался метрах в сорока. Я быстро снял с плеча свою СВТ, присел на колено и, не торопясь, стал посылать в него пулю за пулей. На фоне утреннего рассветного неба было хорошо видно, как пролетают мои трассирующие пули. Впереди, сзади. Наконец, одна из них, наверное, попала в цель. Парашютист неестественно поджал ноги к животу, потом мотнулся в сторону и, дергаясь в разные стороны, плашмя упал на землю. Сверху на него опустился черный парашют. Я приподнялся, чтобы разглядеть, встанет он или не встанет. Парашютист не встал. Что делать? Может быть, отобрать у него автомат. Говорят, что они все с автоматами. А сколько патронов у него будет? Пока я размышлял, что мне делать, над головой воздух прошила автоматная очередь. Вниз полетели срезанные пулями ветки, листья. Не интересуясь, кто в меня стрелял, я пригнулся и между кустарником убежал с пригорка вниз в долину.
В обширной низине было полно солдат. Это был настоящий муравейник. Основная масса солдат все еще куда-то шла. Другие сидели, спали прямо на голой земле. Или же чем-то закусывали. Взошло солнце. Начала бомбить немецкая авиация. Казалось бы, что ни одна бомба не упадет мимо, такое было скопление людей повсюду. Но, несмотря на все это, потери от бомб были по-прежнему невелики. Бомбы, страшно завывая, летели вниз на людей, те прятались. Бомбы взрывались наверху и на земле, люди же прятались в щелях в земле. Если не бывало прямого попадания, то перепуганные грохотом и завыванием бомбы, солдаты вставали из своего укрытия, озирались, нет ли самолета и снова, как ни в чем ни бывало, занимались своим делом.
Самолеты и бомбы сильно действовали на психику. И это было главное и основное зло, причиняемое ими. В одном месте от бомбежки мне пришлось спрыгнуть в небольшой окопчик. В нем сидел парнишка лет 16-17 в красноармейской форме. Не обращая внимания на рвавшиеся вблизи бомбы, он словно прирос к своему разбитому карабину. Водил им вслед за самолетом и часто стрелял. Карабин очень резко хлопал над ухом, оглушая больше, чем разрывы бомб. Я едва не оглох от резких хлопков, которые часто приходились возле самого моего уха.
- Брось стрелять, все равно не попадешь! - Сказал я и потянул было за карабин.
- Смотри, смотри, боится! - И парнишка еще чаще начал стрелять в выходящий из пике самолет. - Видал? Напугался! Улетел!
- Только не тебя, - буркнул я.
- Почему не меня?! - Начал тот возражать. - Знаешь, уже сколько раз так было? Один фриц прямо на меня пикировал. Вот смотри. - И он показал на разбитый карабин, местами буквально в клочья изодранную осколками шинель и бинтовые повязки в разных местах, которыми он сам перевязал себе раны.
- А чего ты не возьмешь себе хорошей винтовки? - Спросил я, - Смотри, сколько их везде валяется.
- Нет, винтовка не годится. - Ответил тот. - Слыхал, как карабин громко стреляет? Летчик-то слышит. Он тоже боится. Ему кажется, что стреляют в него из противотанкового ружья. Тоже психология. Понимать надо! - И он засмеялся.
Потом солдат снял с плеча вещмешок, развязал его и начал доставать оттуда горстями патроны. Зарядил свой карабин, набил ими полные карманы и с гордостью похвалился: "видал, сколько?". Действительно, патронов было много.
- А где ты их набрал столько? - полюбопытствовал я.
- Это солдатская находчивость. Едет дядька на бричке. Везет целый склад патронов в ящиках. Я у него попросил, он не дает. Говорит, это казенное имущество, что все это выдано начальством и без приказа разбазаривать государственное добро он не может. Говорю ему: "дай! все равно скоро бросишь все, вместе с конягой своей". "Не брошу" - отвечает, - "потому, как оно казенное, добро! Не дам! Не приставай!". В это время налетели самолеты. Дядька побежал прятаться, а я схватил с телеги цинковый ящик и вот. Видел сколько теперь патронов? Чудак тот дядька. Вряд ли он теперь найдет свое начальство. Наши начальники сами боятся, чтобы их никто не узнал. Все переоделись! - грустно заметил паренек.
Мне и раньше приходилось слышать, что люди выходили из окружения переодетыми. Однако для чего было нужно это переодевание я не представлял себе явно. И теперь не понимал. Неужели попасть в плен со знаками отличия советского офицера страшно или позорно? Ведь невинным и ничем не запятнанным людям незачем переодеваться, чтобы тебя не опознали. "Прячутся, преступники!". Я больше был склонен думать, что наши офицеры люди не гордые и трусы. Страх за свою жизнь перед пропагандируемой жестокостью немцев заставил потерять наших офицеров стыд человека, гордость перед своей великой родиной, оплевать честь своей фамилии. С другой стороны мне казалось, может быть, они правы? Унизив себя теперь, они сохранят себе жизнь для будущей борьбы? Война-то еще не кончена. Они готовятся к борьбе в других условиях?!
А еще закрадывалась одна страшная и принижающая волю человека мысль. Вдруг ничего этого не было и нет. Все то, ради чего мы сюда все собрались и чего собирались защищать. Просто ничего. Фикция. Екатерининские, потемкинские деревни. Что стоила жизнь в нашей стране? Ничего. В любой момент, по глупой случайности, ее могло оборвать страшное и всесильное НКВД. Никто и никакая конституция не смогут тебя защитить. Погибнешь без суда и следствия, как самое омерзительное ничтожество. Твои же друзья и даже родственники отрекутся от тебя в первый же час, как только узнают об этом. По-другому было нельзя. Было много страшных годин в нашей стране. Может быть, наши офицеры понимали это и втайне, размышляя, считали себя соучастниками всех этих печальных и непонятных недоразумений. За преступления ждут наказания. Чем докажешь, что не ты виноват во всем этом. Разве среди нас было мало солдат, невинно репрессированных НКВД? Кого они боятся больше, немцев или же своих солдат? Скорее всего обоих. Нет, все это не так! В такой трудный час испытаний наши офицеры и солдаты не могли забыть или предать свою родину, отвернуться от нее только за то, что в ней у власти стоят деспоты или психически нездоровые люди! Ведь немцы-то идут умирать не для того, чтобы нас кормить пряниками, а порабощать. Россия за свою историю много пережила черных дней. Цари и деспоты уйдут, как и все уходит из жизни со временем. Россия останется Великой Россией, в которой будут и лучшие времена. Я сам россиянин и не хочу немцев. Наши офицеры не предатели. Они просто не гордые люди. Самой большой родословной гордостью в нашей стране теперь считалось вести свой род от пастуха или кого-нибудь пониже. А где ее взять, эту горд