бессилев, падали и были тут же слепо и безжалостно затоптаны. Я был физически слаб, еще не отошел от контузии, и не испытывал своего счастья у колодца.
Подойдя ближе к речке, я с тоской смотрел через проволоку на нее. Было жалко, что так зря пропадает вся эта вода. Возле проволоки стоял молодой солдат, немец лет 20. Он курил сигарету и спокойно наблюдал за происходящим у колодца. На плохом немецком языке я попросил его, чтобы он мне зачерпнул воды из речки. К моему удивлению, немец понял меня и протянул руку, показывая на мой котелок. Быстро дал его немцу. Тот, не раздумывая и ничего не спрашивая, набрал в речке воды и подал мне.
"Bitte" - сказал он. Я с удовольствием пил воду и мне казалось, что я все еще хочу пить. Когда я пил воду, другие пленные заметили меня. Подбежали тоже за водой. Вода не вся попадала в рот, часть ее разливалась. Подбежавшие пленные подставляли вниз свои котелки. Кто-то просил: "Братишка, оставь глоток". Немного недопив, оставшуюся воду отдал пленному, ее было мало и никто из подошедших не напился. Тогда один из смелых протянул через проволоку котелок и начал немцу показывать внутрь котелка пальцем. Он говорил: "вода. Понимаешь, вода, пить. Пан, дай воду". Немцу не понравилось что-то, он одним движением снял с плеча винтовку, щелкнул затвором и закричал: "Weg". Все отошли от проволоки.
Несколько позже, два филантропа-немца вошли к нам в загородку и из корзиночек начали бросать в кучу пленных ломтики хлеба. Нас было всех много тысяч и на всех нас 5-6 кило хлеба было разделить невозможно. Мы голодной стаей бросались на каждый кусочек. Давили себя и крошили нарезанные ломтики хлеба. Вряд ли хоть один кусочек кому-нибудь смог достаться. Немцам не понравился наш способ завладеть кусочком хлеба. Был он слишком неделикатным и рассердил их. Они откуда-то вытащили палки и начали бить по куче людей. По-видимому, некоторым было больно, так как они отбегали в сторону. Другие же, думая, что палкой человека не убьешь, пытались пробиться через кучу к центру, к кусочку хлеба. Немцы бегали с палками от одной кучи людей к другой. Старались навести порядок. Однако устали и они. Немцы, размахнувшись, бросили в кучу пленных свои палки, плюнули вслед и, громко ругаясь, ушли из загородки.
Ночь спали на голой земле, под небом. Было холодно. Чтобы скрасить неудобства ночлега, я пытался представить себя в загородной прогулке, на пикнике с ночевкой на свежем воздухе. Фантазер я хоть и был отличный, однако представить себе желаемое не смог. Ночью начался дождь, который поневоле заставил перенести мысли от лирики к прозе. Утром выглянуло солнце. От наших мокрых шинелей к нему вверх поднимался пар. Пленные, тесно прижавшись друг к другу, лежали, боясь пошевелиться и выпустить тепло. Пустые желудки напомнили, что следует позаботиться также и о еде. Проснувшиеся, полезли в свои вещь-мешки.
Не глядя на них, решил и я проверить свои возможности. Но, что это такое? Вещмешок, на котором я спал вместо подушки, оказался наполовину пустым. Через весь мешок проходила длинная полоса разреза. Из дыры выглядывало полотенце, белье и еще что-то. Сухари мои исчезли. Кто-то проявил инициативу и не дал им залежаться. Но я не очень огорчился. У других было еще хуже. У них пропали не только сухари из мешка, но и сами вещмешки куда-то исчезли. По-видимому, ночными похождениями занимался не один дегенерат. В разных местах лагеря во множестве валялись солдатское белье, пустые вещмешки и т.д. Одному мошеннику всего этого было бы много. Я поднял с земли чей-то пустой вещмешок и переложил в него остатки своего богатства.
Спустя час-два времени нас снова выстроили по десять человек в ряд. Последовала команда и необозримая колонна невинных узников продолжила свой путь в неизвестность, в плен, от которого мы ничего хорошего не ждали.
Прошел еще один трудный день пути. День, для многих ставший последним. По пути нашего следования осталось навсегда лежать на дороге много тех, кто был ранен, болен или обессилен. Еще одну ночь провели в Павлограде. Там, за все трое суток нам впервые выдали по двести грамм хлеба. Хлеб был сухой, заплесневелый, зеленый. Многие, боясь заболеть, выбросили его.
На другой день в послеобеденное время мы пришли на станцию Синельниково. Там нас ждали товарные вагоны красного цвета. В каждый вагон поместили по сорок человек. Без привычки расположиться на полу стольким людям было трудновато. Негде было повернуться. Потом утряслись.
На станции стояли долго. Через окно сверху вагона по очереди смотрели, что происходит на станции. Там в щеголеватой военной форме ходили немецкие офицеры, солдаты, летчики. Вид у них всех был опрятный. Ходили они спокойно и мирно о чем-то разговаривали и много смеялись. Нам вначале они показались людьми совсем милыми, чем все мы сами. К вагонам подходили местные женщины и громко через дверь выкрикивали: "Кто есть из Синельникова?". В вагоне повторяли: "Кто из Синельникова?". Таких у нас никого не было. Одна женщина, не найдя никого из своих, передала в наш вагон через окно хлеб, картошку вареную и еще чего-то. Заросший и ободранный пленный, на вид крестьянского образца, взял передачу и не хотел ни с кем делиться. Ему кто-то сказал:
- Ты что же, забрал все один! Поделись. Вот Куркуль выискался!
Пленный возмутился за то, что его назвали Куркулем, да еще оскорбительно.
- А ну повтори, какой я Куркуль! - Угрожающе произнес Куркуль. - Да ты знаешь, чья теперь власть пришла? Наша, куркулячья. Вот я сейчас гукну немцу, он тебе покажет за такие слова. Ишь мне, комиссар какой нашелся! А может быть, он и в самом деле комиссар? Вот выйдем в лагерях, потом его надо будет проверить, кто он такой!
Все молчали, не возражал и тот, кто назвал крестьянина Куркулем.
Потом из середины вагона один здоровый молодой солдат сказал медленно и внушительно:
- Ты, борода! Я не разбираюсь, кто ты такой. Куркуль ты или просто грабитель. Если ты сегодня ночью умрешь нечаянно, то знай, это я тебя придавлю, гада!
Говорящий солдат был хорошо сложен и сомневаться в его силе и намерениях не приходилось. Возражений по поводу сказанного не послышалось, а сам Куркуль забормотал:
- А, что ты мне сделаешь! Братцы, слыхали, как он мне грозит? Слыхали?
Куркуля никто не поддержал. Потом здоровый солдат сказал:
- Если ты, падла, еще будешь бормотать, я это сделаю сейчас же. Кидай сюда жратву!
Борода опять начал оправдываться:
- Я же по закону. Ни у кого ничего я не взял! А эту передачу! Так ее же мне дали, она моя.
Парень медленно, молча начал подниматься со своего места. Куркуль все еще придерживал своей узелок и, наверное, решил: чем связываться со здоровым парнем, лучше побороть его дипломатией:
- Ну вот, гляди, и здесь тоже комиссары над нами верховодят, - начал было Куркуль. Однако, взглянув на здорового солдата, начал вдруг улыбаться, отбросил от себя узелок и сказал, - Берите. Что мне, жалко, что ли. Я хотел как по закону, по правде. Мне же дали.
После этого случая все как-то притихли, приуныли. Молчал и Куркуль в своем углу. Поезд со станции отъехал поздно вечером. В запечатанных теплушках путешествие выглядит мало приятным. Слишком много неудобств. Хотя бы то, что в такой теплушке не предусмотрены уборные. Рано утром, без особых приключений, приехали в Днепропетровск. Снова построились в колонну по десять человек и по чистеньким, уютным улицам двинулись к своему лагерю. Ночью здесь прошел дождь и все нам казалось свежим, умытым. Произвело впечатление то обстоятельство, что никто не обращал ни малейшего внимания на нашу разнесчастную колонну. Деловито проходили мимо аккуратные и чистенькие немцы. Рядом с ними шли наши нарядные девушки, о чем-то мирно беседовали и ни малейшего взгляда в нашу сторону. "Наверное, такие, как мы, здесь проходят часто и уже надоели всем" - подумал я.
Мы же шли, измученные голодом, жаждой, многодневными боями и бессонными ночами. Многие в колонне не могли идти. Их вели под руки товарищи. Да и все остальные, которые смогли как-то мало-мальски сохраниться, выглядели весьма уныло. Одежда на всех грязная, изодранная в боях. На многих идущих белеют марлевые повязки с грязными пятнами запекшейся крови. У моего соседа было обожженное лицо. Оно распухло, по щекам текли струйки жидкости из образовавшихся трещин. Глаза затекли, из-за этого он походил на монгола.
Конечно, в том сравнении с немцами, которые они делали в своих цветных журналах, мы, безусловно для них были хуже скота. Унтерменши, как они нас называли. Хотя, если бы можно было поменяться обстоятельствами и местами, то вряд ли мы смогли бы себя чувствовать высшей расой. Было обидно за свое унижение. Хотелось спросить кого-то: "За что? Кто виноват в нашем позоре? Разве мы сами хотели этого?". С кого спросить за наше унижение? Кто должен нам ответить за все это?
Это печальное шествие босых и раздетых людей было своего рода парадом нашего позорного поражения. Нас, как побежденных рабов в картинках из учебника, вели по улицам красивого и чистого города. Мы же, в контраст городу, были грязны, измучены и окровавлены. В древних картинках были изображены толпы народа, которые разглядывали своих побежденных врагов. Наше же шествие слегка рассматривали только старушки и то наспех. Взглянет на это шагающее по городу чудище, перекрестится и убежит куда-то.
Наконец, подошли к большим железным воротам. "Днепропетровская тюрьма Чичерина 101" - пронеслось по рядам. Видимо, кто-то еще раньше успел познакомиться с ней. Через двое железных ворот, охраняемых немецкими солдатами, прошли внутрь. Это оказалась старая, добротная и большая тюрьма с множеством многоэтажных корпусов. На корпусах белой краской большими буквами было написано: "Block A", "Block B" и т.д. Все окна закрыты деревянными щитами. В некоторых щитах отсутствовали доски или были проломы. Через них из камер смотрели на нас люди в такой же красноармейской форме. Двор выглядел опрятно и по нему деловито сновали люди в немецкой одежде и в советской.