ость, у людей приниженных? Поэтому выходцы из простолюдья, наши переодевшиеся офицеры, не смогут похвалиться перед своими потомками своим гордым и непреклонным перед врагом, именем. У них нет традиций. А можно было бы не переодеваться и не прятаться. В это трудное и непонятное время мысли в голове носились самые непредвиденные. Самые страшные, самые глупые и самые умные. Этих мыслей, здесь, в окружении, было очень много. У каждого солдата имеется своя голова, в каждой голове носятся подобные же, или, может быть, более дикие мысли. Однако были ли тогда там люди, у кого было правильное решение вопросов? Были ли эти мысли результативными? Или их действия оправдательны? Вопрос, по-видимому, решит время.
В одном открытом окопчике, под небом, пировали офицеры в больших чинах. Эти не переодевались и были одеты по форме, как положено.
- Вот обжираются! - сказал идущий рядом солдатик.
Офицеры громко разговаривали, шумели. О чем - было непонятно. Потом раздался выстрел, другой. Один из пировавших офицеров упал. Другие отнимали у одного из офицеров пистолет.
- Видал? - сказал солдат, юноша. - Прямо себе в висок! Наверное, комиссар был. Их немцы все равно расстреливают. А у этого отобрали. Не успел. Не застрелился. Я бы не застрелился!
- А чего бы ты сделал? - Спросил я. - Сам же сказал, что немцы расстреливают комиссаров!
- Ну и пускай! Что, нельзя переодеться, что ли? - Возразил он. - Даже из плена убегают. Лишь бы сам хотел. Я вот, например, ни за что не сдамся немцам!
- А если они силой тебя возьмут?
- Ну и пускай. Убегу. Я еще навоюю. Я не из этих! - И рукой он указал на кого-то.
Кто знает, был ли прав юноша в своих суждениях. Конечно, прав со своей точки зрения. Суждений было столько, сколько было людей. У каждого свое суждение, своя точка зрения. Не было только одного суждения. Того, которое было бы для всех одним. Которое было бы всем понятно, без сомнений и внутренне обязательно, потребно как воздух. Не было также сильного человека, который объединил бы все эти разные настроения. Сплотил бы всю эту разрозненную солдатскую массу. Не было такого человека ни теперь, в окружении, ни тогда, до него. Люди наши много-много лет подряд перед войной только и заняты были тем, что вылавливали придуманных кем-то шпионов, врагов народа и т.п. Люди подглядывали одни за другими, боялись друг друга. В трудный момент эти идеи недоверия к своим же людям не объединили нас в беде, а еще больше перепугали. Мы стали не сплачиваться, не объединяться, а разбегаться, прятаться. Где-то в подсознании таилось, что понятие, которое нам внушали, что якобы человек человеку друг и брат - ничто иное, как фарисейство. Слова красивые. Пропаганда, которая рассчитана больше для экспорта. Чтобы иметь красивое лицо на международном рынке. В противовес всей красоте непонятных фраз пропаганды на деле мы видели Колыму, Соловки, НКВД, голод. Где же они эти свои? Кто они, как их узнать? По каким признакам? Были ли все эти издевательства над людьми экспериментами построения социализма или же просто пренебрежение к человеку, когда он стоил наиболее дешево?
В голову лезли самые противоречивые, самые дикие мысли. Чепуха всякая, но в тот трудный час она, эта чепуха существовала и влияла на настроение и поведение наших солдат. Многие были ко всему безразличны. Они ждали. Что будет, то и будет. На это есть власть свыше. Пусть они и думают. Молодежь жаждала подвигов и мысль о плене считала неприемлемой. Люди в возрасте говорили, что плен - это конец мучений на войне. Это конец войны для них. Некоторые, не находя выхода из положения, стрелялись. Но в общем-то, безусловно, каждый предпочитал возможность прорваться к своим, чем плен. И, не находя этих возможностей, оправдывали свое безвыходное положение разными неутешительными и не всегда правильными рассуждениями и поступками.
Утомительные многочасовые и многокилометровые блуждания привели меня к разрушенному мосту через заболоченную речку. Мост был разрушен. По отдельным уцелевшим бревнам солдаты, лавируя как гимнасты, перебирались на другую сторону. В пролетах моста висели люди и лошади. Одни были живые, другие уже мертвы. Те, кто был еще жив - двигались, стонали. Они висели в разных изломах моста и не могли из них выбраться. Жалобно смотрели на проходящих мимо солдат, не прося ни помощи, ни сожаления. Все было так, как положено быть на войне. Положено ли так быть?! В болоте, под мостом, жалобно ржали лошади. Их туловища засосало под воду. Лошади, напрягаясь, вытягивали свои шеи, чтобы не захлебнуться, ржали, взывая о помощи. Точно так же, как и лошади, в речке плавали обессиленные борьбой, тонущие солдаты. Они были сознательными существами. Они знали, что на помощь им никто не придет. Потому они тонули молча, никого не прося о помощи. Их головы еще возвышались над водой. Глаза их жалобно и устало смотрели на проходивших мимо своих же солдат. О чем они сожалели в эти последние свои минуты? О своем бесславном конце и никому не нужной жизни? Или же больше с обидой об обманутых надеждах, фарисействе и красивой лжи. Почему же все эти люди в военной форме бегут мимо и никто не попытается хоть чем-то помочь своим же утопающим солдатам, братьям по оружию? Где же оно, это пропагандируемое в печати равенство и братство, где оно, это красивое - человек человеку друг и брат? На поверку в трудную минуту оказалось, что все люди волки и враги и поговорка "человек человеку волк" как раз вмещалась в картину истины, происходившей на глазах. Наверное, с такими мыслями умирали в болоте наши красноармейцы. И, по-видимому, у них на то была причина. Болотистая речка была не широкой. Однако вдоль обоих берегов было много утопленников. Особенно вокруг взорванного моста. Из воды торчали башни танков, брички, стволы пушек, плавали кони, люди. Ящики, шинели, доски. Когда поблизости падали снаряды или бомбы, то вверх высоко поднималась грязь, вода. Вокруг распространялся сыроватый запах гнилого болота.
Я легко и быстро пробежал по оставшимся бревнышкам моста. Неожиданно для себя очутился на широкой дороге в центре какого-то села (наверное, хутор Лозовой). Воронок от бомб повсюду было много, но все же много домов еще уцелело. Некоторые дома горели. Возле одного уже сгоревшего дома на тлеющих углях солдаты жарили мясо. Я приостановился. Было интересно смотреть, как на штыках вместо вертела шипит и жарится мясо. Вид у меня был замученный и, наверное, поэтому один из солдат спросил:
- Ты чего, парень, раненый?
Я ответил, что нет, я не ранен.
- Ладно, не стесняйся. - Солдат протянул мне штык с жареным мясом. - Бери кушай, подкрепись. Мяса у нас много.
Мяса я не взял и прошел мимо.
Возле самой речки в крепком погребе сидело человек 10-12 небритых красноармейцев. Они прятались там от бомб. В этот момент пролетала партия самолетов и с диким воем сирен на землю сбросила много бомб. Определив, что бомбы упадут не на нас, я не стал прятаться в погребе. Небритые солдаты начали кричать мне, чтобы я спрятался.
- Маскируйся! - Крикнул один.
Я продолжал стоять и наблюдал за паникой в погребе и удаляющимися самолетами.
- Ты чего это, хочешь, чтобы немцы на нас сбросили бомбы? - грозно сказал бородач. Другой щелкнул затвором винтовки и сказал: "вот я его сейчас". В этот момент неподалеку стали рваться бомбы, бородачи прижались к полу. Я отошел от погреба. За улетевшей партией самолетов появилась новая. Еще издали, не долетев до меня, самолеты выбросили целую серию бомб. "Ну, теперь держись. Прячься, пока жив".
Рядом находился подвал от сгоревшего дома. Не раздумывая ни секунды, я бросился в погреб. В погребе стояла бочка с пшеницей и, за бочкой в углу, небольшой окопчик для одного человека. Спрятался в него. Едва я успел укрыться, как вокруг загрохотало. От тяжких разрывов содрогалась земля. Казалось, что окопчик, где я прятался, ожил и его стенки движутся. Тонко зазвенело в ушах. Мелкая пыль набивалась в рот, в легкие. Щекотало в носу. Перед страшной, грохочущей стихией, я казался себе маленьким и беззащитным существом. Еще мгновение и в сплошном грохоте разрывов раздался еще более страшный взрыв, где-то рядом. Потемнело в глазах, стало трудно дышать. Сверху на меня что-то давило. Попробовал пошевелиться - не могу. Что-то не пускает. "Наверное, меня убило" - мелькнула мысль, - "Но ведь мертвые не размышляют и ничего не чувствуют!".
Я напряг свои мышцы и попробовал подняться. Мне удалось. Встал на четвереньки. Со спины и головы вниз на землю сыпалась пшеница. Упавшая в погреб бомба перевернула бочку с пшеницей и засыпала в окопчике меня. Посмотрел вверх. Оттуда сыпалась земля. Надо мной на самом краю подвала в судорогах билась убитая лошадь. Голова ее свисала в погреб и она сама медленно сползала вниз, собираясь каждую минуту упасть на мое убежище. Я отполз в сторону. В следующий момент лошадь попыталась поднять свисающую вниз голову. Начала биться, как-то почти сразу сползла вниз, упала в погреб и накрыла своим телом мой окопчик и пшеницу. "Вот это удача" - подумал я. Пожалуй, из-под лошади было бы труднее выбраться, чем из пшеницы. Самолеты улетели, я вылез из подвала. Было как-то тихо. Изредка, кое-где в разных местах села рвались снаряды. Отдельные места деревни были тесно забиты разного рода техникой и оружием. Впритирку стояли немецкие легковые автомашины и советские повозки. Повсюду валялось советское и немецкое оружие, боеприпасы в ящиках, в упаковках и просто в кучах.
В одном месте на глаза попался целый склад стрелкового советского оружия. В ящиках, смазанные маслом, в порядке, находились карабины. В других лежали кавалерийские клинки. Неподалеку целая гора противотанковых мин и рядом, в упаковках, капсюля к ним. Чье все это оружие и для кого оно предназначалось? Известно одно. Оружие это советское и оно еще неопробованное в деле, достанется врагам нашим. Было жалко, что оно осталось неиспользованным, а еще больше было обидно оставлять это оружие немцам. Настроение у меня было патриотическое. Устав наш военный предусм