Однажды под вечер во двор заехала подвода, битком загруженная живыми гусями. Чтобы они не разбежались, гусей связали. Ради любопытства я спросил у возчика:
- Откуда гуси?
Тот назвал какую-то деревню.
- А что там, гусями торгуют или как? - продолжал я.
- Да нет, не торгуют, - ответил тот неохотно.
Я догадывался, в чем дело, но продолжал допытываться. Помолчав, возчик рассказал страшную историю. В село приехали казаки и полицаи. Согнали все население в колхозные сарая и всех, до единого, сожгли. И детей, и стариков, всех до одного, живьем. То, что он рассказывал, было страшно.
- А как же ты уцелел? - спросил я.
- Меня в это время в селе не было. Когда я пришел, село уже горело. Я побежал к своему дому, чтобы узнать про своих, но меня схватили. Вначале приказали вязать гусям лапки, а потом сопровождать вот эту телегу с гусями.
То, что рассказал крестьянин, было страшно. Было больно за свою нацию, что мы, русские, а казаки тоже ведь русские, убиваем своих же русских крестьян. Может быть казаки все это понимали по-своему. Они служили немцам, чтобы отомстить большевикам за свой плен и предательство родины, как иногда они высказывалась. Но вряд ли все это было так. Чтобы немного успокоиться, я стал думать, что крестьянин приврал для пущей важности, для красного словца. Однако позже, при расспросе самих казаков, они все подтвердили. Это было мое первое знакомство с такой некрасивой жестокостью войны. Про себя я думал, что казаки это и есть те казаки, про которых всегда так плохо писалось в советских книгах, и успокаивался тем, что я не казак, я другой, и я презираю их. Так во мне говорило мое школьное воспитание, и я в верил этому. Себе, книгам, всему тому доброму, что не приносит зла.
Дни шли, приход зимы чувствовался все ближе. Я чистил конюшню и замерзал от холода еще больше. Однажды в мое дежурство пришел мой немецкий покровитель Шельц. Ему надо было куда-то ехать. Увидев меня, одетого в рваные одежды и дрожащего от холода, он спросил, почему я не одет потеплее.
- Потому, что у меня другого нет, - ответил я.
Немец, оседлав своего коня, привязал его в стойле и велел идти вместе с ним.
- Ком мит, - сказал он.
Мы пришли в вещевой склад, где другой немец, наверное, по-ихнему какой-нибудь завскладом, сидел за столом и чего-то читал. На полках и на полу лежали солдатские сапоги, обмундирование и еще разное другое. Они о чем-то переговорили, и тот немец, про которого я подумал, как о завскладом, показал мне на кучу немецкого обмундирования, что лежало на полу и сказал:
- Выбирай.
Солдатские френчи были не первой свежести и на некоторых виднелись следы крови. Хотел я одеваться в немецкую форму или нет, но замерзать от холода или болеть от простуды было не лучше. Кому я здесь был нужен. Шельц ушел по своим делам, а завскладом вместе со мной подобрал мне обмундирование по размеру. Форма на мне сидела хорошо и, когда я вышел на улицу, то ничем не отличался от самих немцев или казаков. Даже сам себя не узнавал в новой одежде и, чтобы проверить, что это со мной произошло не во сне, я иногда пробовал ущипнуть себя. Само собой напрашивалась песенка 'и як воно зробилось так, що в турка я перевернувся.' Вместо турка я подставил слово нимца, и у меня получилось 'и як воно зробылось так, що в нимца я перевернувся.' Чудеса и только. Со стороны мое внешнее переодевание указывало как бы и на мое внутреннее перерождение. Но такого не произошло. Немецкая солдатская униформа спасала меня от холода, и ничего не изменила внутри. В последующем, в какие бы сложные ситуации я не попадал, всегда оставался советским гражданином. Я не числился в списках эскадрона, мне не платили зарплату, как платили ее другим. Только внешне я был казак или немец. Но поскольку я жил в одной казарме с казаками, питался с одной кухни, то на меня автоматически распространили и те обязанности, которые выполняли казаки. Мне дали карабин, седло и коня. Я стал нести караульную службу и чистить теперь уже своего коня.
В различных воинских частях у немцев часто служили русские военнопленные. Они на кухне кололи дрова, топили печи, кухни, носили воду или служили возчиками на подводах. Часто им выдавали немецкую солдатскую форму, но без ремня и погон. Так они и работали в качестве обслуги тяжелых и трудоемких работ. Я не знаю какие международные законы распространялась на подобных военнопленных, которые использовались противной стороной в качестве рабочей силы, но хорошо знаю, что после войны таких ссылали на Колыму. Во время войны при немецких частях было много русских. Одни служили солдатам и их называли словом 'фрайвиллигер.' Другие в качестве рабочих, тут их называли 'хильфсвиллегер'. Это были официальные солдаты или рабочие. У них были документы, подтверждающие их статус. Они носили немецкую форму законно.
Те военнопленные, которые служили у немцев по принуждению и иногда на них одевали изношенную немецкую солдатскую форму, не пользовалась никакими правами. Их могли ругать, бить и в любой момент могли снова оправить в лагерь. Часто так оно и бывало. По-видимому, к категории последних относился и я. К немцам я попал, как неустановленная личность, задержанная в партизанском краю. В те времена расправа с такими как я, была короткая. Их расстреливали. Но мое счастье тогда ко мне обернулось лицом. На немцев и полицаев произвел определенное впечатление тот контраст, который был между моим внешним видом и внутренним качеством. Худой и оборванный паренек на допросе внезапно заговорил на понятном немецком языке. Это сразу заинтриговало и изменило ко мне отношение. Последующая игра на баяне расположила ко мне также и казаков. Игра судьбы. Из непримиримых врагов, мы как бы сделались людьми своими. Такое тоже бывает. Может быть, каждый про себя и имел свои особые мысли, но пока, до поры до времени, их не показывал. Дальнейшие превратности судьбы загнали меня в немецкую казарму и внешне превратили в немца. Внешне.
В КАЗАКАХ.
Воинская часть, куда занес меня ветер войны, по-немецки называлась 'дер эрсте казакен швадрон'. Командовал эскадроном пожилой немец по фамилии Шпренгель. По виду ветеран первой мировой войны. Было еще несколько офицеров, немцев и русских. Они жили отдельно от нас. Русские офицеры, как мне показалось, внешне выглядели интеллигентнее немецких. Некоторые, хоть и слабо, но по-немецки говорили. По-видимому, они заканчивали военные училища и имели военное образование. По-русски разговаривали на правильном русском языке, в отличие от солдат казаков. Их фамилии звучали по-украински. У одного была фамилия Клименко, у другого Ткаченко, и еще Москаленко. Немцы были Шпренгель, Хаас, мой покровитель Шельц и другие. Наши русские офицеры были парни красивые, веселые и отчаянно смелые. Про немцев такого не скажешь, хотя в смелости они нашим не уступали. Немецкая смелость была какая-то хмурая, тяжеловесная. Он, немец, как бы заранее был настроен на победу и изменить этот настрой было трудно. Он был упорен в обороне и смел в наступлении. Его внешний интеллигентный вид и сантиментальные разговоры порождали в нас, русских, пренебрежительное отношение к ним как к воинам. Однако мы сильно ошибались. Немцы были солдатами дисциплинированными. Они понимали, что война - дело серьезное безответственное отношение к ней недопустимо. Они верили в себя и с доверием относились к своему старшему начальству.
Наши, русские солдаты, часто проявляли даже какую-то особенную, отчаянную смелость. Большую, чем немцы. Но, как мне показалось, русский не всегда был уверен в себе. Не дай бог, если приходилось отступать. Бежали без оглядки, не останавливаясь. Часто сомневались в своих командирах. Не шпион ли он? Не предали ли нас? А для этого была причина. Все предвоенное время только и слышали разговоры о предательстве. Особенно в 37 и в 38 годах. Арестовали тогда если не в каждой семье, то все же очень многих. Особенно много пострадало генералов, министров и других лиц, ответственных за страну. Потому наш солдат во всем сомневался и никому не верил. Это снижало нашу боеспособность. Проявляя смелость и инициативу, всегда было сомнение, а поддержат ли тебя другие. Ведь ты действовал без приказа, по собственной инициативе. А вдруг, вместо успеха, постигнет неудача? Тогда уж ничто тебе не поможет. Ни прошлые заслуги, ни сегодняшняя слава. Обвинят в чем угодно и, тогда, прощай, родина!
Внешне я был настоящий казак. Да и в остальном во всем я подчинялся общим правилам и выполнял все казачьи нормы воинской службы. Единственно, чем я отличался от других, так это то, что я все еще боялся садиться верхом на коня. Я молчал и никому об этом не говорил. В кино я видел, как другие ездят на лошадях, но сам не мог. Коня я называл лошадью, это казакам не нравилось и они говорили:
- Эх ты, лошадь. Сам ты лошадь, это конь. На лошади в колхозе навоз в поле вывозят, а еще казак называется.
Я не знал, как правильно заседлать коня, одеть уздечку, не то, чтобы ездить верхом. Некоторые, из казаков сердитых, говорили:
- Ты что это, парень, притворяешься что ли?
Моя первая поездка верхом на коне была километров за двадцать. Садиться верхом и слезать я научился еще в конюшне. Но, чтобы ездить, такой практики у меня еще не было. Вскоре она появилась. Выехали мы утром. Вначале ехали шагом. Потом, выехав за село, поехали по переменке, то рысью, то шагом. Медленная езда, шагом, была еще терпима. Но когда переходили на рысь, для меня начинались настоящее муки. Мои ноги выскакивали из стремян. Каждую минуту, казалась, я выскочу из седла. Я выпускал повод и руками хватался за седло. Казаки, ехавшие рядом, смеялись. Когда мы снова вернулись в казарму, слезть с коня я не смог. Уцепившись за седло, я медленно сполз на землю. Передвигаться на ногах было очень трудно. Было такое ощущение, будто меня посадили верхом на бревно и долго подбрасывали на нем вверх. Болело все тело, особенно между ног.
Выезды в лесные деревни не всегда сопровождались стрельбой. В этот раз тоже обошлось без нее. И, если бы она была, то вряд ли мне удалось вернуться обратно. После нескольких выездов я ездил почти нормально, как все. Конечно, до настоящего казака мне было далеко. Казак мог на коне перепрыгнуть канаву, взять барьер. Некоторые на ходу выделывали такие пируэты, что дух захватывало. Совсем как в цирке. Я же был рад и тому, чему научился. Ездить верхом.