Пока я расправлялся с действительно вкусными яблоками, хозяйка продолжала меня все время угощать еще и своими слезами и горькими рассказами о своей жизни в оккупации. Женщина поведала о том, что в городе ежедневно забирают мужчин. Вначале забрали партийцев, потом комсомольцев, и даже стахановцев. При этих словах женщина заплакала уже в голос. Сквозь слезы сказала:
- Моего тоже забрали, говорят, расстреляли. Жена полицая рассказывали, когда их расстреливали, то они кричали: 'Умираем безвинно!' Братья, отомстите за нас! Там, среди них был и мой муж. Теперь я одна осталась, вот с ним. - И женщина показала на ребенка. - Есть еще один, чуть побольше этого. На работу никуда не принимают. Говорят, в большевичках не нуждаемся. Пусть Сталин тебе дает работу. Боюсь, саму заберут, что тогда с детьми будет?
- А как же вы живете?
- Да вот так и живу, как бог пошлет. Живу и дрожу. Хоть бы детей куда спрятать, никто не берет. Все боятся.
Женщина вытерла глаза и сказала:
- Скоро ли все это кончится?
Я сочувственно молчал. Хоть бы скорее конец какой был.
- А что, детей тоже обижают? - спросил я.
- Немцы, может, сами и не трогали бы, да вот наши собаки, полицаи. Звери чистые, и откуда у них столько злости берется? Они не щадят ни старого, ни малого. Вроде свои же, русские, не люди они. Кровопийцы настоящие, изверги. Нет у них ни души, ни совести. Холуи.
ПОСЛЕ КУРСКА.
За Курском села были не богатые, а люди более хмурые. Дыхание войны здесь ощущалось сильнее. По дорогам и селам стали чаще встречаться немцы и полицаи. Люди здесь выглядели настороженней и в разговоры вступали менее охотно. Кушать давали также более скупо, чем до Курска. Стало холодно. По утрам на траве появлялся холодный иней. И если шел дождь или дул ветер, было совсем холодно. Я был разут и шел босым. Старая, рваная рубашка на мне тепло не сохраняла. Наступала зима. Я спешил. Спешил еще потому, что цель моего столь долгого путешествия - фронт, был где-то рядом. Со стороны фронта ночами слышалась артстрельба. Еще далеко и глухо, но уже слышно. Значит, теперь близко!
От этих звуков на душе становилось радостнее и внушало спокойную уверенность. Я начинал видеть себя человеком свободным и не каким-то нищим попрошайкой или беглым пленным, а воином своей страны с оружием в руках. Уж я тогда рассчитаюсь с этими полицаями, теперь уж скоро! А пока... А пока, как и прежде, шел по проселочной дороге, спеша к фронту. Временами гадал, куда попаду? Партизаны или фронт? Иногда на горизонте темнели леса, и тогда мне казалось, что к партизанам попасть лучше. Какая разница, везде свои. Тем более партизаны где-то близко. Пусть будут партизаны.
Однажды, когда я шел по бесконечной проселочной дороге, приглядываясь к темневшей на горизонте ленте лесов, и гадал, как найти партизан в этих лесах, подул холодный, насквозь пронизывающий ветер. В мгновение небо затянуло черными тучами. И полил такой дождь, какой не часто приходится видеть. Поблизости не было ни дома, ни стога сена, где можно было бы укрыться. В один миг промокла вся одежда. А резкий и холодный ветер выдувал из тела последнее тепло. Когда же дождь немного стихал, то взамен его с неба начинали падать большие мокрые хлопья снега. Дорогу залило водой и мокрым снегом. Идти стало скользко. Местами на возвышениях островками белел снег. А я сам едва не падал от усталости, холода и голода.
Самочувствие отвратительнейшее. Мокрые рубашка и брюки казались еще холоднее. Спрятаться некуда. Пробовал бежать, не помогает, еще хуже. Когда я совсем было отчаялся, за завесой дождя и снега в стороне от дороги показалось село. Не размышляя долго, напрямик по полю побежал к селу. Если до этого было трудно идти по дороге потому, что она залита водой и раскисла, то по полю, заросшему травой, оказалось еще труднее. Мокрая трава, попадая между пальцев ног, резала кожу на ногах. Высокие стебли растений бьют по лицу, а переспелые зерна на стеблях попадают в глаза. Тот, кто не ходил босиком по мокрой траве, да еще бегом, тот никогда не поймет всего неудобства.
Добежав до первой избы, без стука открываю дверь и вхожу внутрь. В доме сухо и тепло. Из русской печи пахнет чем-то вкусным. У окна на лавке сидит старуха. Моему неожиданному появлению она, видимо, удивлена. Смотрит на меня молча и растерянно. Когда бабка, придя от удивления в себя и обрела дар речи, она без предисловий разрешает мне взобраться на теплую русскую печь. Мои мокрые штаны и рубашку положила сушиться в печку. Я же в это время в костюме Адама и Евы, укрывшись какими-то лохмотьями, отогревал свою душу на печи. Видимо старуха не знала, что делать со мной. Она молча ходила по комнате взад и вперед и все время вздыхала, зачем-то перекладывала вещи с места на место, заглядывала в печь. Потом снова села возле окна на лавку и сказала:
- Ты, парень, долго то не задерживайся у меня.
- Ладно, бабушка. Вот только дождь пройдет. Погреюсь немного бабушка.
- Грейся, грейся. Вишь, как продрог, бедняга. Не дай бог заболеешь. А то и умереть так не долго.
- Нет, бабушка, я живучий. Не умру.
- Кто тебя знает? Этой весной один тоже, вот как ты сейчас, пришел погреться попросился. Я пустила. А он возьми да умри у меня вон там на этой же печке. Беды то потом сколько наделал.
- Нет, бабушка, я не умру. Он тот, наверное, хворый был, а я здоровый.
- Кто вас знает. Одни хлопоты с вами.
Бабка порассуждала некоторое время, одела на голову платок и вышла.
- Скоро приду, - сказала она.
В доме остался я один. Отогревшись на печи, почувствовал такой страшный голод, что начал принюхиваться, чем это их вкусно у бабки пахнет. Она же ушла и, казалось, совсем забыла о своем госте. Я даже стал беспокоиться. Вдруг старуха пошла в полицию? Вот это будет сюрприз для меня. Нет, как бы ни было, идти в полицию на голодный желудок неподходяще. Может быть, в доме я все же найду чего-нибудь подкрепиться. Погляжу! Прислушался, никого. Слез с печи. В одежде новорожденного младенца, накрывшись рваным одеялом, начал ревизию. Было неловко ходить по чужому дому в подобном виде. А вдруг кто-нибудь войдет? Позор какой. Бабка потому и оставила меня в доме так смело. Она видно понимала, что в голом виде я не слезу с печи.
Однако кушать хотелось очень. На полочке для посуды оказалось несколько старых сухарей. На первый случай это хорошо. Взяв сухари, быстро влез к себе на печку. Сухари под зубами громко хрустели. Как громко хрустят, возмутился я. Такой хруст старуха и на улице услышит. Проклятый сухарь. До чего же он жесткий.
Вскоре вернулась и сама бабка, в руках она держала крынку с молоком.
- Ого, это хороший признак, - подумал я. Бабка, наверное, добрая и старается для бедного, для меня значит. Вот славно поем. Когда же она достала из печи вкусно пахнущий чугун и поставила его на стол, то я едва удержался на печи. Постеснялся в голом виде.
- Одежда твоя еще но высохла. На вот, одевайся, - и хозяйка бросила на печь старое одеяло. Обедал я, завернувшись в одеяло. Когда после обеда дождь перестал, бабка вынула из печи мою высохшую одежду и сказала:
- Теперь можно идти.
После теплой печки было страшно снова идти в холод и непогоду. Когда я начал расспрашивать о дороге, та без предисловий сказала:
- Ты, парень, ловкий. Сам, без меня найдешь.
- Бабушка, а как же я ее найду?
- А так вот! Думаешь, по тебе не видно, кто ты такой? И откуда взялся? Я только глянула на тебя, так все и поняла. У тебя же в твоей рубашке и в штанах везде листья да семена от травы. А кому это надо ходить по полям да лесам? Известно кому!
- А что, бабушка?
- Да то! Что на всех дорогах в село и из села стоят полицейские посты. Мой дом, куда ты зашел, стоит в середине села. Как бы ты прошел ко мне по дороге? Значит, ты пришел через поле, с задов. Ну и бог с тобой. Иди своей дорогой. Какое мне дело, старухе, до чужих забот? Я ничего не знаю, и тебя тоже не видела. Понял? Вот, намедни, когда полицаи вешали этих, ваших-то, партизан значит, народ смотреть ходил. Я не ходила. Грех это! Старуха перекрестилась. Грех, - повторила она. - Где это было видано, чтобы свой же русский убивал русского? Говорят, что скоро конец света наступит. Все от того, что в бога не стали верить. Раньше такого не было.
После услышанного сразу исчезло желание греться на печи. Вместо приятного наслаждения теплом, противно заныло где-то под ложечкой.
- Спасибо вам, бабушка. Я уж пойду. Вон и дождь уже перестал. Спасибо вам. Я уж пойду. - И без промедления вышел из села.
Дело осложнялось. По горькому опыту я знал, что облавы в лесах не ограничиваются только одним селом. Значит, по крайней мере, весь этот район находится как бы в осадном положении. А в селах стоят неусыпные немецкие полицейские посты. В лесах же в это время идет прочесывание.
Куда теперь податься? Назад? Но ведь они мне нужны, эти партизаны, я их сам ищу. Чего же мне бежать отсюда, да и куда еще бежать, вопрос. Вот они эти партизаны, здесь они. Что, страшно? Полицаев перепугался? Нет, никуда я не побегу! Партизаны здесь, и я их найду! Что будет, то и будет! Зато вместе со своими. Ничего, зайду в первое попавшееся село, узнаю, что и как. А там обстоятельства покажут, как быть дальше.
Вдали, за селом, темной лентой виднелись леса. Но были они еще далеко. Перед лесом стоит село. Чтобы не нарваться на кого не следует в лесу, решил узнать нужные мне сведения в селе. Зайцу попадать на глаза охотнику в лесу, бывает опаснее, чем попасться тому же охотнику, но в другом месте, где он не чувствует себя ловцом.
Перед селом через маленькую речушку проложен мостик, возле - никого нет. Мост не охраняется. Значит, в селе можно никого не бояться. В селе тоже никого нет. Зайду, разведаю, а там и лес рядом. Село оказалось большим, с церковью и даже с каменными домами. Улиц было несколько. Я прошел почти до конца одну из них и зашел в дом, чтобы узнать обстановку. Хозяин неожиданно быстро организовал покушать. В разговоре выяснилось, что это не село, а райцентр Михайловка. С другой стороны села расквартирован небольшой немецкий гарнизон. Полицаев также много. Несколько дней назад райцентр посетили партизаны. Они разогнали полицию, забрали со складов нужное имущество и скрылись. Теперь в район пришли немецкие части и делают прочесывание лесов. Немцам помогает полиция. Для устрашения кого-то возле церкви повесили, а один черный, наверное, узбек или кавказец, перерезанный поперек из пулемета, лежит и сейчас там. Я же прошел крайними улицами села и потому никого не встретил. А может быть немцы, надеясь на свою силу, не боятся партизан и поэтому не выставили охраны. До этого при входе и при вы