- Кто ты и откуда будешь? За что тебя посадили в амбар?
Я отвечал по-русски, а девушка переводила на немецкий. Короткие предложения она переводила легко и быстро, но трудные, а особенно длинные, затруднялась. Немец, по-видимому, не все у нее понимал и те же вопросы задавал снова. В школе я хорошо учился по-немецки. Помимо школьных занятий, самостоятельно дома читал разные книжечки по-немецки и разговорную речь иногда понимал вполне удовлетворительно. В данном случае разговор немца с переводчицей понимал хорошо. Когда немец задал следующий вопрос, я, не дожидаясь переводчицы, ответил на него по-немецки сам. Немец от удивления вначале несколько раз переспросил:
- Что-что? Ты сказал по-немецки!?
Лицо его, вначале скучающее и злое, теперь повеселело. Он стал хлопать меня по плечу и приговаривать:
- Хорошо, это хорошо, что ты говоришь по-немецки. Откуда ты знаешь немецкий?
- Был студент, - соврал я. - Война нарушила учебу. Был в плену, меня отпустили, как малолетнего. Теперь иду домой, но ваши солдаты не пропускают. Говорят, здесь где-то партизаны.
Немец не столько вникал в смысл моего рассказа, сколько рад был поговорить на своем родном языке. Наверное, в начало он принял меня за обычного местного жителя. Теперь же он был весел и всему охотно верил. Служба и партизаны для него стали чем-то второстепенным. Из планшета он вынул немецкий учебник алгебры.
- Вот смотри, - сказал он. Я тоже был студент. Проклятая война все сломала.
Он на бумажке карандашом записал многозначное число и спросил, смогу я извлечь из него квадратный корень? Я извлек. Немец был еще в большем восторге.
- Гут, гут, - повторял он, похлопывая меня по плечу. Наверное, немец хотел казаться добрее, чем был да этого. Он опросил:
- Кушал ли я сегодня?
- Ещё нет, - сказал я.
Казаки по его приказу принесли хлеб, масло. Немец сказал, что через лес в Брянск я не пройду. Там партизаны. И он пообещал с первым же случаем отправить меня в Брянск к моим родственникам. Теперь у немца было хорошее настроение, и он много рассказывал о себе, о доме, о своей семье. Понимал я у него не все, но чтобы продлить ему хорошее настроение, делал вид, что понимаю. Когда же действительно чего-нибудь понимал, то глубокомысленно поддакивал или же сам переспрашивал. Потом он из кармана френча достал пачку отличных фотографий и стал оказывать их мне. На фото были его мать, отец, сестра и еще многие кто-то. Сам он был холост. Показывая свои фотографии, все время произносил немецкое выражение 'шайзен криег', что примерно соответствовало русскому 'война говно'.
К весам, на которых мы сидели, подошел казак и, изображая руками, как звонят по телефону, сказал несколько раз:
- Пан, телефон, телефон звонит.
Немец ушел к телефону. Я же, не зная, что мне делать, продолжал сидеть на весах. Вскоре мой знакомый немец, ни на кого не обращая внимания, на мотоцикле куда-то быстро проехал мимо весов. Видимо, куда-то спешил. Больше я его не видел. Вокруг ходили казаки и, наверное, тоже не знали, что им со мной делать. К обеду полицаи привели из соседних сел группу мужчин. Человек на семьдесят. Рядом, на некотором расстоянии шли их жены. Некоторые шли молча, другие, по-бабьи напоказ, голосили. Собранных из сел крестьян заперли в амбары. Судя по тому, что я видел на дворе, мне следовало как можно быстрее оказаться подальше. А двор кипел своей жизнью и проблемами. Издали казалось, что люди заняты делами обычного мирного времени. По двору спокойно расхаживали казаки в немецкой форме. Тут же, вооруженные винтовками полицаи, охраняли согнанных из лесных деревень крестьян.
А посреди двора, в куче, сидели пленники. Поодаль от своих мужей стояли их жены с детьми на руках. Они переговаривались, давали друг другу какие-то советы, плакали. По-видимому, мужиков из дома забрали неожиданно и внезапно, так как у многих не было даже сумок с хлебом. Меня удивляло то, что маленькие дети у плачущих матерей вели себя спокойно. Они не плакали. То ли утомились, то ли, перепуганные криками и плачем, молча, в страхе прижимались к матерям. Дети хотя и казались маленькими несмышленышами, но каким-то детским чутьем различали своих деревенских мужиков и баб от полицаев. Когда рядом проходил полицай, дети, которые могли ходить, держась за платье матери, переходили на другую сторону, прятались за свою мать и боязливо выглядывали. Даже грудные на руках матерей, увидев полицая поблизости, мгновенно отворачивали голову и прижимались к материнской груди. Дети тоже успели увидеть страшное.
Сориентировавшись в обстановке и выбрав удобный момент, я принял непринужденный вид и направился к мосту. За мостом было село, а чуть подальше лес. По мосту прохаживался часовой, казак с винтовкой. Вчера он видел, как меня сюда под конвоем вели полицаи. Увидев меня, идущего к мосту без охраны, он загородил дорогу и почему-то вежливо сказал:
- Ты вернись, через мост без разрешения не пропускают.
Я пытался уверить часового, что меня отпустили. Казак, хоть и был вежлив со мной, но через мост не пропустил. Пока мы разговаривали, на мотоцикле подъехал тот самый немец, который меня допрашивал. Увидев меня, он остановил мотоцикл и спросил, кушал ли я? Я постарался улыбаться как можно вежливее и сказал, что покушаю где-нибудь в деревне. Тот велел, чтобы я вернулся обратно и сказал, что покушаю здесь. Было не понятно, что он замыслил: то ли снова арестовал меня вежливым способом, то ли, в самом деле, хотел накормить. Разговор происходил в мирном вежливом тоне на немецком языке. Для казака это было неожиданностью, что я, пленный оборванец, разговариваю с их начальством по-немецки. Он принял почтительный вид, ожидая окончания разговора. Немец проехал не мельницу, я пошел за мотоциклом, а казак, недоуменно размышляя, смотрел вслед. Из двух трудных решений я выбрал более приемлемое. Казак через мост меня все равно бы не пропустил, а в отношении немца было еще не все понятно, чего он хочет. А он, немец, наверное, ничего не хотел. Просто был вежливым человеком и по инерции, как в мирное время, оказал мне внимание. Другого понимания поступка немца не могло быть, хотя возвращаться на мельницу тоже боялся.
К моему приходу во двор мельницы согнанные из деревень крестьяне были заперты в амбары. Двор был пустым, весы были свободны и я уселся на них. Мне казалось, что ко мне подойдет тот самый немец и заведет разговор об обещанной еде, но сколько я не сидел, никто не подошел. Несколько позже подошла немолодая, кривая на один глаз, женщина. Она спросила:
- Ты, наверное, сегодня еще не кушал?
- Нет, не кушал, - ответил я.
- Пойдем, я покормлю тебя.
В сотне шагов стоял большой дом, где было много комнат и где жили какие-то люди. Мы вошли в маленькую комнатушку, похожую на кухню. Она налила мне в миску щей. Несмотря на то, что я был сильно голоден, ши мне не понравились. Они были из одной капусты и без соли. Женщина жила бедно. Оказалось, что это была то ли прислуга, то ли какая-то работница мельника, который жил в этом доме. Кушая невкусную вареную капусту, я размышлял о том, что бедные люди, почему-то чаще, чем богатые, бывают добрее и щедрее. В другой момент приходили сомнения, так ли уж это в самом деле? Меня угощали тем, что не кушала она сама и ей подобная еда ничего не стоила. С другой стороны, может быть у нее другого ничего не было и то, чем меня угощала, у нее было последнее. И еще думалось, что в жизни все бывает относительно. Если я был не так уж сильно голоден, то еда мне покажется невкусной, а тому, кто был голоднее меня, капустные щи без соли, могли доставить удовлетворение и радость. Рассуждения мои были сугубо личными, не учитывающими обстановки. Мы часто рассуждаем со своей точки зрения, не вникая в суть дела.
После съеденных щей появилось чувство сытости, мирного покоя и доброжелательности. Наверное, я был сильно утомлен, и мне хотелось спать. Говорят, что у людей сытых настроение бывает хорошее. Они забывают огорчения, невзгоды, и жизнь кажется в светлых красках. Так и со мной произошли подобные изменения. Хозяйка куда-то вышла, а я, чтобы не заснуть на стуле, вышел во двор. День клонился к концу, и я радовался тому, что бог послал прожить мне еще один день. Во дворе, на ступеньках амбара сидел баянист, казак, и играл на баяне. Вокруг него стояло несколько других казаков, слушая его игру. Набравшись храбрости, я подошел к ним. Меня никто не замечал, и отношение ко мне было совершенно безразличным. Я молча стоял рядом с казаками и тоже слушал. Баянист играл посредственно. Игрок был самоучка, слухач. Таких тогда было много. Некоторые слушатели просили сыграть что-то по их вкусу, и он играл. Видимо, у баяниста был хороший слух. Послушав игру казака, я понял, что играю лучше его. Перед войной в своем городе в Фергане я был известным баянистом. Я играл на школьных вечерах и олимпиадах, в пионерских лагерях по два-три месяца подряд, на свадьбах, именинах и т.п. У меня был хороший слух, и я на память играл почти все, что тогда пел и слушал наш народ. Играл советские, русские народные, и даже узбекские мелодии. За хорошую игру имел много наград, книг и грамот. Теперь, набравшись храбрости, попросил баян. Сказал, что тоже немного играю. Когда мне дали баян, кто-то сказал:
- Давай, давай, послушаем.
Чувствовалось недоверие и что-то, вроде пренебрежения ко мне. Уж больно плохо я был одет, худой и невзрачный. Зато, взяв в руки баян, я воспрянул духом и пообещал играть все, что попросят. Те вначале молчали. Потом кто-то попросил сыграть 'Синий платочек'. Начало было успешным, посыпались заказы, больше просили играть народные песни. Я играл все, что просили. Репертуар народных песен тогда у населения был не богат и я его знал хорошо. Кто-то сказал:
- Вот это да! Баянист!
Отношение ко мне сразу изменилось в лучшую сторону, из безразличного к дружескому. Мое положение тогда выглядело не очень понятным. Если я был пленником, то почему мне разрешают свободно ходить по двору? Если я свободен, то почему не пропускают на волю через мост? В какой-то мере я улавливал сложившуюся ситуацию. Я лавировал, чего-то выжидал и не лез на рожон с вопросами, ждал свой нужный момент.