Часто в бомбоубежище рядом сидели русский и немец. Оба молча томились в ожидании момента, когда русский самолет сбросит бомбу. Сидят молча и гадают, пролетит мимо или обоих разнесет в клочья. Стороннему наблюдателю может показаться, что сидящие в убежище только и думают, чтобы налет не состоялся. Внешне люди действительно выглядели так. Однако внутренний настрой был не одинаков. Были русские, которые ждали налета, да еще, чтобы он был посильней. Мотивы таких желаний тоже были разные. Истинные патриоты желали побольше навредить немцам. Другие, хоть и воевали против Советов, но в душе машинально, считали советских своими. Всякая победа русских, казалось, принадлежит и им. Ведь они тоже русские. Немцы же, вглядываясь в лица русских, по выражению лица пытались отгадать эту тайную мысль русской гордости. Мысль, созвучную национальной непобедимости, которая все равно теплится в душе русака. Даже тогда, когда он сам попал в капкан непонятных обстоятельств и крепко привязан к немецкой военной колеснице.
Молодые солдаты хотели, чтобы город бомбили. И тоже, чтобы посильней. Вот будет здорово. Сколько можно будет потом рассказать интересного про войну. Но самолеты ни разу не прилетали и не бомбили. К радости немцев и огорчению некоторых русских. На другой день среди русских возникали жаркие споры. Спорили на тему: почему была объявлена тревога, а самолеты не прилетали и не бомбили. Некоторые говорили, что немцы своими ложными тревогами только спать не дают больным людям. Мнения на этот счет были разные, спорные и горячие. Таких воздушных тревог, пока я находился в Минске, было три или четыре. Хотя и не бомбили, но каждый раз стреляли крупнокалиберные зенитные пулеметы. В споре некоторые говорили, что это сдуру, или с перепугу стреляли немецкие пацаны малолетки, отбывающие свою службу в противовоздушной обороне. Разноречивые высказывания в спорах указывали на неодинаковое отношение русских солдат в зеленой форме к немцам, к советам, и вообще к войне. Убери воинскую дисциплину, и сразу все поляризуется. Одни окажутся в стане красных, другие у немцев, а третьи постараются попасть к себе домой пахать землю или работать у станка на заводе. Третьих было больше.
Вскоре из Минска всех русских поездом перевезли в Могилев. Госпиталь там находился на опушке леса, километра два или три от города. Жители рассказывали, что до войны там находилась психиатрическая больница. С приходом немцев психобольных якобы умертвили в душегубках, а здания отвели под госпиталь. Красивая лесистая местность, тишина и покой, создавали в душах солдат мирный настрой, будто бы и войны нигде не было. На излечении, как и в Минске, находились солдаты чуть ли не со всей Европы. Немцев было меньше, и они находились в более привилегированном положении. Они располагались от других отдельно, в лучших каменных зданиях. Все другие нации располагались все вместе. Немцы вели себя тихо, спокойно, будто их там вовсе и не было. Зато наше присутствие, бывших граждан СССР, особенно братьев славян, ощущалось каждодневно и почти ежечасно. От других они отличались шумными скандалами, драками и пьяными выходками. Многие от безделья с утра и до вечера играли в карты. Проигрыши заканчивались шумными скандалами, а иногда и драками. Выпивки, в лучшем случае, тоже оканчивались скандалом. В худшем, перепившего тащили прямо в морг. Потому что пили денатурат метиловый технический спирт, самогон и еще другое разное, непонятное. Никто никому не объяснял нам, как следовало вести себя в госпитале. Потому каждый вел себя так, как ему больше нравилось. Нам не запрещали выпивать, играть в карты, ходить в город. Наверное, потому, некоторые не имея твердых моральных понятий, злоупотребляли доверием и свободой. Среди русских, кроме шумной рабоче-крестьянской публики, были и интеллигенты. Они почти ничем не отличались от немцев, находили какие-то общие интересы, потому часто можно было видеть беседующих немца и русского интеллигента. Но все же не часто. С нашими пролетариями немцы вообще не знались. Они на них говорили 'вильде лейте', что значило по-русски 'дикари'. В нашем корпусе почему-то больше было простолюдинов из мордвы, русских, узбеков, киргизов, всех понемногу. Народ, хоть и примитивный, зато добрый и отзывчивый. В соседнем корпусе находились молодые, красивые, интеллигентные парни, в основном славяне. Я часто с ними встречался, и с некоторыми из них был в дружеских отношениях.
Много беседовали о житье-бытье, ходили в кино, на концерты, которые давали, в основном, русские артисты. Артисты и их концерты были превосходны. Однажды, в клубе показывали кино 'Станционный смотритель', но на немецком языке. Немцы в кино явились одетыми по форме. В до блеска начищенных сапогах, побритые, и даже от некоторых пахло духами. Вели себя дисциплинировано. При входе в кинозал все снимали пилотки с головы и держали их в руках. Разговаривали тихо, были предупредительны, зато наши братья славяне пришли, как на колхозную ферму, кто как хотел. Одни были в пижамах, другие в брюках, но в нижней рубашке. Не причесанные и не бритые. Все уселись, как дети в колхозном клубе, на первых рядах. Они производили впечатление запорожцев с картины Репина. Немцы смотрели на них и перешептывались. Кино шло на немецком языке. Русские немецкого языка не понимали, их стала одолевать скука. Они грызли семечки, плевали перед собой шелуху и громко разговаривали и смеялись. Кто-то из зрителей немцев пытался их угомонить, но они не реагировали. Тогда двое немцев из зрителей подошли к первому ряду, взяли кого-то под руки и вывели из зала. После этого первые ряды успокоились. Мне было стыдно за них, за себя и свою нацию.
Но были среди россиян и такие парни, талантам которых приходилось удивляться. Один светлый блондин лет двадцати очень хорошо играл на гитаре. Было впечатление, что до войны он где-то учился в музыкальном заведении. Когда он играл, послушать его собиралось столько слушателей, что они не могли поместиться в палате. Другой был брюнет с лицом цыгана или еврея. Он совершенное свободно разговаривал по-немецки. Где он мог научиться? В одной палате со мной находился раненый парень лет восемнадцати. Он был из партизан. Во время боя его ранило в грудь. Партизаны были вынуждены отступать и его оставили раненого на поле боя. Наверное, он чем-то понравился немцам. Они его подобрали и положили в госпиталь. Надели на него немецкую форму и теперь он толком не мог понять, кто же он теперь? Как реагировать на происшедшее? Он сказал, что партизаны теперь его не примут после происшедшего с ним. Могут расстрелять. Немцам служить он тоже не хотел, а его дом был где-то на северном Кавказе. Про партизан он сказал, что это люди, отверженные богом и людьми. Ежедневный голод, холод и страх. Больших трудностей, чем партизаны никто, никогда и нигде не испытывал, а худшего нельзя придумать. Но, видно людьми управляет судьба или случаи. У этого парня была редкая память, он хорошо помни много формул по математике и по физике. Чуть ли не по полчаса на память мог декламировать стихи из Пушкина и Лермонтова. Не пил самогон, не курил и не играл в карты. Больше молчал и изобретал способы выйти из затруднительного положения, чтобы выжить. Гадал, кто же он есть, партизан или немец?
Там же встретил и земляков из Ферганы. Одного из них звали Юра. Фамилия у него была похожей на немецкую, Юра Лилиэнталь. Служил он при какой-то немецкой летной части в качестве сапожника. На родину возвращаться он не хотел ни при каких обстоятельствах. По-немецки разговаривал, как настоящий немец. Может быть он и в самом деле был немцем. В Фергане он якобы работал учителем. В случае поражения немцев и победы большевиков, собирался бежать в Австралию или в Южную Америку. Что с ним произошло потом, я свидетелем не был.
Но года через два или три после окончания воины, мы случайно встретились на самаркандской толкучке. Он был с женой. Они чего-то покупали. При встрече было много возгласов удивления и вопросов. Потом, сориентировавшись в винных дуканах, зашли в один из них обмыть нашу столь неожиданную встречу. Жена его выглядела простолюдинкой и была неразговорчива. Почти все время молчала. За рюмкой вина каждый поведал о своей трудной судьбе военного лихолетья. Он рассказал, что тогда в госпитале у них подобралась компания молодых парней, патриотов-единомышленников. Однажды ночью они разоружили немецкую охрану. Забрали оружие и, обстреляв из пулемета водонапорную башню, все ушли в лес. Там они организовали собственный партизанский отряд и партизанили вплоть до соединения с частями Красной Армии. Блондин гитарист у них был командиром отряда. А брюнет украинец, хорошо говоривший по-немецки, был поваром. По нации он был еврей. Потом, чтобы развеять сомнения, он показал свой военный билет. Фамилия у него по-прежнему была Лилиенталь и звали тоже, как и прежде, Юрий. В военном билете было записано много боевых орденов и медалей. Как и до войны, работал в школе преподавателем немецкого языка. Той встрече я был рад, удивлен, и в то же время как-то старался быть осторожным. Кто может предугадать, чем обернется встреча. Все, что он рассказывал, я воспринимал без сомнений, очень был рад за него и очень хотел, чтобы все было так, как он рассказывал. Однако, при более поздних размышлениях о встрече, я обратил внимание на детали, которые заставили поразмышлять. Во время выпивки я в шутку сказал:
- Ты так здорово бегаешь, что в толпе толкучки я едва не потерял тебя.
Он ответил, что тоже меня заметил, но подумал, не тип ли какой ко мне прицепился. И мне подумалось, зачем ему надо было бояться разных типов, если документы были в порядке. Кроме всего я вспомнил, что в госпитале он лечился по поводу язвенной болезни желудка. С таким заболеванием при партизанских трудностях с питанием, в лесной глухомани, где за тобой охотятся как за лесным зверем, будучи больным, навряд ли заработаешь столько орденов. Больше мы не встречались.
Другим земляком оказался киргиз из Учкургана. Легионер из националистического формирования 'Туркестан'. Мы с ним находились в одной палате, часто разговаривали, вспоминали общих знакомых. Парню было лет девятнадцать-двадцать и он очень хотел побывать у себя дома в Учкургане. Где-то в бою с партизанами ему осколком выбило глаз и он ходил с повязкой. Как бы на всякий случай, мы обменялись адресами. Сделали это, как бы шутя, между прочим, но почему-то его имя и фамилию я запомнил хорошо, совсем не рассчитывая на встречу в будущем. И вот, лет через десять после войны был такой случай. В Киргизии в Учкургане я держал пчел, они стояли во дворе местного киргиза по имени Таштемир. По возрасту мы были примерно ровесники. Жена у него была много моложе его самого и было двое совсем еще маленьких детей. Из-за отсутствия глаза, на этом месте он носил черную повязку и походил на пирата, каких показывают в кино. Во время чаепития я сказал, что до войны, в детстве, я тоже жил в Учкургане. Таштемир спросил, кого я знаю из жителей. Я