Генерал Деникин беспокоился и приказал мне спешить возвращением в армию. В тот же день я с генералом Покровским выехал в Екатеринодар, куда и прибыл утром 13-го. Сведения от генерала Шатилова становились все более тревожными. Наши части, не выдержав натиска противника, начали отход. Генерал Шатилов приказал левобережному отряду начать переправу. Последняя происходила, благодаря ледоходу, в весьма тяжелых условиях.
С вокзала я проехал к вновь избранному атаману генералу Успенскому. Последний произвел на меня самое отрадное впечатление – спокойного, разумного и стойкого человека. Атаманская булава была, видимо, в верных руках. Дальнейшее зависело от генерала Деникина.
Все происшедшее лишний раз подтвердило верность моего взгляда на казачий вопрос. Не сомневаюсь, что, не прими Главнокомандующий неожиданно для меня решения о предании суду обвиняемых им в измене членов Рады, переворот произошел бы без человеческих жертв.
В тот же день я дал предписание генералу Покровскому:
«Ввиду того что ныне положение в тылу армии, в связи с политическими событиями последних дней, надо признать вполне благополучным, что изменение конституции края и нахождение во главе края генерала Успенского гарантируют твердую власть, благожелательную великому делу воссоздания Единой России, и дают основание быть уверенным в принятии срочных мер по обеспечению нужд армии, – я, согласно Вашего ходатайства, признаю возможным освободить Вас от возложенных обязанностей командующего войсками тыла армии.
Генерал-лейтенант Барон Врангель».
Возвращаясь пешком от атамана, я встретил генерала Улагая. Он имел вид помолодевший, жизнерадостный. От прежней подавленности не осталось и следа. Мы расцеловались. Он стал расспрашивать меня, верны ли слухи о том, что я назначаюсь командующим Добровольческой армией. Я рассказал ему о моем предложении генералу Деникину и его ответе.
– Все равно рано или поздно это должно случиться, – сказал генерал Улагай.
– Едва ли, да если и так, то боюсь, что будет уже поздно; однако, ежели бы это случилось, согласились ли бы вы вновь работать со мной. Сейчас во главе конной группы стоит генерал Мамонтов. Моим первым шагом была бы замена его другим начальником. В настоящих условиях наша конница одна может решить дело…
Генерал Улагай ответил, что всегда будет рад работать со мной.
После обеда ко мне заехал с ответным визитом атаман. Наш разговор еще более подтвердил мое первое благоприятное впечатление.
Перед самым моим отъездом зашел возвращающийся из Таганрога в Кисловодск с ответом от Главнокомандующего на письмо Великого Князя полковник Кубе. Он ознакомил меня с содержанием письма. Генерал Деникин, отдавая должное чувствам Великого Князя, не находил возможным, при настоящих условиях, удовлетворить его желание служить в армии.
Мы прибыли в Царицын утром. В течение ночи переправа наших частей была благополучно завершена, несмотря на тяжелые условия. Части отошли, вывезя всех раненых, орудия и пулеметы. В руках противника осталось лишь несколько повозок. На следующий день противник атаковал наши части на правом берегу реки, наступая по всему фронту. К вечеру наши передовые части отошли на укрепленную позицию.
15-го на рассвете, после сильной артиллерийской подготовки, противник атаковал наши позиции, направляя главный удар вдоль берега реки. Ударная группа поддерживалась жестоким огнем тяжелых батарей судовой артиллерии. Около десяти часов утра противнику удалось захватить небольшой участок укрепленной позиции. Неприятельские части стали распространяться внутри укрепленного плацдарма. Однако брошенными резервами противник был смят и в беспорядке отброшен. К полудню мы полностью восстановили положение, захватив пленных и пулеметы.
16-го и 17-го неприятель продолжал свои атаки, но безуспешно. 18-го мы сами перешли в наступление, нанося главный удар конницей в охват правого фланга и в тыл противника в общем направлении на Дубовку. Под угрозой охвата противник стал поспешно отходить, преследуемый по всему фронту нашими частями.
К 20-му числу наши передовые части достигли Дубовки.
С очищением нами левого берега реки неприятель получил возможность безнаказанно обстреливать своей артиллерией Царицын. Я приказал мой поезд перевести в Сарепту.
Еще в Кисловодске я чувствовал себя нездоровым. Однако перемогался. Через несколько дней нездоровье прошло, но за последние дни я вновь занемог, трясла лихорадка, разлилась желчь. Врач определил возвратный тиф. Несмотря на отвратительное самочувствие, я продолжал оставаться на ногах, руководя операциями. 22-го я неожиданно получил телеграмму генерала Романовского, вызывающего меня в Таганрог «ввиду получения нового назначения». Я вызвал в Сарепту генерала Покровского, приказал ему вступить в командование армией и в сопровождении начальника штаба генерала Шатилова выехал в Таганрог.
С тяжелым чувством оставлял я родную армию.
15 долгих месяцев стоял я во главе кавказских войск. Во главе их очистил от красной нечисти Кубань, Терек и Ставрополье. Прошел тяжелый путь от Маныча до Волги, дрался в Поволжье. За это время мои войска неизменно одерживали победы, разбив врага более чем в ста боях. Взяли более 500 орудий, неисчислимое число пулеметов и захватили более 200 000 пленных.
Положение наше на главном операционном направлении за последние дни неизменно ухудшалось.
Фронт армии генерала Май-Маевского ежедневно откатывался на 20–30 верст. Бои шли у самого Харькова. Конница «товарища» Буденного, тесня конные части генерала Мамонтова, быстро продвигалась к югу, разрезая добровольческие и донские части. Предложенное мною месяц тому назад решение уже являлось запоздалым. Я ясно сознавал, что рассчитывать на успех при этих условиях нельзя, и задавал себе вопрос, вправе ли я принять на себя непосильную задачу, зная заранее, что разрешить ее и оправдать возложенные на меня надежды я не в силах…
3 июля 1922 г. Белград
Глава VРазвал
От Харькова до Ростова
Я прибыл в Таганрог 23 ноября совсем больной. Приступ лихорадки кончился, но слабость была чрезвычайная, и разлилась желчь. С вокзала я проехал к генералу Деникину, который принял меня в присутствии начальника штаба. Главнокомандующий сразу приступил к делу:
– Ну-с, прошу вас принять Добровольческую армию.
Я заметил, что в настоящих условиях едва ли смогу оправдать оказываемое мне доверие, что предлагавшиеся мною ранее меры являются уже запоздалыми, что необходимые перегруппировки мы уже сделать не успеем и стратегического узла Харькова нам не удержать. Генерал Деникин перебил меня:
– Да, Харьков, конечно, придется оставить; это все отлично понимают, и оставление Харькова нисколько не может повредить вашей репутации.
Я довольно резко ответил, что забочусь не о своей репутации, а о том, чтобы выполнить то, что от меня требуется, и что не считаю себя вправе взяться за дело, которое невыполнимо.
– Ну, в таком случае все останется по-прежнему, – с видимым неудовольствием прервал меня Главнокомандующий.
В разговор вмешался генерал Романовский:
– Вашим отказом, Петр Николаевич, вы ставите Главнокомандующего и армию в самое тяжелое положение. Только что закончено сосредоточение нашей конницы в Купянском районе. Вы отлично понимаете, что руководить такой крупной конной массой, кроме вас, никто не может. При этих условиях вы не имеете права отказываться от этого назначения.
Слова генерала Романовского несколько поколебали меня.
– Я прошу разрешения подумать. Во всяком случае, я считаю совершенно необходимым дать мне возможность выбрать своих ближайших помощников, в частности, во главе конницы должен быть поставлен хороший кавалерийский начальник. Пока конной группой руководит генерал Мамонтов, от конницы ничего требовать нельзя.
Генерал Деникин заметил, что замена генерала Мамонтова другим лицом может обидеть донцов. Однако после возражения моего, что после намеченной Главнокомандующим переброски из Кавказской армии еще одной конной дивизии в конной группе будет более половины кубанцев, генерал Деникин согласился, в случае принятия мною армии, на замену генерала Мамонтова генералом Улагаем.
Я вернулся к себе в вагон, где застал генерала Шатилова, успевшего побывать в управлении генерал-квартирмейстера и подробно ознакомиться с общей обстановкой[43].
Общий фронт наших армий проходил от Царицына на Дубовку и далее к устью реки Иловли, откуда по правому берегу Дона на Нижней Калитвы на город Волчанск, уже нами оставленный; пересекая железнодорожную линию Купянск – Валуйки у станции Соловей, далее на Богодухов, также нами уже очищенный; оттуда линия нашего фронта проходила к югу от городов Зеньков и Гадяч на станцию Гребенка и далее южнее городов Остер и Козенец на Бердичев, оставляя Киевский узел в наших руках; еще далее линия фронта шла на Старо-Константинов и Проскуров и, не доходя последнего пункта, спускалась к югу, проходя восточнее городов Гусятин и Каменец-Подольск, на города Могилев-Подольский и Тирасполь и упиралась в Черное море между городами Одессой и Аккерманом. (Одесса занималась еще нами.) Общее протяжение нашего фронта было около 2000 верст. В боевом составе Вооруженных сил Юга России на 2000-верстном фронте числилось около ста тысяч человек; кроме того, в распоряжении Главнокомандующего имелось еще около тридцати тысяч человек пополнений. Силы красных на всем фронте против Вооруженных сил Юга России составляли около 170–180 тысяч штыков и сабель при 700–800 орудиях.
Теснимая XIII и XIV советскими армиями с фронта и охватываемая конной группой товарища Буденного с правого фланга, Добровольческая армия под угрозой глубокого охвата конной массой противника от самого Орла, на протяжении 300 верст, беспрерывно катилась назад. В настоящее время закончившие сосредоточение 4-й донской и 2-й и 3-й кубанские корпуса располагались в треугольнике между железнодорожными линиями Валуйки – Купянск и Купянск – Волчанск.
Добровольческий корпус генерала Кутепова, ведя упорные бои, прикрывал Харьков. Фронт проходил у самого города. Западнее, к югу от Боодухова, заняв широкий, пятидесятиверстный фронт, растянулись части 5-го кавалерийского корпуса генерала Юзефовича и терские казаки генерала Агоева, имея против себя слабые части противника. Полтава занималась сборным отрядом из запасных кавалерийских и пехотных частей генерала Кальницкого.
Общая численность действовавшего против армии противника составляла около 51 000 штыков, 7000 сабель и 205 орудий. После тяжелого 300-верстного отступления и ряда кровопролитных боев наши части жестоко пострадали. Весь 1-й Добровольческий корпус состоял всего из 2600 штыков. Некоторые полки были сведены в батальоны; два Марковских полка, Алексеевская дивизия и Особая бригада, почти полностью уничтоженные, отведены были в глубокий тыл на формирование. 5-й кавалерийский корпус состоял всего из тысячи с небольшим сабель. Отряд генерала Кальницкого имел всего около 100 штыков и 200 сабель.
В штабе главнокомандующего все надежды возлагались на конную группу. Правда, кубанские и терские части, ведшие в течение многих месяцев беспрерывные бои и получавшие лишь ничтожные пополнения, сильно пострадали; зато донские полки были совершенно свежими, большой численности и имели прекрасный конский состав. В штабе, видимо, еще надеялись, что удачными действиями нашей конницы дело можно исправить, нанеся противнику один сокрушительный удар, вырвать у него из рук инициативу.
Последней директивой Главнокомандующего[44] всем армиям были поставлены задачи наступательного характера. Несмотря на то что не только наше наступление не получало должного развития, но противник беспрерывно теснил наши войска на всем фронте Вооруженных сил Юга, упомянутая директива Главнокомандующего все еще оставалась в силе.
Наше тяжелое положение осложнялось еще тем, что в районе Екатеринослава, Полтавской и Харьковской губерний, в тылу армии повсеместно вспыхивали крестьянские восстания. Особенно крупные шайки действовали в районе Екатеринослава под начальством известного разбойника Махно. Против этих шаек было направлено значительное число наших частей, объединенных под начальством генерала Слащева.
Так же как и я, генерал Шатилов считал наше положение чрезвычайно тяжелым.
В два часа ко мне в поезд прибыл начальник штаба главнокомандующего генерал Романовский в сопровождении генерал-квартирмейстера генерала Плющевского-Плющик.
Генерал Романовский ехал в Ростов на совещание Южно-русской конференции, много уже месяцев обсуждавшей вопрос об организации Южно-русской власти. Конференция эта, в которую входили представители Дона, Кубани и Терека, с одной стороны, и уполномоченные Главнокомандующего, члены Особого Совещания Челищев, Федоров, Носович, Савич, Щетинин и Соколов, генералы Вязьмитинов и Романовский, с другой, работая с июня месяца, все еще не могла ни до чего договориться.
Генерал Романовский стал убеждать меня дать согласие на принятие предложенного мне назначения.
– Я сейчас уезжаю в Ростов. Позвольте мне, Петр Николаевич, перед отъездом успокоить Главнокомандующего. Ваш отказ ставит нас в почти безвыходное положение. Генерал Май-Маевский с делом окончательно справиться не может…
– О чем же вы раньше думали? Что генерал Май-Маевский негоден, об этом давно знают все. Вы знаете, что я сам не раз предлагал помочь, пока еще не было поздно. Правда, тогда положение казалось еще не безнадежным и воспользоваться моей помощью Главнокомандующий не пожелал. Вы помните, как весною я указывал на необходимость бить противника на Царицынском направлении, предупреждал о том, что, если мы этого не сделаем, противник сам обрушится на нас. Тогда меня также слушать не хотели, а когда мои предсказания сбылись, меня же призвали спасать положение…
– Стоит ли говорить о прошлом. Будем думать о настоящем. Сейчас положение таково, что Главнокомандующий вправе требовать от вас жертвы; конечно, эту жертву вы приносите не ему, а России.
Я решился.
– Хорошо, я согласен. Однако я ставлю условием, чтобы мне была дана возможность выбрать главных моих помощников. Я уже докладывал Главнокомандующему, что, доколе во главе конницы будет стоять генерал Мамонтов, конница будет уклоняться от боя и заниматься только грабежом. Я прошу немедленно вызвать для принятия конной группы генерала Улагая.
Развал в тылу и на фронте может быть остановлен, лишь только если гражданское и военное управление будут находиться в руках людей, к этому подготовленных. Помощником генерала Май-Маевского по гражданской части состоит генерал Бутчик, а начальником его канцелярии полковник Шатилов. Ни того ни другого я не знаю, но, видимо, они с делом справиться не могут. Мне должно быть дано право заменить их лицами по моему усмотрению. Начальником штаба, начальником снабжения и начальником санитарной части я также хочу иметь лиц, которым мог бы всецело доверять. Я прошу дать мне возможность взять с собой всех этих лиц из состава Кавказской армии. В настоящее время в Кавказской армии дело это поставлено настолько прочно, что их с успехом заменят их помощники. Здесь же все это придется налаживать снова.
Видимо крайне довольный исторгнутым от меня согласием, генерал Романовский заранее на все согласился, заверив меня, что Главнокомандующий препятствовать моим пожеланиям не будет, и просил моего разрешения немедленно известить генерала Деникина запиской о моем согласии.
Я провел вечер в вагоне с генералом Шатиловым. Разговоры не клеились, было тяжело на душе.
Наутро я вторично был у Главнокомандующего. Генерал Романовский успел, видимо, уже с ним переговорить, и затронутые мною накануне вопросы были все утвердительно разрешены. Генерал Шатилов и начальник санитарной части доктор Лукашевич находились со мной в Таганроге. Начальник снабжения генерал Вильчевский вызывался телеграммой. Генералу Улагаю была послана телеграмма в Екатеринодар. Относительно начальника гражданской части Главнокомандующий предложил мне переговорить с начальником управления внутренних дел В.П. Носовичем, своего кандидата у меня не было.
Прежде чем откланяться, я спросил у генерала Деникина, кого он намечает моим преемником на должность командующего Кавказской армией.
– Этот вопрос уже решен. Командующим Кавказской армией назначается генерал Покровский, – ответил генерал Деникин.
Я заметил, что едва ли генерал Покровский как командующий армией окажется на высоте – ни опыта, ни достаточных знаний для этого у него нет.
– Ну, какая там армия, там и войск-то едва на корпус хватит. Да и у противника теперь там силы ничтожны. – Генерал Деникин помолчал. – Вот начальника штаба ему надо дать соответствующего. Как вы думаете, генерал Зигель[45] подойдет?
Я ответил, что считаю генерала Зигеля прекрасным офицером, вполне к должности начальника штаба подготовленным.
– А что, он человек честный?
– Насколько я его знаю, ваше превосходительство, это в высокой степени порядочный офицер.
– Ну, прекрасно, по крайней мере, он не даст Покровскому обобрать армию как липку…
Жутким недоумением отозвались в душе моей слова Главнокомандующего.
Вечер 24-го и весь день 25 ноября я провел в Ростове. Необходимо было повидать ряд лиц и разрешить в различных управлениях насущные дела. Вопрос о помощнике моем по гражданской части был разрешен весьма быстро. Начальник управления внутренних дел В.П. Носович горячо рекомендовал мне на эту должность Воронежского губернатора С.Д. Тверского. Я и раньше слышал о нем неоднократно самые лестные отзывы. С.Д. Тверской как раз только что прибыл в Ростов и находился в управлении. Я с ним тут же познакомился, и было решено, что он выедет в армию вместе со мной. Вечером я через Новочеркасск – Лихую выехал в Харьков.
От самой границы Донской области, к северу, железнодорожные станции и разъезды были забиты поездами. Всюду сказывалась поспешная, беспорядочная эвакуация. Многочисленные поездные составы были заполнены войсковыми и частными грузами, беженцами, вперемешку с стремившимися в тыл, под разными предлогами, воинскими чинами. Среди них большинство было здоровых.
Огромное число составов оказались занятыми войсковым имуществом отдельных частей. На одной из станций я встретил поезд: большое число пульмановских классных и товарных вагонов охранялись часовыми Корниловского ударного полка. Из окон своего вагона я мог наблюдать, как в большом салон-вагоне первого класса, уставленном мягкой мебелью и с пианино у одной из стен, оживленно беседовали несколько офицеров-корниловцев. Я послал своего адъютанта выяснить, что это за состав, и с удивлением узнал, что это поезд Корниловского ударного полка. Такие поезда оказались у большинства воинских частей. Штаб армии, сложив с себя всякие заботы о довольствии войск, предоставил им довольствоваться исключительно местными средствами. Войска наперерыв спешили захватить побольше; что не могло быть использовано для непосредственных нужд частей, отправлялось в тыл для товарообмена и продажи. Огромное число воинских чинов находилось в тылу в длительных командировках по «реализации военной добычи». В войсках вырабатывался взгляд на войну как на средство наживы. Армия развращалась. Подвижные запасы частей, по мере продвижения на север, беспрерывно увеличивались, обозов не хватало, и, при благосклонном попустительстве свыше, под захваченное добро брались подвижные составы. Некоторые части занимали под полковые запасы до двухсот вагонов.
С началом отхода награбленное добро поспешно увозилось в тыл, забивая железнодорожные узлы, осложняя и нарушая графики важнейших воинских перевозок. Эвакуация велась самым беспорядочным образом; плана, видимо, никакого не было. Спешно отправляемые в тыл всевозможные управления и учреждения не получали никаких указаний о пути следования. Поезда забивали железнодорожные узлы, неделями стояли неразгруженными… Станции были наполнены огромным числом беженцев, главным образом женщин и детей, замерзающих, голодных и больных. По мере продвижения на север все ярче рисовалась жуткая картина развала.
На станции Змиев, куда я прибыл вечером, мне доложили, что штаб генерала Май-Маевского оставил уже Харьков. Через несколько минут штабной поезд подошел к станции с севера. Я прошел к генералу Май-Маевскому, которого застал весьма подавленным. Его отозвание было для него, видимо, совершенно неожиданным, и он горячо сетовал на «незаслуженную обиду», хотя убран был и он, и начальник его штаба[46] с «почестями» – зачислением в распоряжение Главнокомандующего.
Не задерживаясь в Змиеве, генералы Май-Маевский и Ефимов проследовали в Таганрог. Вечером я отдал армии приказ:
«П Р И К А З
Войскам Добровольческой Армии
№ 709.
27 ноября 1919 г. г. Змиев.
Славные войска Добровольческой армии.
Враг напрягает все силы, стремясь вырвать победу из Ваших рук. Волна красной нечисти готовится вновь залить освобожденные Вами города и села. Смерть, разорение и позор грозят населению.
В этот грозный час, волею Главнокомандующего, я призван стать во главе Вас. Я выполню свой долг в глубоком сознании ответственности перед Родиной. Непоколебимо верю в нашу победу и близкую гибель врага. Мы сражаемся за правое дело – а правым владеет Бог.
Наша армия борется за родную веру и счастье России. К творимому Вами святому делу я не допущу грязных рук.
Ограждая честь и достоинство армии, я беспощадно подавлю темные силы, – погромы, грабежи, насилия, произвол и пьянство безжалостно будут караться мною.
Я сделаю все, чтобы облегчить Ваш крестный путь – Ваши нужды будут моими. Ограждая права каждого, я требую исполнения каждым долга перед Родиной – перед грозной действительностью личная жизнь должна уступить место благу России.
С нами тот, кто сердцем русский, и с нами будет победа.
Генерал Врангель».
Поздно вечером были получены сведения об оставлении отрядом генерала Кальницкого Полтавы. Отряд отходил в направлении на Константиноград.
Главнокомандующим был отдан приказ:
«П Р И К А З
Войскам Вооруженных Сил Юга России
№ 2688.
27 ноября 1919 г. г. Таганрог.
Семь месяцев тому назад тяжелая обстановка, создавшаяся в районе Задонья, заставила меня большую часть конницы перебросить на Царицынское направление и сформировать там Кавказскую армию. Высоко ценя кавалерийское сердце, знание конницы и опыт в руководительстве ею, я назначил генерал-лейтенанта барона Врангеля командующим этой армией. Ныне в силу той же неумолимой обстановки конница главной массой собирается на фронте Добровольческой армии, и, дабы она была в умелых и опытных руках, я вынужден отозвать генерал-лейтенанта барона Врангеля от командования созданной им Кавказской армии и назначить командующим Добровольческой армией и главноначальствующим Екатеринославской, Харьковской и Курской губерний.
Приношу свою горячую благодарность Вам, глубокоуважаемый Петр Николаевич, за ту трудную и блестящую работу, которую выполнила Кавказская армия под Вашим командованием за первые семь месяцев своего существования, и желаю Вам таких же успехов на новой должности командующего Добровольческой армией.
Генерал-лейтенант Деникин».
С оставлением штабом армии Харьковского узла телеграфная связь с войсками чрезвычайно затруднялась; я решил ночью перейти в Славянск, откуда представлялось наиболее удобным связаться с войсками генерала Мамонтова, Кутепова, Юзефовича и Кальнинкого. В Харьков к генералу Кутепову был послан мною состоящий в моем распоряжении полковник Артифексов с приказанием удерживать возможно дольше город, дабы успеть закончить эвакуацию всех раненых и больных и главнейших воинских грузов. В Славянск прибыл я на рассвете и застал станцию совершенно забитой всевозможными эшелонами.
Вокзал и ближайшие постройки были заняты огромным количеством беженцев в самом плачевном положении. Санитарные поезда стояли более недели неразгруженными. В ближайшем к вокзалу здании фабрики оказался какой-то всеми забытый, оставленный врачебным персоналом лазарет; несколько десятков тяжело больных и раненых оказались в самом ужасном положении. Те, кто мог еще двигаться, разошлись в поисках крова и пищи; остальным грозила буквально голодная смерть. Под влиянием всего пережитого один из раненых офицеров за несколько часов до моего приезда покончил жизнь самоубийством, повесившись. Узнав как-то о моем прибытии, двое страдальцев нашли в себе силы кое-как добраться до вокзала, надеясь хоть у меня добиться помощи.
С помощью врачей и сестер стоявших на станции санитарных поездов и взятого из последних материала был оборудован в одном из ближайших зданий лазарет; в городе закуплено продовольствие. Через несколько часов все несчастные были устроены.
К вечеру удалось наладить связь с большинством начальников, не удавалось лишь связаться с генералом Мамонтовым. Генерал Кутепов вел жестокий бой к северу от города Харькова. Эвакуация шла полным ходом, чему в значительной мере способствовал широко развитый Харьковский узел и энергия заведующего эвакуацией инженера Филоненко. Штаб 5-го кавалерийского корпуса, как оказалось, помещался в поезде. Части корпуса, как я упоминал, были растянуты на огромном пятидесятиверстном фронте жидкой завесой. Я потребовал, чтобы штаб корпуса немедленно сел на коней, а части корпуса заняли сосредоточенное, удобное для действий маневром расположение.
Части генерала Кальницкого отходили под слабым давлением противника.
К вечеру 28 ноября части 5-го кавалерийского корпуса и терская волжская бригада сосредоточились уступом впереди левого фланга добровольцев. Штаб корпуса оставил поезд. Командир корпуса генерал Юзефович был отозван еще генералом Май-Маевским и выехал накануне в тыл. Во главе корпуса, сведенного в дивизию, временно стал генерал Чекотовский. Он был совсем болен и доносил, что если в ближайшие дни не оправится, то вынужден будет сдать командование командиру одной из бригад генералу Барбовичу.
Добровольцы все еще держались против наседавшего противника, бой шел в предместьях Харькова, и ночью генерал Кутепов предполагал город оставить; раненые и большая часть наиболее ценных грузов были вывезены, однако много ценного имущества как в городе, так и в составах оставлялось противнику. От генерала Мамонтова все еще сведений не было.
29-го красные вступили в Харьков. Прибывший из Харькова полковник Артифексов восторженно отзывался о доблести добровольческих частей и чрезвычайно хвалил стойкость и распорядительность командира корпуса. Вместе с тем он докладывал о возмутительном поведении «шкуринцев» – чинов частей генерала Шкуро, значительное число которых, офицеров и казаков, оказались в Харькове. Вместо того чтобы в эти трудные дни сражаться со своими частями, они пьянствовали и безобразничали в Харькове, бросая на кутежи бешеные деньги. Сам генерал Шкуро находился на Кубани в отпуску и ожидался в армии со дня на день. Зная хорошо генерала Шкуро, я считал присутствие его в армии вредным и телеграфировал Главнокомандующему:
«Армия разваливается от пьянства и грабежей. Взыскивать с младших не могу, когда старшие начальники подают пример, оставаясь безнаказанными. Прошу отчисления от командования корпусом генерала Шкуро, вконец развратившего свои войска. Генерал Врангель».
На телеграмму эту ответа не последовало, хотя я тщетно в последующие дни запрашивал ставку. Наконец, после долгих настояний, генерал Плющевский-Плющик в разговоре по аппарату с начальником моего штаба сообщил, что «мы дали совет генералу Шкуро к вам не возвращаться». Генерал Деникин не мог решиться покарать недостойного начальника.
Через несколько недель генерал Шкуро был назначен командующим Кубанской армией.
Я принял ряд мер для наведения порядка в тылу. На узловых станциях Кременное, Лиман, Лозовая были учреждены особые комендатуры, во главе с генералами или штаб-офицерами, при коих состояли особые военно-полевые суды. Все следующие на юг эшелоны осматривались. Имущество разбиралось и бралось на учет, из боеспособных воинских чинов формировались маршевые команды для отправки на фронт. Уличенных в грабежах, ослушников и дезертиров приказано было немедленно предавать суду и, по утверждении приговора комендантом, таковой приводить в исполнение. Несколько офицеров генерального штаба были посланы для производства рекогносцировки позиций – узлов сопротивления, долженствующих прикрыть узлы железных и грунтовых дорог станции Лиман – Боровенково – Лозовая.
Распределялись санитарные, интендантские и артиллерийские учреждения.
29-го Главнокомандующий отдал новую директиву[47]. Генералу Покровскому приказывалось продолжать активную оборону Царицына, генералу Сидорину – оборонять линию Дона от станицы Качалинской до станицы Казанской, сосредоточив все возможные силы, дабы остановить и разбить противника, наступающего от Воронежа. Мне приказывалось, обеспечивая каменноугольный район, продолжать сосредоточение и перегруппировку войск, имея в виду при первой возможности переход в наступление для обратного овладения Харьковским районом.
Генералу Драгомирову ставилась задача, активно обороняясь на левом берегу Днепра, стремиться разбить правобережную группу красных.
Наконец, генералу Шиллингу, объединявшему войска Новороссийской области, приказывалось продолжать наступление на фронте Коростень – Новоград Волынский – Шепетовка и принять меры к скорейшему завершению операции генерала Слащева против повстанцев Махно.
Разграничительная линия между моей и Донской армиями была установлена: Аксайская – Славяносербск – Старобельск – Бирюч – Касторное[48].
Мне наконец удалось связаться с генералом Мамонтовым. Я приказал ему, обеспечивая частью сил правый фланг добровольцев, собрать кулак на своем правом фланге и, разбив находящуюся против него пехоту противника, ударить во фланг обходящей его коннице красных.
1 декабря генерал Мамонтов стянул свои части в район Понасовка – Товалжанка, завязав бой с противником в этом районе.
Прибыл с нетерпением ожидавшийся мною генерал Улагай. Дав ему все необходимые указания, я просил его возможно скорее выехать в Купянск для принятия командования конницей, однако на станции Рубежная генерал Улагай временно задержался, ожидая прибытия вызванных им некоторых лиц своего нового штаба. Я решил передвинуться из Славянска в Юзовку, откуда по условиям телеграфной связи управление войсками было удобнее и где представлялась возможность разместить главнейшие отделы штаба и гражданской канцелярии. Помощник мой по гражданской части С.Д. Тверской был мне очень полезен. Я был поглощен военными операциями, и все заботы по гражданским вопросам он взял всецело на себя. Мы оба, так же как и наши ближайшие помощники, работали буквально целые сутки. Мне было особенно тяжело, так как меня вновь одолел приступ лихорадки и я сильно ослабел.
2 декабря штаб генерала Драгомирова оставил Киев. Войска его еще удерживали восточные головы мостов через Днепр. 4 декабря войска Киевской и Новороссийской областей были объединены в руках генерала Шиллинга.
В этот день я получил сведения, что в районе станций Куземовка и Сватово, в 30 верстах южнее Купянска, обнаружено до 3000 пехоты и конницы красных, из них около 1000 сабель двигается от станции Кривошеевка на юго-запад. Связь моя с Купянском и конной группой генерала Мамонтова оказалась прерванной. Однако я не придавал этому особого значения, ожидая с часа на час донесения от генерала Мамонтова об ударе его частей во фланг и тыл прорвавшимся красным.
Между тем ни в этот день, ни в следующий донесений от генерала Мамонтова не поступило. По сведениям железнодорожной администрации, в районе станции Кабанье[49] стекалось много отдельных всадников и повозок войсковых обозов частей генерала Мамонтова. По тем же сведениям, селение Волхов Яр, в 35 верстах западнее Купянска, было занято двумя полками красных, а в районе станции Балаклея, в 30 верстах юго-восточнее Змиева, какие-то шайки грабили проходившие обозы. Таким образом, благодаря преступному бездействию генерала Мамонтова, противник успел глубоко охватить правый фланг Добровольческого корпуса, продолжавшего удерживать линию рек Можь и Гнелица.
Генерал Кутепов, сняв с фронта 1-й Марковский полк, направил его со станции Грахово на Волхов Яр. Не успевшие еще закончить укомплектование 2-й и 3-й Марковские полки приступили к погрузке на станции Шебелинка, откуда должны были быть переброшены на Изюм для прикрытия этого пункта.
Я предоставил в распоряжение генерала Улагая бронепоезд, дабы он мог попытаться проехать к своей коннице, и послал ему предписание генералу Мамонтову, коего за «преступное бездействие» отрешал от командования.
5 декабря генерал Улагай выехал на бронепоезде со станции Рубежная на Купянск, но дальше станции Кабанье продвинуться не мог; в районе станции Сватово слышна была сильная артиллерийская стрельба. Конница «товарища» Буденного продолжала продвигаться в разрез между моей и Донской армиями, заняв Старобельск и село Евсук.
2-й и 3-й Марковские полки, прибыв в Изюм, выдвинулись на фронт Вербняговка (направление на Сватово) – Верхний Бахтин. 1-му Марковскому полку, по выполнении задачи у Волхова Яра, приказано было прибыть на станцию Закомельская[50]. Корниловская дивизия была отведена сперва на фронт Яковенково – станция Шебелинка – Нижний Бишкин и далее отводилась на фронт Савинцы – Асеевка. Дроздовцы – сперва на фронт Сухая Гомольта – Линивка и далее на фронт Сумцовое – Алексеевское – Димитриевка.
5-й конный корпус отошел в район Медведовка – Власовка; Константиноградский отряд – в район Россоховатой.
В Константинограде оставлены были терцы для прикрытия направления на Лозовую. Получены были сведения об оставлении нами 3 декабря Киева.
В связи с создавшейся обстановкой Главнокомандующим была дана новая директива[51], в коей указывалось, что противник прилагает все усилия для овладения Каменноугольным районом, продвигаясь в разрез между Донской и Добровольческой армиями. Войскам ставились задачи:
Генералу Покровскому – продолжать оборонять Царицын, выделив в резерв Главнокомандующего, в район Новочеркасск – Аксайская, 1-ю конную дивизию.
Генералу Сидорину – удерживать линию Славяносербск – Калединск и, прикрывая железную дорогу Лихая – Царицын, обеспечивать по Дону левый фланг Кавказской армии; все усилия направить к тому, чтобы левым своим крылом, совместно с Добровольческой армией, разбить противника, наступающего на фронте Луганск – Миллерово.
Генералу Врангелю – активно оборонять линию реки Донен (от стыка с Донской армией) и далее через Славянск – Лозовую надежно обеспечивать каменноугольный район; к своему правому флангу сосредоточить ударную группу с целью, совместно с доннами, разбить противника, наступающего в общем направлении на Луганск.
Генералу Шиллингу прикрывать Новороссийскую область и Крым, удерживая железнодорожные узлы: Синельниково, Кременчуг, Черкассы, Бобринская, Цветково, Христиновка, Виннина, Жмеринка; главные же силы спешно направить в район Екатеринослава для быстрой ликвидации банд Махно и дальнейших действий во фланг и тыл противника, наступающего против Добровольческой армии.
Генералу Эрдели приказывалось срочно направить в резерв Главнокомандующего в район Новочеркасск – Аксайская одну конную и одну пластунскую бригады.
6 декабря наконец удалось установить связь с конницей генерала Мамонтова. Последний 4 декабря занял было Сватово, но 5 декабря был вытеснен из этого пункта и отошел в район Миловатка – Кабанье – Юрьевка – Николаевка – Александровка – Алексеевское. Генерал Улагай выехал для принятия командования.
Со станции Рубежная вернулся офицер, возивший генералу Улагаю пакеты, и привез от последнего донесение. Генерал Улагай доносил, что выезжает для принятия командования конной группой. От проезжавших через Рубежную отдельных офицеров и солдат частей генерала Мамонтова он имел самые неутешительные сведения о состоянии нашей конницы. Кубанские и терские части окончательно вымотались, было много безлошадных казаков. Донские части, вконец развращенные еще во время рейда генерала Мамонтова в тыл красных, совсем не желали сражаться. Сам генерал Мамонтов, обиженный заменой его генералом Улагаем, сказался больным и выехал в штаб Донской армии, не дождавшись прибытия своего заместителя.
Последним надеждам, возлагавшимся Главнокомандующим на нашу конную группу, видимо, не суждено было осуществиться[52].
Ежели бы сведения генерала Улагая подтвердились, то следовало бы признать, что боеспособных конных частей в армии нет и только что отданная Главнокомандующим директива, предусматривающая возможность совместного удара Донской и Добровольческой армий по красным, явилась бы неосуществимой.
К 6 декабря 1-й корпус находился: 2-й и 3-й Марковские полки – Бахтин – Федоровка, 1-й Марковский полк в селе Кунье, 1-й и 2-й Корниловские полки на фронте Ново-Серпухов – Вербовка, 3-й Корниловский полк, прикрывая отход дивизии, вместе с 6-й батареей погиб в лесах северо-восточнее Змиева. Дроздовцы на фронте Сумцево – Алексеевское– Димитриевка.
Несмотря на подавляющую численность противника и тяжелые условия отхода, добровольческие полки дрались геройски. 5-й конный корпус после боя отошел в район села Водолага.
7-го числа генерал Улагай был на всем фронте атакован значительными силами красных. Со стороны Ново-Астрахани наступало в общем направлении на Кременное до 7000 сабель противника. Потерявшая сердце наша конница, теснимая с фронта и обходимая с фланга, в беспорядке стала отходить. Донцы бежали, бросая артиллерию, пулеметы и обозы. Часть конницы отошла в район Лимана и Ямполя, остальные части бежали за правый берег Донца, переправившись у Рубежной. 8-го числа я получил телеграмму от генерала Улагая:
«Конница конной группы становится совершенно небоеспособной. Малочисленная по сравнению с кавалерийской армией противника, она совершенно потеряла сердце, разлагается с каждым днем все больше и больше. Для наглядности разложения в донских частях посылаю копию донесения генерала Науменко, который за отъездом генерала Мамонтова временно командует донским корпусом. Разбогатевшая награбленным имуществом, особенно богатой добычей после кавалерийского рейда, потрясенная беспрерывными неудачами, конница совершенно не желает сражаться, и часто несколько эскадронов гонят целую дивизию. Нанести какой-либо удар или отразить наступление противника на фланге становится совершенно невозможным делом. Страшное преобладание в количестве делает невозможным даже сосредоточение всей конницы в одно место. Рассчитывать на какой-либо успех нельзя, так как новые обходные колонны действуют панически, и, чтобы избежать окончательной потери всей артиллерии, приходится опять оттягивать назад. При создавшемся положении вещей вообще рассчитывать на эту конницу невозможно, ее надо лечить другими мерами, может быть, даже с тяжелыми жертвами. Мне кажется, что немедленно нужно, быстро оттянув оставшиеся кадры дивизий и корпусов, формировать совершенно новые полки, иначе пополнения, которые прибывают и вливаются в больные части, немедленно заражаются общим настроением и также становятся небоеспособными. Я уже доносил и теперь повторяю, что в общем конницы у нас нет. Рассчитывать на что-либо серьезное от конной группы совершенно нельзя. Желательно было бы шифром получить от Вас совершенно истинное положение вещей, а главное, предполагаемую группировку, дальнейшие мероприятия в связи с создавшимся положением на всем фронте, имея в виду мое совершенно правдивое освещение положения вещей.
Копия донесения генерала Науменко, Нр 036/Е: «Генералу Улагаю. 10-я Донская дивизия около 13 часов ушла, под впечатлением большой колонны конницы, двигавшейся по большой дороге из Сватова на Кременную. Бегство не поддается описанию: колонна донцов бежала, преследуемая одним полком, шедшим в лаве впереди конной колонны. Все попытки мои и чинов штаба остановить бегущих не дали положительных результатов, лишь небольшая кучка донцов и мой конвой задерживались на попутных рубежах, все остальное неудержимо стремилось на юг, бросая обозы, пулеметы и артиллерию. Пока выяснилось, что брошены орудия: двенадцатой, восьмой и двадцатой донских батарей. Начальников частей и офицеров почти не видел, раздавались возгласы казаков, что начальников не видно и что они ускакали вперед. Лисичанск 8/12. Нр 0530. Улагай».
Вечером генерал Улагай вновь телеграфировал:
«Я уже докладывал неоднократно, что конная группа небоеспособна. Донские части хотя и большого состава, но совсем не желают и не могут выдержать самого легкого нажима противника, меньшего числом вчетверо, не говоря уже о массовом наступлении противника. Кубанских и терских частей совершенно нет. Жалкие обрывки, сведенные в один полк, совершенно никуда не годны. Артиллерии почти нет, пулеметов тоже. Вчера донские дивизии бежали, гонимые несколькими эскадронами, за которыми в колоннах двигалась конница противника. Под натиском противника и обходимые со стороны Ново-Астрахани части группы с большим трудом и потерями перешли р. Донец. Донские дивизии, под напором наседавших частей конницы противника, большей частью отошли в район Лимака и Ямполя; остальные части переправились у Рубежного. Вся группа, переправившаяся через Донец, совершенно небоеспособна ни к каким активным действиям и, кроме того, принуждена была уничтожить переправы. Подавляющие массы конницы противника в данный момент все равно не дадут никакой возможности рассчитывать на успех на этом фронте. Разложение частей настолько сильно, что даже лечить ее путем присылки пополнений и вливания в остатки едва ли возможно. Все мои сообщения относительно состояния конницы есть горькая правда, которой не имею нравственного права скрывать от Вас. 8—XII—19. Генерал Улагай».
Между тем 1-й корпус продолжал отход. Марковцы перешли в Голую Долину, корниловцы и дроздовцы отошли на фронт Цареборисов– Изим – Веревкино – Войненкино – Лозовенка – Новоивановка. Для прикрытия Лиманского узла со станции Славянск выдвинут был 1-й кубанский стрелковый полк 2-й пехотной дивизии, недавно прибывшей из Новороссийска. 5-й кавалерийский корпус встал перед левым флангом нашей пехоты, в село Димитриевку.
Терцы (волжская бригада) оставили Константиноград, отойдя к Натальино. На левом фланге Донской армии красные ворвались в Беловодск.
9 декабря противник продолжал энергично наступать на всем фронте моей армии и на левом фланге донцов. Донская группа, действовавшая в районе Беловодска, принуждена была осадить к Деркульскому Государственному конному заводу.
Конница генерала Улагая отошла в район Рубежная – Переездная– Белая Гора – Каменка – Черногорский.
Противник начал переправу через Северный Донец. Части 1-го корпуса принуждены были оставить Изюм и отойти на фронт: Марковская дивизия – Маяки – Христище; Корниловская – Богородичное – Спеваковка, заняв переправы по Северному Донцу; Дроздовская, сведенная в три роты, – Спеваковка – Петровское – Красногорка.
1-й кубанский стрелковый полк был вытеснен из района Лиманского узла, и на поддержку ему были направлены из Славянска остальные части 2-й пехотной дивизии.
Обстановка слагалась все более грозно, повелительно диктуя срочное принятие главным командованием общих крупных решений. Последняя директива Главнокомандующего являлась явно запоздалой. В ставке все еще, видимо, не отдавали себе ясного отчета в положении. Я телеграфировал Главнокомандующему, прося разрешения прибыть с докладом.
8 подробном рапорте на имя генерала Деникина я не щадя красок, с полной правдивостью высказывался о нашем стратегическом положении, указывал на ошибки, послужившие причиной к настоящему развалу, и намечал некоторые меры, которые, по моему мнению, в предвидении новых грозных событий надлежало принять.
«Командующий
Добровольческой Армией.
9 декабря 1919 г.
№ 010464.
Г. Юзовка.
Главнокомандующему
Вооруженными Силами Юга России.
Р А П О Р Т.
Прибыв 26 ноября в Добровольческую армию и подробно ознакомившись с обстановкой на этом, в настоящее время главнейшем участке общего фронта Вооруженных Сил Юга России, долгом службы считаю доложить следующее:
Наше настоящее неблагоприятное положение явилось следствием главным образом двух основных причин:
1. Систематического пренебрежения нами основными принципами военного искусства; и
2. Полного неустройства нашего тыла.
Еще весною 1919 года, рапортом от 4 апреля за № 82, я, указывая на значение для нас при тогдашней обстановке Царицынского направления, докладывал, что «при огромном превосходстве сил противника действия одновременно по нескольким операционным направлениям являются для нас невозможными».
По занятии Кавказской армией Царицына мною и бывшим тогда начальником штаба Кавказской армии генералом Юзефовичем были одновременно поданы два рапорта, где, предостерегая от дальнейшего расширения нашего фронта, мы указывали на необходимость, заняв короткий и обеспеченный на флангах крупными водными преградами фронт Царицын – Екатеринослав, сосредоточить в районе Харькова крупную конную массу в 3–4 корпуса для действий на кратчайшем к Москве направлении.
В ответ на наши рапорты на совещании в Царицыне мне и генералу Юзефовичу было указано, что наше предложение вызвано «желанием первыми войти в Москву».
Наконец, когда в последнее время противник, сосредоточив крупные силы на Орловском направлении, стал теснить Добровольческую армию, генерал Романовский телеграммой от 17 октября за № 014170 запросил меня, какие силы мог бы я выделить из состава Кавказской армии для переброски на Добровольческий фронт; я телеграммой от 18 октября за № 03533 ответил, что «при малочисленности конных дивизий переброской одной-двух дела не решить», и предложил принять крупное решение – «перебросить из вверенной мне армии 31/2 кубанских дивизии».
Предложение мое было отвергнуто, и было принято половинчатое решение – из состава Кавказской армии переброшено лишь две дивизии.
Дальнейшая обстановка вынудила прийти к предложенному мною решению, и ныне из Кавказской армии взяты именно 31/2 дивизии, но время утеряно безвозвратно.
Гонясь за пространством, мы бесконечно растянулись в паутину и, желая все удержать и в с ю д у быть сильными, оказались всюду слабыми.
Между тем, в противоположность нам, большевики твердо придерживались принципа полного сосредоточения сил и действий против живой силы врага. В то время как продвижение Кавказской армии к Саратову создало угрозу коммуникациям восточного большевицкого фронта, красное командование спокойно смотрело на продвижение наших войск к Курску и Орлу и неукоснительно проводило в жизнь план сосредоточения ударной массы в районе Саратова, с тем чтобы, обрушившись на ослабленную тысячеверстным походом и выделением большого числа частей на Добровольческий фронт Кавказскую армию, отбросить ее к югу.
Лишь после того, как остатки Кавказской армии отошли к Царицыну и, окончательно обескровленные, потеряли всякую возможность начать новую наступательную операцию, красное командование, сосредоточив силы для прикрытия Москвы, начало операции против Добровольческой армии, растянувшейся к этому времени на огромном фронте при полном отсутствии резервов, и, обрушившись на нее, заставило ее покатиться назад.
Несмотря на расстройство транспорта и прочие затруднения, принцип сосредоточения сил проводился красным командованием полностью.
Продвигаясь вперед, мы ничего не делали для закрепления захваченного нами пространства; на всем протяжении от Азовского моря до Орла не было подготовлено в тылу ни одной укрепленной полосы, ни одного узла сопротивления. И теперь армии, катящейся назад, не за что уцепиться.
Беспрерывно двигаясь вперед, армия растягивалась, части расстраивались, тылы непомерно разрастались. Расстройство армии увеличивалось еще и допущенной командующим армией мерой «самоснабжения» войск.
Сложив с себя все заботы о довольствии войск, штаб армии предоставил войскам довольствоваться исключительно местными средствами, используя их попечением самих частей и обращая в свою пользу захватываемую военную добычу.
Война обратилась в средство наживы, а довольствие местными средствами – в грабеж и спекуляцию.
Каждая часть спешила захватить побольше. Бралось все; что не могло быть использовано на месте – отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки. Подвижные запасы войск достигли гомерических размеров – некоторые части имели до двухсот вагонов под своими полковыми запасами. Огромное число чинов обслуживало тылы. Целый ряд офицеров находился в длительных командировках по реализации военной добычи частей, для товарообмена и т. п.
Армия развращалась, обращаясь в торгашей и спекулянтов.
В руках всех тех, кто так или иначе соприкасался с делом «самоснабжения», – а с этим делом соприкасались все, до младшего офицера и взводного раздатчика включительно, – оказались бешеные деньги, неизбежным следствием чего явились разврат, игра и пьянство. К несчастью, пример подавали некоторые из старших начальников, гомерические кутежи и бросание бешеных денег которыми производилось на глазах всей армии.
Неудовлетворительная постановка контрразведки и уголовно-розыскного дела, работавших вразброд, недостаточность денежных для них отпусков и неудачный подбор сотрудников – все это дало большевицким агитаторам возможность продолжать в тылу армии их разрушительную работу.
Необеспеченность железнодорожных служащих жалованьем повела к тому, что наиболее нужные служащие при приближении большевицкого фронта бросали свои места и перебегали на сторону противника.
Население, встречавшее армию при ее продвижении с искренним восторгом, исстрадавшееся от большевиков и жаждавшее покоя, вскоре стало вновь испытывать на себе ужасы грабежей, насилий и произвола.
В итоге – развал фронта и восстания в тылу.
Я застал штаб армии уже покинувшим Харьков и армию в полном отступлении.
Эвакуация велась хаотически, никакого плана не было. Ни одно учреждение не получило точных указаний о пути следования и месте назначения, все неслось куда глаза глядят. Станции оказались забитыми огромными составами разных частей, санитарные поезда неделями стояли неразгруженными. Раненые по три дня не получали пищи, и на станции Славянск, во время моего прибытия туда, раненый офицер повесился, не будучи в силах выдержать голода.
Огромное число беженцев, главным образом семей офицеров, забило все составы и станции. Никаких мер к эвакуации их принято не было, и они в буквальном смысле голодали и замерзали…
На всем пути от Змиева до Изюма в тылу армии орудовали шайки местных жителей, портившие пути и нападавшие на наших раненых и обозы.
В боевом составе армии ко дню моего приезда числилось: в 1-м корпусе – около 2600 шт., в 5-м кав. корпусе – около 1015 сабель, в Полтавской группе около 100 шт. и 200 сабель; в конной группе – около 3500 сабель, всего около 3600 штыков и 4700 сабель. Некоторые части были сведены: Кубанский корпус в бригаду, Корниловские полки – в батальоны, два Марковских полка и Особая бригада сохранили лишь кадры и были отправлены в глубокий тыл. Дроздовская дивизия сведена в три роты. Войска отказываются от содействия танков, опасаясь потерять их; артиллерия почти вся выбыла из строя.
Силы противника, по данным разведки, состояли из 51 000 штыков, 7000 сабель и 205 орудий.
В тылу находилась, кроме того, на формировании и пополнении Алексеевская дивизия, насчитывающая не более 300 штыков.
Войска вследствие беспрерывных переходов и распутицы переутомлены до крайности; лошади изнурены совершенно, и артиллерия, и обозы сплошь и рядом бросаются, так как лошади падают по дороге.
Состояние конницы самое плачевное. Лошади, давно не кованные, все подбиты. Масса истощенных с набитыми холками. По свидетельству командиров корпусов и начальников дивизий, боеспособность большинства частей совершенно утеряна.
Вот горькая правда. Армии как боевой силы нет. В настоящее время принят ряд мер для упорядочения тыла: довольствие армии взято в руки отдела снабжения, спешно создаются узлы сопротивления, объявлена мобилизация и делается все для спешного пополнения частей; однако все эти меры являются весьма запоздалыми, и прежде, нежели армия будет воссоздана вновь, уйдет не мало времени.
Противник это учитывает и бросает все, что может, для дальнейшего использования своего успеха.
Надо иметь мужество глянуть правде в глаза и быть готовым к новым испытаниям.
В предвидении их считаю необходимым:
1. ныне же принять определенный общий план действий, выбрав одно главное операционное направление, на которое и сосредоточить главную массу сил, не останавливаясь перед потерей некоторой части захваченного пространства;
2. ныне же принять меры к эвакуации в глубь страны тыловых учреждений и, в частности, разгрузить Ростов и Таганрог полностью;
3. немедленно подготовить в тылу страны укрепленные полосы и узлы сопротивления;
4. расформировать часть гражданских и военных учреждений, непомерно разросшихся и умножившихся, и все годное погнать на фронт;
5. обеспечить безопасность и материальное существование семей офицеров и служащих в казенных учреждениях. Офицер не может спокойно сражаться, зная, что его семья в опасности и голодает; необходимо немедленно озаботиться оборудованием колоний для семей офицеров и чиновников, где эти семьи были бы обеспечены квартирой и пайком, а в случае угрозы могли бы быть уверены в своевременном вывозе в безопасное место;
6. немедленно принять ряд самых жестоких мер для борьбы с произволом, грабежами и пьянством, разлагающими армию. Удалить, независимо от боевых заслуг, высших начальников, поведение которых создает постоянный соблазн для младших;
7. принять ряд мер к пополнению частей людьми и лошадьми. В частности, необходимо создание инспекции конницы, без чего нам не сохранить этого рода оружия. О необходимости создания инспекции конницы я докладывал тщетно неоднократно, – ныне это совершенно необходимо – противник напрягает все силы для создания крупных конных соединений, наша же конница, создаваемая и пополняемая без общего правильного руководства, скоро растает совершенно;
8. упорядочение постановки контрразведки и уголовного розыска, объединение их в пределах армии и главноначальствования в одних руках и обеспечение дела соответствующими кредитами;
9. милитаризация железных дорог – подчинение начальников дорог Начвосо[53], обеспечение служащих на дорогах своевременной оплатой содержания и увеличение его до соответственных с дороговизной размеров.
В заключение считаю необходимым доложить, что если предложенные мною мероприятия не будет признано необходимым полностью и безотлагательно осуществить, то, учитывая грозное положение на фронте, я не считаю возможным нести на себе ответственность командующего Добровольческой армией.
Генерал-Лейтенант Врангель.
Начальник Штаба Генерал-Лейтенант Шатилов».
Зная, что Главнокомандующий все еще не учитывает всей тяжести нашего положения и упорно не допускает мысли о возможности дальнейших крупных успехов противника, я боялся, что многие из намеченных мною мер – эвакуация Ростова и Таганрога, спешное оборудование в тылу укрепленных узлов сопротивления и прочее – запоздают.
Для воздействия на генерала Деникина со стороны ближайших его помощников я направил копии своего рапорта одновременно обоим помощникам Главнокомандующего генералам Романовскому и Лукомскому. Доверительно ознакомил я с содержанием рапорта и Н.В. Савича, прося его повлиять на Главнокомандующего, дабы необходимые меры по обеспечению тыла были бы своевременно приняты.
Будущее как нельзя более подтвердило мои опасения. Предложение, сделанное председателем Особого Совещания генералом Лукомским о необходимости немедленно начать эвакуацию правительственных учреждений, встретило возражения со стороны членов Особого Совещания. Было указано, что эвакуация расстроит правительственный механизм, что «гражданский долг членов совещания оставаться с армией до конца» и проч. В результате эвакуацию Ростова и Таганрога начали лишь тогда, когда наши войска подошли вплотную.
Огромное число учреждений не успело выехать. Много больных, раненых и ценнейшее имущество попало в руки противника. Ничего не было сделано и в отношении узлов сопротивления; намеченная укрепленная позиция к востоку от Таганрога к подходу армии существовала лишь на бумаге.
Я взял с собой в Таганрог начальника штаба. Генерал Деникин принял нас в присутствии генерала Романовского. Войдя, я передал Главнокомандующему и начальнику его штаба упомянутый выше рапорт и просил генерала Деникина внимательно прочесть его, прежде чем выслушать мой доклад.
Главнокомандующий, придвинувшись к лампе, стал читать. Я наблюдал за ним. Его лицо поразило меня. Оно казалось каким-то потухшим, безнадежно подавленным. Окончив чтение, он медленно положил рапорт на стол и тихим, упавшим голосом сказал:
– Что же делать, а все-таки надо продолжать…
– Конечно, ваше превосходительство, надо продолжать и надо сделать все возможное, чтобы вырвать победу из рук врага, но прежде всего необходимо принять определенное решение. Противник, действуя вразрез между моей армией и донцами, стремится отбросить мою армию и прижать ее к морю. Конница генерала Улагая совершенно небоеспособна. Если вы прикажете армии отходить на Дон, на соединение с донцами, войскам придется совершить труднейший фланговый марш все время под ударами врага… Другое решение – прикрыть армией Крым и отводить мои войска на соединение с войсками Новороссии…
Генерал Деникин оживился.
– Этот вопрос я уже решил в своем сердце, – твердо сказал Главнокомандующий, – я не могу оставить казаков. Меня обвинят за это в предательстве. Ваша армия должна отходить с донцами.
Задав несколько второстепенных вопросов, Главнокомандующий, видимо тяготясь разговором, отпустил меня. Мы вышли с генералом Шатиловым.
– Какое впечатление вынес ты из нашего разговора? – спросил я. Генерал Шатилов развел руками:
– По-моему, они окончательно растеряны…
Мне стало бесконечно жаль генерала Деникина; что должен был испытать этот человек, видя крушение того здания, которое с таким трудом он столько времени возводил и в прочность которого он несомненно верил. Как одиноко должен был он чувствовать себя в эти тяжелые дни, когда, по мере того как изменяло ему счастье, отворачивалось от него большинство тех, кто еще недавно кадил ему. В эти дни лишь твердость, решимость и спокойствие духа вождя могли спасти положение. Это спокойствие духа, эту твердость мог иметь лишь вождь, не потерявший веру в свои войска, убежденный в том, что и они ему верят. Нравственная поддержка Главнокомандующего его ближайшими сотрудниками должна была быть в эти дни, казалось мне, особенно ему необходима.
Я написал генералу Деникину письмо:
«Командующий
Добровольческой Армией.
Генерал-Лейтенант
Барон П.Н. Врангель.
Декабря месяца, 10 дня, 1919 г.
Глубокоуважаемый Антон Иванович!
В настоящую грозную минуту, когда боевое счастье изменило нам и обрушивавшаяся на нас волна красной нечисти готовится, быть может, поглотить тот корабль, который Вы, как кормчий, вели сквозь бури и невзгоды, я, как один из тех, кто шел за Вами почти сначала, на этом корабле, нравственно считаю себя обязанным сказать Вам, что сердцем и мыслями горячо чувствую, насколько сильно должны Вы переживать настоящее испытание судьбы. Если Вам может быть хоть малым утешением сознание, что те, кто пошел за Вами, с Вами вместе переживают и радости и горести, то прошу Вас верить, что и сердцем и мыслями я ныне с Вами и рад всеми силами Вам помочь.
П. Врангель».
В течение 10 декабря противник продолжал переправу через Северный Донец. На фронте 1-го корпуса особых изменений не было. 5-й кавалерийский корпус под давлением противника отошел в район разъезд Булацелевский – Кантерево – Середовский, оставив часть сил в селе Преображенском для удара во фланг противнику, наступающему вдоль реки Орел. На Полтавском направлении мы потеряли Скотоватое. Терская бригада сосредоточилась к селу Андреевка. Общая линия фронта к этому дню вырисовывалась следующим образом[54]: правый фланг, примерно до станицы Мигулинской, оставался на прежних позициях, от Мигулинской линия фронта шла на Чертково, откуда, повернув круто на юг и проходя параллельно железной дороге Луганск – Миллерово верстах в 20 севернее, выходила к станции Рубежная и в район Лимана, откуда переходила на правый берег Северного Донца и шла в общем направлении на станцию Краснопавловка и Вольное, южнее Константинограда и Кобеляк на Кременчуг – Пальмиру, Канев, Фастов, севернее Сквиры к Казатинскому узлу, левее линия фронта оставалась без изменения.
11 декабря конница генерала Улагая вновь отошла под давлением противника в район станций Шепилово – Липовая[55]. Генерал Улагай доносил, что он вынужден отступать еще далее. Донцы также продолжали медленно отходить. Между тем наша пехота все еще продолжала удерживать свои позиции, протянув свой правый фланг до устья р. Бахмут. Положение становилось все более грозным. Фронт был разрезан пополам, и в прорыв устремились крупные массы конницы красных. Отправляя в этот день Главнокомандующему упомянутое выше письмо, я, вместе с тем, вновь доносил:
«Командующий
Добровольческой Армией.
Генерал-Лейтенант
Барон П.Н. Врангель.
Декабря месяца, 11 дня, 1919 г.
Главнокомандующему
Вооруженных Сил Юга России.
Р А П О Р Т.
События развиваются с чрезвычайной быстротой, и неблагоприятно сложившаяся для нас на фронте обстановка становится грозной. Наш фронт разрезан пополам, и армии отходят двумя группами на ЮВ и ЮЗ. Необходимо принять крупные решения. Со своей стороны полагаю необходимым:
1. правую группу армий постепенно отводить на линии р. Сал и Дон, сохранив плацдарм на правом берегу реки по линии устье р. Миуса – Новочеркасск. Спешно укреплять указанный фронт, объявив рабочую повинность населению. Одновременно подготовлять узлы сопротивления по линии р. Маныч и укреплять район Новороссийска;
2. левую группу армий отводить в Крым, спешно укрепляя подступы к нему;
3. Кавказскую, Донскую и Добровольческую армии, по отводе на означенную линию, свести в одну армию из 4 корпусов (Добровольческий, 1-й Кубанский и два Донских) под Вашим непосредственным управлением. Все лишние штабы расформировать, направив чинов в строй;
4. из войск левой группы составить отдельный Крымский корпус;
5. немедленно объявить сполох на Дону, Кубани и Тереке, возложив руководство сбором пополнений на популярных генералов соответствующих войск;
6. готовясь всеми силами к продолжению борьбы, одновременно безотлагательно подготовлять все, дабы в случае неудачи не быть застигнутыми врасплох, выполнить лежащее на нас нравственное обязательство и сохранить кадры армии и часть технических средств, для чего ныне же войти в соглашение с союзниками о перевозке, в случае необходимости, армии в иностранные пределы, куда при первой же возможности начать эвакуацию матерей, жен и детей офицеров, отдающих Родине жизнь. Их спасение – вопрос нашей чести…
Генерал-Лейтенант Барон Врангель».
От 5-го кавалерийского корпуса было получено донесение о переходе его в район Елизаветовка – станция Краснопавловка; восточнее этого района показались сильные разъезды красных, поддержанные тремя полками пехоты. На Полтавском направлении наши части отошли за реку Орел. Терны были вынуждены оставить Андреевку и, отойдя на восток, вели бой в селе Дар-Надежды.
12 декабря бои на всем фронте армии продолжались. По непроверенным сведениям, город Луганск был занят красными.
Штаб армии из Юзовки переходил в Харныск. На станции Ясиноватая я был предупрежден о подходе поезда генерала Сидорина, выехавшего ко мне на свидание.
Он ехал из Таганрога сговориться со мной о дальнейших совместных действиях.
В этот день Главнокомандующим была отдана новая короткая директива, № 016210, коей указывалось:
«Генералам Покровскому и Эрдели выполнять прежние задачи.
Генералу Сидорину и Врангелю, выполняя задачи, указанные в директиве № 015926, сосредоточить возможно большие силы к своим смежным флангам, за счет других участков, для удара по прорывающейся конной группе противника.
Генералу Шиллингу – всемерно ускорить сосредоточение к правому флангу достаточных сил для удара по флангу и тылу противника, теснящего Добровольческую армию, и для надежного прикрытия Крыма».
Директива эта явно являлась запоздалой. Генерал Деникин, видимо, все еще не отдавал себе отчета в размерах нашего поражения.
Я дал генералу Сидорину прочесть оба моих рапорта Главнокомандующему от 9 и 11 декабря, рапорты генералов Улагая, Науменко и Чекотовского…
– В настоящих условиях об ударе моих частей совместно с вашими не может быть речи. Армии у меня, в сущности, нет, есть горсть людей… Я имею приказание Главнокомандующего отходить на соединение с вашей армией, но я не уверен даже, что без помощи ваших частей буду в состоянии это выполнить.
Сообщенные мною генералу Сидорину сведения были, по-видимому, для него в значительной степени неожиданными. Донская армия, по его словам, была в общем вполне боеспособна, в распоряжении командующего армией имелось достаточное число пополнений, однако части, скованные на всем фронте боями, быстро перегруппировать было нельзя. Существенной помощи Донская армия мне оказать не могла. Генерал Сидорин жестоко сетовал на ставку, не ориентировавшую командующих армиями, совершенно выпустившую из рук управление и, видимо, не желавшую отдать себе отчет в грозном положении:
– Ни я, ни начальник штаба никаких указаний добиться не можем. Вчера генерал Романовский в разговоре с генералом Келчевским на вопрос последнего о том, какие меры намечает Главнокомандующий для исправления нашего положения, ответил: «Вот ваш командующий армией едет к генералу Врангелю, они что-нибудь там придумают».
Вся яснее становилось, что справиться с грозным положением ставка не сумеет.
Я высказал мои опасения генералу Сидорину.
Последний, весьма раздраженный на ставку, сваливал всю вину на ближайших помощников Главнокомандующего, генералов Плющевского-Плющик и Романовского. Последнему он, по его словам, неоднократно указывал на ошибочность нашей стратегии, неминуемо долженствовавшей привести нас к крушению. В ответ на эти указания генерал Романовский однажды будто бы ответил: «Все то, что вы говорите, верно, но именно таким образом мы спутываем все карты противника».
В заключение генерал Сидорин просил меня передать ему обратно в армию донцов генерала Мамонтова, на что со стороны Главнокомандующего, в случае моего согласия, препятствий не встречалось. Генерал Сидорин рассчитывал, что Донскому командованию удастся привести части в порядок. Я не возражал. Донны, по донесениям генерала Улагая, не только не представляли боевой силы, но примером своим развращали соседние части.
В пределах Таганрогского округа действовала уже донская власть. С отходом туда армии возникал целый ряд мобилизационных и других вопросов, разрешить которые без местной власти я не мог. Я предполагал в ближайшие дни из Харныска проехать в Ростов и предложил генералу Сидорину съехаться там, дабы совместно с ним на месте разрешить эти вопросы. Разрешение их путем сношений через ставку и атамана, как приходилось не раз убеждаться из опыта, затянулось бы бесконечно.
В Ростов хотел я просить приехать и генерала Покровского для разрешения совместно с ним нелого ряда вопросов, связанных с передачей из Кавказской армии в Добровольческую тыловых запасов и учреждений тех войск, которые были переданы из состава Кавказской армии.
Мы условились с генералом Сидориным, что о времени моего приезда в Ростов я извещу его заблаговременно телеграммой.
13, 14 и 15 декабря Донская и Добровольческая армии продолжали по всему фронту отход.
Конница генерала Улагая перешла в район станции Алмазная – станция Алчевская – Селезневка – Ящиково. Пехота 1-го корпуса без давления противника и пользуясь местами железнодорожными перевозками, согласно приказу командира корпуса, отходила: Марковская дивизия – в район Баронское – станция Чернухино – станция Дебальцево, Корниловская – к станции Горловка, 2-я дивизия – на фронт Луганское – Курдюмовка. От Дроздовской дивизии, отошедшей на фронт Райское – Веселое (30 верст западнее Бахмута), сведений 15-го не поступало. Не закончившая формирование Особая бригада выдвинута была в район Воздвиженская (северо-западнее станции Очеретино). Остаткам Алексеевской дивизии, не успевшей укомплектоваться и, в сущности, небоеспособной, приказано было стягиваться к станции Никитовка для переброски в район станции Неклиновка (20 верст севернее Таганрога), где дивизия должна была принять подходящие пополнения.
Группа генерала Кальницкого отошла в район Казенно-Торское– Иваньковка, имея Полтавский отряд в районе Добренькая – Александрополь.
Добровольческие полки отходили в чрезвычайно тяжелых условиях, по колено в снегу и грязи. Лошади артиллерии и обозов выбивались из сил и падали. Многочисленные орудовавшие в тылу шайки восставших крестьян нападали на отсталых и одиночных людей.
На фронте войск генерала Шиллинга нами взорваны были мосты у Кременчуга и Черкасс. На всем фронте от Кременчуга до Триполья противник подошел к Днепру, переправившись через него у Переяслава.
15 декабря Главнокомандующий отдал новую директиву № 016336:
«Противник продолжает наступление, нанося главный удар в разрез между Донской и Добровольческой армиями.
Имея в виду сокращение фронта армии и надежное прикрытие наиболее важных районов, впредь до сосредоточения сил и перехода в наступление, п р и к а з ы в а ю:
1. генералу Покровскому, начав теперь же планомерную эвакуацию Царицына, отходить за линию реки Сала (Торговое – Цымлянская), для прикрытия Ставропольского и Тихорецкого направлений.
Одну кубанскую конную дивизию выделить в мой резерв, направив ее в район станиц Хомутовской, Ольгинской, Манычской;
2. Донской и Добровольческой армиям прикрыть Ростовское и Новочеркасское направления;
а) генералу Сидорину, поддерживая правым своим крылом связь с Кавказской армией и задерживаясь на удобных оборонительных рубежах, постепенно отойти на линию Цымлянская – Усть-Белокалитвенская – Каменская – Ровеньки;
б) генералу Врангелю, продолжая отход на намеченную линию (Ровеньки – Дьяково – Матвеев Курган – Лиман Миусский), сосредоточить главные силы к своему правому крылу.
Возможно дольше удерживать, хотя бы бронепоездами с десантами, ж. д. узлы: Чистяково, Криничная, Доля;
в) начальнику инженерных снабжений принять все меры к наискорейшему укреплению Ростово-Новочеркасского пландарма, линии рек Тузлов и Донской Чулек.
Н а э т о й п о з и н и и в с л у ч а е н а д о б н о с т и б у д е т д а н р е ш и т е л ь н ы й о т п о р п р о т и в н и к у.
3. генералу Шиллингу продолжать выполнение прежней задачи, поставив главной целью прикрытие и оборону Крыма и Северной Таврии;
4. генералам Тяжельникову и Эрдели выполнять прежние задачи.
5. Разграничительные линии: между Кавказской и Донской армиями – р. Дон от ст. Трех-Островянская до ст. Романовской и далее слобода Мартыновка – ст. Батлаевская – Каменный мост (все пункты для Кавказской армии).
Остальные разграничительные линии прежние.
6. О получении донесите».
Одновременно прибыл из Таганрога ординарен, возивший генералу Деникину мое письмо от 10-го и рапорт от 11 декабря, и привез мне письмо генерала Деникина:
«Главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России.
13 декабря 1919 года.
Глубокоуважаемый Петр Николаевич,
Ваше письмо меня глубоко тронуло.
В таком содружестве и чувства и работы – источник сил и надежд в тяжкое время перемены боевого счастья. Но оно вернется. Я в это глубоко верю.
А Ваш душевный порыв, поверьте, нашел самый искренний отклик. От души желаю Вам счастья и успеха
А. Деникин.
Многие Ваши пожелания частью были проведены, частью проводятся в жизнь.
А. Д.».
Казалось, Главнокомандующий в полной мере оценивал мое побуждение. Однако в тот же день, несколькими часами позже, я получил телеграмму, адресованную всем командующим армиями, где указывалось, что н е к о т о р ы е н а ч а л ь н и к и п о з в о л я ю т с е б е п р е д ъ я в л я т ь т р е б о в а н и я в н е д о п у с т и м о й ф о р м е, г р о з я у х о д о м, ч т о п о д о б н ы е о б р а щ е н и я н е д о п у с т и м ы и Г л а в н о к о м а н д у ю щ и й т р е б у е т о т п о д ч и н е н н ы х б е с п р е к о с л о в н о г о п о в и н о в е н и я.
Это был ответ на поданные мною рапорты.
Полтора месяца позже, в Новороссийске, генерал Лукомский говорил мне, что, получив от меня копию рапорта моего Главнокомандующему от 9-го числа, он во время очередного доклада генералу Деникину заговорил о необходимости, ввиду приближения к Таганрогу и Ростову фронта, начать эвакуацию этих городов.
Генерал Деникин насторожился:
– Видно, вы также получили от генерала барона Врангеля копию того рапорта, который он подал мне; стоит только посмотреть на мой экземпляр, как убедишься, что с него снято несколько копий.
Генерал Деникин впоследствии не мог мне простить того, что рапорт мой, указывавший на ошибки главного командования, стал известен от меня хотя бы его ближайшим помощникам. Он готов был подозревать меня в намеренном размножении этого рапорта с целью дискредитирования его стратегии и политики. Об этом впоследствии писал мне сам генерал Деникин…
По передаче в Донскую армию 4-го Донского корпуса конная группа генерала Улагая была сведена в бригаду. Во главе последней оставался полковник Фостиков. Генералы Улагай и Науменко выезжали в Екатеринодар. На фронте положение оставалось очень тревожным. Конница красных настойчиво продолжала продвигаться вперед. Часть этой конницы, численностью до дивизии большого состава, обрушилась на 4-й донской корпус генерала Мамонтова в районе Илимия – Юрьевка и жестоко потрепала его. Остатки корпуса сосредоточились в районе станции Ровеньки.
Одновременно Буденный с шестью полками обрушился на части полковника Фостикова у станции Мануйловка и оттеснил их к станции Депрерадовка, откуда полковник Фостиков перешел 16 декабря к станции Чернухина. Оставив шесть конных полков действовать на фронте Городище – Чернухина, Буденный 4 полками двинулся в район Депрерадовка – Дебальцево, вытеснил отсюда Марковскую дивизию и продолжал движение с этими четырьмя полками на Ольховатку. Наши части отходили на юг. Одновременно еще одна бригада конницы Буденного была обнаружена в районе Троицкое – Луганское (в 12 верстах к северу от станции Хацепетовка).
Чтобы прикрыть направление на станции Криничная и Ясиновая, в район станции Еникеево (10 верст южнее Хацепетовки) спешно была направлена 2-я дивизия с фронта Государев Буерак – Зайцево – Курдюмовка. Дроздовская дивизия перешла в район станции Скотоватое. Корниловцы (без 3-го полка, направленного в Амвросиевку) из района станции Горловка по железной дороге сосредотачивались в район станции Безчинская. Я переходил с моим поездом на станцию Матвеев Курган.
Рассчитывая оттуда проехать в Ростов, я, согласно уговору с генералом Сидориным, телеграфировал ему и генералу Покровскому, прося их прибыть для выяснения совместно ряда вопросов. Ввиду того что генерал Покровский не мог оставить свою армию без разрешения Главнокомандующего, я копию с посланной ему телеграммы послал генералу Романовскому. Неожиданно в ответ я получил телеграмму последнего, адресованную всем командующим армиями, где от имени Главнокомандующего указывалось на «недопустимость» моего обращения к командующим Донской и Кавказской армиями и передавалось требование Главнокомандующего командующим армиями без его разрешения «пределов своих армий не оставлять».
По-видимому, генерал Деникин в моей телеграмме усмотрел подготовку какого-то «заговора» его ближайших помощников.
По мере приближения фронта к Таганрогу и Ростову тревога и неудовольствие в тылу росли. Все громче раздавались голоса, обвинявшие Главнокомандующего в катастрофе. Враждебными элементами неудовольствие это усиленно муссировалось, распространялись слухи о «готовящемся перевороте». Информации «вверх» Освага спешили об этом донести. Я сознавал, что дальше так продолжаться не может, что при отсутствии должного доверия между Главнокомандующим и его ближайшими сотрудниками работа невозможна… Я решил со станции Матвеев Курган проехать в Таганрог и там честно и прямо объясниться с генералом Деникиным.
16 декабря мне была сообщена в копии телеграмма начальника штаба главнокомандующего № 016412 на имя генерала Топоркова. Генерал Романовский телеграфировал:
«Главком назначает вас начальником своего резерва, сосредотачиваемого в районе Новочеркасск – Ростов – ст. Аксайская. Состав резерва: 1 конная казачья дивизия, 1 терская пластунская бригада, конная бригада 2-й терской дивизии, Ейская и Ставропольская школы для подготовки офицеров. Главком возлагает на Вас следующие задачи:
1. Скорейшее пополнение и приведение в порядок всех прибывающих в состав резерва Главкома частей;
2. Общее наблюдение за постройкой Новочеркасско-Ростовской позиции;
3. Принятие мер, дабы в случае необходимости войска резерва Главкома могли принять на этой позиции отходящие войска Донармии и Доброармии.
Ориентировка дана генералу-лейтенанту Стогову, командированному в ваше распоряжение».
По данным разведывательного отделения, к этому времени Добровольческая армия имела перед собой части трех Советских армий. Против конной группы и 1-го корпуса действовали части XIII армии (пять пехотных и стрелковых дивизий, три кавалерийских дивизии Буденного, три конных бригады, три конных полка и два отдельных пехотных полка). На Харьковском направлении действовала XIV армия в составе двух стрелковых дивизий (около 8000 штыков, 40 орудий и 500 сабель). На фронте Константиноград – Кобеляки действовали части Особой армии – одна дивизия, два особых революционных партизанских отряда и один кавалерийский полк, примерно 4000 штыков и 800 сабель.
Общая численность: 23–32 тысячи штыков, 9—10 тысяч сабель и 122–153 орудия. Против этих сил держалась горсть людей, выбившихся из сил многосотверстным отступлением, жестокими беспрерывными боями и всевозможными лишениями.
Параллельно, преследуемые красной конницей, отходили Добровольческие полки, увозя с собою своих раненых. Артиллерия и обозы вязли в непролазной грязи, их с трудом приходилось вытаскивать войскам. Люди сутками не спали и не ели, однако, несмотря на все лишения, руководимые железной рукой генерала Кутепова, доблестные полки сохраняли свой высокий дух.
Главнокомандующий, видимо обеспокоенный общей обстановкой, опасался, что я, вопреки полученному приказанию, буду все же отходить на Крым. Генерал Романовский последние дни несколько раз вызывал меня и начальника штаба к аппарату, передавая требование генерала Деникина, невзирая на все препятствия, во что бы то ни стало Добровольческую армию отводить на соединение с доннами.
17 декабря полковник Фостиков, оставив Чернухина (Схема № 28), продолжал отходить на юго-восток вдоль линии железной дороги. Марковская дивизия, отходя с боями из района Депрерадовка – Дебальцево, к 17 декабря заняла 1-м полком район Чистяково, где с утра начался бой. Красные наступали с востока, запада и юга. 2-й и 3-й полки этой дивизии и стрелковый полк 1-й кавказской дивизии были в районе Иваново – Орловка, южнее Дебальцево, откуда 3-му полку приказано было двинуться на Разсыпную. 2-я дивизия вела бой с тремя пехотными и двумя конными полками красных у Давид – Орловки (15 верст северо-западнее станции Сердитая) и к вечеру отошла в район Алексеево-Орлово, откуда ей было приказано сосредоточиться в районе станции Сердитая. Дроздовская дивизия получила приказание сосредоточиться в районе станции Харныск.
В эти дни приехал навестить меня начальник английской миссии генерал Хольман.
Я был с ним в приятельских отношениях. Очень доброжелательный и весьма порядочный человек, он был чрезвычайно смущен крупной переменой политики главы Английского правительства. В газетах только что появилась речь Ллойд Джорджа, нам явно враждебная. Я указал генералу Хольману на то тяжелое впечатление, которое речь эта произвела в армии: ее толковали как измену нам в настоящие тяжелые дни.
– Позвольте говорить мне с вами как с другом. Все то, что ваше правительство сделало для нас, всю ту большую материальную и моральную помощь, которую Англия оказывала нам последние месяцы, наша армия знала, и симпатии к Англии все более росли. Теперь неизбежно должны наступить разочарование и естественное озлобление. Едва ли, независимо от внутренней политики Великобритании, это в ваших интересах. Наше положение весьма тяжело, однако не безнадежно. Готовясь к продолжению борьбы, мы в то же время должны принять меры, чтобы не быть застигнутыми врасплох. Я недавно писал генералу Деникину, что нам необходимо войти в соглашение с союзниками об эвакуации семей офицеров. Офицер не может хорошо выполнять свой долг, когда он поглощен заботами об участи своей жены и детей.
Помощь семьям армии со стороны англичан была бы высоко оценена войсками и в значительной мере сгладила бы тяжелое впечатление от тех речей английского премьера, которые известны армии из газет…
Генерал Хольман чрезвычайно сочувственно отнесся к моим словам. Он обещал ходатайствовать в этом направлении перед своим правительством и переговорить по этому поводу с командированным для переговоров с генералом Деникиным членом английского парламента Мак-Киндером, приезд которого ожидался со дня на день. Генерал Хольман впоследствии полностью выполнил свои обещания.
Получив согласие Главнокомандующего, я выехал в Таганрог. Генерал Деникин на этот раз принял меня один, генерала Романовского не было. Выслушав мой доклад о положении на фронте, генерал Деникин заговорил о том, что он наметил по соединении моей армии с Донской Добровольческую армию свести в корпус.
– В дальнейшем придется объединить командование Донской армией и Добровольческого корпуса. Большинство частей будет донских. Новочеркасск – столица Дона, и донцы будут, конечно, настаивать, чтобы общее командование было их, донское. Придется объединить командование в руках генерала Сидорина.
Генерал Деникин как будто искал доказательств необходимости такого решения. Я считал решение это совершенно правильным, о чем и сказал Главнокомандующему. Вместе с тем я просил его верить, что в настоящие тяжелые дни я готов принять на себя любую задачу, которую ему угодно было бы на меня возложить.
– Если почему-либо мне в армии дела не найдется, то я, быть может, могу быть полезным в тылу; наконец, ежели бы вы признали нужным отправить кого-либо в Англию, то и там…
– Ну нет, – сказал генерал Деникин, – конечно, вам дело здесь найдется. Мы вас не выпустим, – улыбаясь, добавил он.
– Ваше превосходительство, разрешите мне с полной искренностью коснуться одного личного вопроса. Я ясно чувствую с вашей стороны недоверие и недоброжелательство… Я бы хотел знать, чем оно вызвано.
– С моей стороны? Помилуйте! Если оно есть, то, конечно, только с вашей. Я со своей стороны, особенно вначале, шел к вам всей душой. Вы меня всячески старались оттолкнуть. Ваши донесения облекались в такую форму, что я вынужден был скрывать их от своих подчиненных. С моей же стороны вы не можете указать ничего подобного.
– Это не совсем так, ваше превосходительство; возьмите хотя бы вашу последнюю телеграмму о запрещении командующим армиями съехаться в Ростове. Чем иным, кроме недоверия к вашим помощникам, могу я ее объяснить; что же касается моих донесений, то если они и были подчас резкими, то это только от того, что я болезненно переживал все горести моих войск.
Генерал Деникин встал.
– Оставим все это, – сказал он, протягивая мне руку.
Мы расцеловались. Однако я ясно почувствовал, что наше объяснение ничего не разъяснило. Генерал Деникин просто хотел скорее кончить тягостный для него разговор.
18 декабря конница противника продолжала наступать. Части полковника Фостикова в районе станции Ровеньки соединились с 4-м донским корпусом; последний занимал фронт Ровеньки – Картушино. Атаки красной конницы 4-м донским корпусом были отбиты. Корниловцы в районе станции Безчинская были атакованы конницей противника и стали отходить на юг, но затем направлены были на село Степановку, куда отступали от Чистякова после тяжелого боя марковцы. При отходе три полка конницы противника отрезали и захватили обоз корниловцев. 2-я дивизия отходила от Сердитой на Степановку, дроздовцы, оставив полк для прикрытия эвакуации станции Иловайская, отступали на станцию Кутейниково. Отход Марковской и 2-й дивизии совершался в весьма тяжелых условиях. Марковцы, отступая от станции Чистяково через села Алексеево – Леоново, были в этом селении атакованы со всех сторон конницей красных, потеряли все обозы и артиллерию и часть пулеметов и едва пробились к селу Степановка, где расположились совместно с корниловцами. 2-я дивизия, отступая от Сердитой на Степановку и Мариновку, проходя мимо Алексеево – Леоново, также была атакована конницей красных и, отбивая ее атаки, отошла к деревне Мариновка, преследуемая частями 4-й и 6-й дивизий Буденного.
19 декабря из района Степановки корниловцы были направлены в район Новоселье Тузловское – Лысогорская. 2-я дивизия выступила в район Равнополье – Писаревка, что в 10 верстах северо-восточнее станции Матвеев Курган. Дроздовская дивизия сосредоточилась в районе станции Амвросиевка. Алексеевская дивизия, не принимавшая участия в этих боях, начала подходить к станции Неклиновка, куда она была направлена еще 14 декабря.
Части группы генерала Кальницкого к этому времени отошли в район станции Рутченково (терская бригада) – станции Кураховка (Полтавский отряд) и селения Питайловка – Голицыновка (части 5-го кавалерийского корпуса).
По сведениям из других армий[56], Кавказская армия закончила эвакуацию Царицына, Донская оставила линию Северного Донца. На левом фланге 4-й донской корпус, значительно пополненный и крутыми мерами командующего Донской армией приведенный в некоторый порядок[57], одержал победу, выбив противника из ряда хуторов, лежавших в балках Должин и Медвеженка, отбросив его на север и заняв хутора Ивановский, Медвеженский и деревню Варваровку[58], причем захвачено было 6 орудий и 112 пулеметов. Части войск Новороссии на левом берегу Днепра сосредоточились на линии Покровское – Абазино; станции Чаплино и Мечетная были заняты красными. На правом берегу Днепра, у Кичкаса, наш отряд вел бой с шайками Махно. От Кременчуга наши части отошли на линию Александрия – Користовка. На Фастовском направлении мы отошли в район Городище. На Винницком и Жмеринском направлениях наши войска сосредоточились к Зятковцы и Рахны.
Тяжелый многосотверстный фланговый марш моих войск был закончен. Армия выполнила почти невыполнимую задачу и, отразив все удары подавляющего по численности врага, вышла на соединение с донцами. Труднейшая операция эта – редкий пример в истории военного искусства. Выполнить ее могли лишь войска исключительной доблести.
19-го вечером я выехал в Ростов.
Я прибыл в Таганрог, когда стало уже совсем темно. Над городом стояло зарево пожара, горели какие-то склады; на дебаркадере вокзала стояла растерянная, объятая паникой толпа. Ставка оставляла город. Огромное число тыловых учреждений и запасов не успели эвакуировать. Порядок в городе совершенно отсутствовал. Объятые ужасом обыватели, ежеминутно ожидая прихода большевиков, бросились на вокзал и, узнав, что поездов не будет, в отчаянии метались по перрону. Многие пешком и на подводах направлялись в Ростов.
Ко мне явился офицер Английской миссии. Он жаловался, что личный состав миссии, имущество и архив забыты штабом Главнокомандующего; несмотря на ряд обещаний предоставить для миссии состав, штаб выехал, не исполнив данного обещания. Я предложил миссии разместиться в моем поезде, однако миссия не считала возможным выехать, оставив на произвол судьбы архив и служащих, поместить которых в поезде было нельзя.
Я обещал по приезде в Ростов сделать все для срочной посылки за миссией поезда. Впоследствии мне удалось это выполнить, и англичане благополучно выехали. Помощи пришли просить также архимандрит и несколько монахов Курского Кореневского монастыря, сопровождавших Чудотворную Икону Кореневской Божьей Матери, недавно торжественно перевезенную из Курска. Просьбы их, обращенные к штабу Главнокомандующего, оказались бесплодны. Я поместил их в своем вагоне.
Поздно ночью я прибыл в Ростов. Наутро Главнокомандующим назначено было совещание в его поезде. Ждали приезда из Новочеркасска генерала Сидорина. Вскоре поезд командующего Донской армией прибыл, и я с генералом Шатиловым зашел к генералу Сидорину, чтобы вместе идти к Главнокомандующему. Я застал у него в вагоне начальника его штаба генерала Келчевского. Генерал Сидорин возмущался действиями штаба Главнокомандующего, жестоко обвиняя и генерала Деникина, и генерала Романовского. По его словам, со стороны ставки всякое руководство отсутствовало. Подходившие со стороны Таганрога эшелоны совершенно забили железнодорожный путь, и эвакуация Новочеркасска приостановилась. Весьма раздраженный, он выражался очень резко. Возмущался и генерал Келчевский:
– Да что тут говорить. Достаточно посмотреть, до чего нас довели. Раз они с делом справиться не могут, то остается одно – потребовать, чтобы они уступили место другим.
– Сейчас ничего требовать нельзя, – возразил я, – если сегодня что-либо потребуете вы, то завтра всякий другой будет иметь право предъявить свои требования вам. Для меня, как и для вас, очевидно, что генерал Деникин не в силах остановить развал, справиться с положением; но я считаю, что насильственное устранение главы армии его подчиненными в те дни, когда на фронте борьба, было бы гибельно. Спасти положение мог бы только сам генерал Деникин, если бы он сознал, что с делом справиться не в силах, и добровольно бы передал другому. Но об этом нет речи…
Через три месяца генерал Деникин это сделал. Но спасти дело уже было нельзя.
Нам доложили, что Главнокомандующий нас ждет.
У генерала Деникина мы застали генералов Романовского, Топоркова и Стогова. Через несколько минут прибыл начальник военных сообщений генерал Тихменев. Мы только что сели, как Главнокомандующему доложили, что его желает видеть начальник Английской миссии генерал Хольман. Генерал Деникин приказал доложить, что у него совещание; однако генерал Хольман настаивал.
Главнокомандующий приказал его принять. Генерал Хольман только что получил телеграмму от прибывшего в Новороссийск г-на Мак-Киндера. Последний, от имени Великобританского правительства, уведомил его о готовности Великобритании оказать содействие по эвакуации и дать приют семьям военнослужащих, больным и раненым.
По уходе генерала Хольмана Главнокомандующий ознакомил нас с общим положением и принятыми им решениями. Войска отводились на намеченную Главнокомандующим позицию[59]. Добровольческая армия сводилась в корпус. Общее командование войсками на Новочеркасской и Ростовской позиции вручалось генералу Сидорину. На меня возлагалась задача объявить «сполох» на Кубани и Тереке и спешно формировать там казачью конницу. Тыловые учреждения Добровольческой армии подлежали переформированию и передаче корпусу генерала Кутепова Последняя задача возлагалась на начальника штаба Добровольческой армии. Я просил разрешения Главнокомандующего взять с собою генерала Шатилова, оставив заместителем его генерала Вильчевского. Главнокомандующий согласился.
Отъезд свой в Екатеринодар я наметил на следующий день. До вечера не прекращался поток посетителей, одни приходили справиться о положении, узнать причины оставления мною командования армией, слухи о чем уже проникли в город, другие – с просьбой оказать им содействие для выезда. Тревога, быстро возрастая, начинала охватывать город. Росло и общее неудовольствие, уже не стесняясь, громко обвиняли Главнокомандующего. Ползли темные слухи о назревающем «перевороте».
Слухам этим, ходившим уже давно, готов был верить и сам генерал Деникин. 6 декабря в отделе пропаганды государственной стражей был произведен неожиданно обыск и выемка документов, главным образом «секретной информации». Был арестован ряд лиц, в том числе корреспондент информационной части при ставке. Как оказалось, обыск и аресты произведены были по доносу, что будто бы против генералов Деникина и Романовского готовится покушение. Заговор якобы инспирировался крайними «монархическими» кругами. Негласным руководителем заговора будто бы являлся сам помощник Главнокомандующего генерал Лукомский. Конечно, по проверке все дело оказалось чушью, однако доносчик продолжал оставаться при генерале Романовском для «информации».
История эта как нельзя более рисовала тот развал, который проник во все отрасли государственного аппарата.
Наряду со шкурными, личными вопросами, поглотившими охваченного тревогой обывателя, Главнокомандующий и ближайшие к нему общественные круги, как будто не замечая действительности, всецело, казалось, поглощены были вопросами высшей политики. Только что генералом Деникиным дан был Особому Совещанию наказ от 15 декабря № 175, излагавший основную программу политики Главнокомандующего:
1. Единая, Великая и Неделимая Россия. Защита Веры. Установление порядка. Восстановление производительных сил страны и народного хозяйства. Поднятие производительности труда.
2. Борьба с большевизмом до конна.
3. Военная диктатура. Всякое давление политических партий отметать. Всякое противодействие власти – справа и слева – карать. Вопрос о форме правления дело будущего. Русский народ создаст верховную власть без давления и без навязывания.
Единение с народом.
Скорейшее соединение с казачеством путем создания Южно-Русской власти, отнюдь не растрачивая при этом прав общегосударственной власти. Привлечение к русской государственности Закавказья.
4. Внешняя политика – только национальная, русская. Невзирая на возникающие иногда колебания в русском вопросе у союзников – идти с ними, ибо другая комбинация морально недопустима и реально неосуществима.
Славянское единение. «За помощь – ни пяди русской земли».
Далее следовал еще ряд пунктов.
15 декабря был дан наказ Особому Совещанию, а 17-го само Совещание было упразднено. Оно заменялось «Правительством при Главнокомандующем», в составе председателя и семи членов – начальников управлений: военно-морского, внутренних дел, финансов, торговли и промышленности, юстиции и главных начальников сообщений и снабжений. Начальники управления иностранных дел и государственного контроля, не входя в состав правительства, подчинялись непосредственно Главнокомандующему. Начальники управлений земледелия, народного просвещения и исповеданий, не входя в состав правительства, подчинялись последнему.
Наконец, при правительстве учреждалось «Совещание по законодательным предположениям».
Из новых людей в правительство вошел статс-секретарь А.В. Кривошеин, назначенный начальником управления снабжения; Н.В. Савич пошел к нему в помощники.
Создание Особого Совещания по законодательным предположениям доказывало, что, невзирая на тяжелое военное положение и утерю почти всей захваченной территории, готовились расширить государственное строительство. Особенно злободневным был «земельный вопрос». Целый ряд земельных проектов разрабатывался в правительстве и обсуждался в близких к нему политических группах…
Я написал армии прощальный приказ. В нем, дабы рассеять нелепые толкования оставления мною командования армией, я упоминал о том, что Главнокомандующий возложил на меня задачу собрать на помощь истекающим кровью войскам старых моих соратников – казаков. Я говорил о том, что я стал во главе армии в грозные дни измены нам боевого счастья.
«С тех пор, – писал я, – вы шли по колено в грязи, в холод, вьюгу и непогоду, отбивая удары во много раз сильнейшего врага». В заключение я благодарил начальников и войска за проявленную стойкость и мужество.
Я решил до объявления приказа войскам показать его Главнокомандующему и 21 декабря проехал к нему на станцию Нахичевань, где стоял его поезд. Генерал Деникин приказ одобрил, ему лишь не понравилась фраза: «с тех пор вы шли…»
– Вот только это неладно, как будто до вас они ничего не сделали, это может им показаться обидным.
Я тут же вычеркнул из приказа слова: «с тех пор…».
Перед отъездом я зашел в вагон к генералу Романовскому. Он был не совсем здоров, простужен. Казался усталым и угрюмым. В разговоре я между прочим спросил его:
– Отдает ли себе Главнокомандующий ясный отчет в том, насколько наше положение грозно?
– Что же вы хотите, не может же Главнокомандующий признаться в том, что дело потеряно, – уклончиво ответил он.
Среди паники, охватившей город, общего неудовольствия, беспорядка и растерянности я выехал в Екатеринодар.
Последние дни в армии
На вокзале в Екатеринодаре я был встречен генералом Науменко и чинами войскового штаба. Отпустив последних, я пригласил генерала Науменко к себе в вагон. О возложенной на меня Главнокомандующим задаче было в Екатеринодаре уже известно. Военные круги моему назначению весьма сочувствовали, что же касается кубанских политиков, то, по словам генерала Науменко, самостийные круги уже начали враждебную мне агитацию. В связи с общим развалом, демагоги вновь подняли голову. Борьба между самостийниками и главным командованием снова разгоралась.
2 января ожидалось открытие в Екатеринодаре Верховного казачьего круга – казачьей думы, как его называли казаки. В круг входили около 150 представителей от Дона, Кубани и Терека. Намечалось выработать конституцию «союзного казачьего государства».
Новый атаман, генерал Успенский, тяжело заболел тифом[60], и отсутствие атамана особенно способствовало борьбе политических страстей. Вместе с тем чрезвычайно неприятно поразили меня сведения о работе на Кубани генерала Шкуро. Последний, прибыв из ставки, объявил по приказанию Главнокомандующего «сполох», объезжал станицы, собирал станичные сборы. При генерале Шкуро состояли командированный в его распоряжение начальником военного управления генералом Вязьмитиновым генерального штаба полковник Гонтарев, несколько адъютантов и ординарцев. В составе его штаба находились также два кубанских офицера – братья Карташевы. Последние, как мне было хорошо известно, были секретными агентами штаба Главнокомандующего. Об этом говорил мне в октябре генерал Романовский, предлагая воспользоваться услугами Карташевых при выполнении возложенной на меня Главнокомандующим задачи по обузданию самостийной Рады, однако я тогда не счел нужным этим предложением воспользоваться. Впоследствии один из Карташевых пытался весьма недвусмысленно уговорить состоящего при мне генералом для поручений полковника Артифексова быть через него, Карташева, осведомителем ставки.
Как я имел уже случай упомянуть, слежка за старшими командными лицами, включительно до ближайших помощников Главнокомандующего, велась ставкой систематически. Получив от полковника Артифексова должный отпор, Карташев попытался объяснить свои слова недоразумением и попыток своих не возобновлял. Теперь оба брата Карташевы, объезжая с генералом Шкуро станицы, вели против меня самую ярую агитацию, распространяя слухи о том, что я готовлю «переворот» с целью «провозгласить в России монархию» и «призвать немцев»[61]. В основу этих бессмысленных инсинуаций ложился явно подлый расчет – произвести соответствующее впечатление, с одной стороны, на «демократическую» общественность, а с другой, на англичан. Начальник штаба Английской миссии, ведающий дипломатической частью, генерал Кийз находился как раз на Кубани и, надо думать, не без указаний из Лондона ловил рыбу в мутной воде, усиленно за последнее время заигрывая с кубанскими самостийниками. О данном Главнокомандующим генералу Шкуро поручении мне ничего известно не было. Отношение мое к генералу Шкуро было известно генералу Деникину и не могло не быть известным и самому генералу Шкуро.
При создавшейся политической обстановке выполнение возложенной на меня Главнокомандующим задачи, при отсутствии со стороны ставки должной поддержки, становилось, конечно, невозможным. Вместе с тем, учитывая грозное положение, я не считал возможным уклониться вовсе от работы. Я решил подробно ознакомиться с разработанными войсковыми штабами планами мобилизации и формирования кубанских и терских частей, дать соответствующие указания и необходимые инструкции командирам корпусов для дальнейшей работы их на местах, после чего, наладив дело, от него отойти. Я предупредил генерала Науменко, что на следующий день буду в войсковом штабе, где прошу начальника штаба сделать доклад по намеченным штабом мобилизации и формированиям, и что прошу к этому времени прибыть в штаб его, генерала Науменко, генерала Улагая и генерала Шкуро. Оказалось, что генерал Улагай также лежит в тифу. На другой день утром прибыл ко мне генерал Шкуро. Он с напускным добродушием и нарочитой простоватостью начал жаловаться на «строгое» мое к нему отношение:
– Сам знаю, что виноват, грешный человек, люблю погулять и выпить. Каждому из нас палка нужна. Треснули бы меня по голове, я бы и гулять бросил, а то гляжу, командующий армией, наш Май, первый гуляет, ну нам, людям маленьким, и сам Бог велел…
Мне стало мерзко, и я поспешил закончить разговор.
В то же утро был у меня генерал Кийз. Он произвел на меня весьма неприятное впечатление недоброжелательного и неискреннего человека. В разговоре он весьма осторожно пытался критиковать действия главного командования, надеясь, вероятно, встретить во мне поддержку. Он обвинял генерала Деникина в недостаточной твердости, с одной стороны, и политической гибкости, с другой, указывая на то, что непримиримостью своей политики Главнокомандующий отталкивает готовых оказать нам всяческое содействие поляков, что будто бы и Балканские славяне готовы были бы, при известных шагах с нашей стороны, нас поддержать. Вскользь затронул он и вопрос о взаимоотношениях главного командования с казачеством, «справедливо желающим осуществить свои национальные чаяния».
Не встретив с моей стороны поддержки, он искусно перевел разговор на другую тему и стал сетовать на отсутствие единения между русской эмиграцией и на неудачный подбор наших дипломатических представителей, на которых, по его словам, в значительной мере падала вина за безразличное или враждебное отношение к белому движению за границей. Он, видимо, хотел переложить на нас самих ответственность за новый, открыто враждебный белому движению курс английской политики.
Разработанный войсковым штабом мобилизационный план я полностью одобрил, внеся лишь несущественные поправки. По расчетам штаба, Кубань могла в течение шести недель выставить до 20 000 конницы, намечалось формирование трех корпусов. Казаками Ейского и Таманского отделов должны были быть укомплектованы полки корпуса генерала Топоркова. Генерал Науменко должен был собирать казаков линейцев и лабинцев. Генерал Шкуро – казаков Баталпашинского отдела. Мы наметили и обсудили совместно главнейшие вопросы, дальнейшая работа должна была вестись на местах.
Вечером я выехал в Пятигорск, где, совместно с генералом Эрдели, войсковым атаманом генералом Вдовенко и начальником терской дивизии генералом Агоевым, также разработал меры по укомплектованию терских частей.
Из разговоров с казачьими правителями Терека и Кубани я вынес убеждение, что и здесь не верили в возможность восстановления генералом Деникиным нашего положения. Но если и я, и другие помощники Главнокомандующего в тревоге за участь нашего дела предлагали те или иные стратегические решения, указывали на желательность тех или иных мероприятий, на необходимость замены оказавшихся не на месте лиц, то среди казачьих верхов возможность спасти положение видели в реорганизации самой власти. С отходом армий в казачьи пределы выдвигались предположения о создании общеказачьей власти, самостоятельной в вопросах политики внутренней и внешней. За Главнокомандующим предполагалось оставить лишь оперативное руководство войсками.
Вечером 24 декабря я выехал в Кисловодск, с тем чтобы на следующий день ехать в Батайск, где в поезде находился Главнокомандующий.
Мы собирались в вагоне встречать сочельник, когда к дебаркадеру Кисловодского вокзала подошел ярко освещенный поезд. В Кисловодск прибыл навестить проживающую там свою семью генерал Шкуро. Гремели трубачи, на площадках и в окнах вагонов мелькали волчьи папахи. Генерал Шкуро зашел ко мне, чтобы просить меня с женою отобедать у него 25-го. Мы пытались отказываться, однако он настаивал, говоря, что сочтет себя обиженным в случае нашего отказа. Пришлось согласиться. Отобедав у генерала Шкуро, я вечером выехал в Батайск.
На станции Тихорецкая располагался в поезде штаб командующего Кавказской армией. Армия отходила вдоль железной дороги Царицын– Великокняжеская, ведя все время тяжелые бои. В одном из последних боев жестоко пострадали гренадеры, причем убит был начальник гренадерской дивизии полковник Чичинадзе, бывший командир стрелкового полка 1-й конной дивизии, в бытность мою ее командующим. Генерал Покровский ехал к Главнокомандующему и просил меня прицепить его вагон к моему поезду.
На станции Тихорецкая мне вручили телеграмму генерала Романовского, адресованную старшим начальникам. В ней сообщалось о том, что «начальник штаба Добровольческой армии генерал Шатилов, самовольно оставив фронт, выехал в тыл с генералом Врангелем» и что Главнокомандующий приказал «о действиях генерала Шатилова произвести расследование». Телеграмма эта передавалась мне в поезд на всех последующих станциях по пути следования.
Разрешение генералу Шатилову выехать со мною на Кавказ было мною испрошено непосредственно у Главнокомандующего, причем присутствовал и генерал Романовский. Генерал Деникин тогда же на мою просьбу ответил утвердительно, согласившись на мое предложение заместителем начальника штаба оставить генерала Вильчевского. Упомянутая телеграмма могла иметь лишь одну цель – опорочить генерала Шатилова в глазах армии. Удар был косвенно направлен на меня.
Я прибыл в Батайск 26-го утром и, в сопровождении генералов Покровского и Шатилова, прошел к Главнокомандующему. В вагоне последнего мы застали генералов Романовского и Драгомирова. В районе Ростова с утра шел жестокий бой. конница «товарища» Думенко, потеснив 10-ю донскую бригаду, обнажила фланг наших частей, занимавших Ново-черкасско-Ростовскую позицию. Новочеркасск был оставлен доннами. Противник продвигался в тыл добровольнам к Нахичевани и Ростову. Генерал Романовский настаивал на том, чтобы поезд Главнокомандующего перешел в Тихоренкую. Генерал Деникин не соглашался.
Я сделал доклад Главнокомандующему о том, что сделано было мною во исполнение данного мне поручения в Екатеринодаре и Пятигорске, и вручил рапорт, в коем описывал общую политическую обстановку в казачьих областях, в связи с которой рассчитывать на продолжение казаками борьбы, по моему мнению, было трудно. В настоящих условиях мы могли рассчитывать для продолжения борьбы исключительно на коренные русские силы. Удержание в наших руках при этих условиях юга Новороссии приобретало, по моему мнению, ныне особое значение:
«Состоящий в распоряжении
Главнокомандующего
Вооруженными Силами Юга России.
Генерал-Лейтенант
Барон П.Н. Врангель.
25 декабря 1919 г.
№ 8.
Г. Кисловодск.
Главнокомандующему
Вооруженными Силами
Юга России.
Р А П О Р Т.
В связи с последними нашими неудачами на фронте и приближением врага к пределам казачьих земель среди казачества ярко обозначилось, с одной стороны, недоверие к Высшему Командованию, с другой – стремление к обособленности. Вновь выдвинуты предположения о создании общеказачьей власти, опирающейся на казачью армию. За Главным Командованием проектом признается право лишь общего руководства военными операциями, во всех же вопросах как внутренней, так и внешней политики общеказачья власть должна быть вполне самостоятельной. Собирающаяся 2 января в Екатеринодаре казачья дума должна окончательно разрешить этот вопрос, пока рассмотренный лишь особой комиссией из представителей Дона, Кубани и Терека. Работы комиссии уже закончены, и соглашение по всем подробностям достигнуто. Каково будет решение думы, покажет будущее. Терек, в связи с горским вопросом, надо думать, займет положение обособленное от прочих войск. Отношение Дона мне неизвестно, но есть основание думать, что он будет единодушен с Кубанью. Последняя же, учитывая свое настоящее значение как последнего резерва Вооруженных Сил Юга России, при условии, что все донские и терские силы на фронте, а кубанские части полностью в тылу, стала на непримиримую точку зрения. Желая использовать в партийных и личных интересах создавшееся выгодное для себя положение, объединились все партии и большая часть старших начальников, руководимые мелким честолюбием.
Большевицки настроенные и малодушные поговаривают о возможности для новой власти достигнуть соглашения с врагом, прочие мечтают стать у кормила правления. Есть основания думать, что англичане сочувствуют созданию общеказачьей власти, видя в этом возможность разрешения грузинского и азербайджанского вопросов, в которых мы до сего времени занимали непримиримую позицию.
На почве вопроса о новой власти агитация в тылу наших вооруженных сил чрезвычайно усилилась.
Необходимо опередить события и учесть создавшееся положение, дабы принять незамедлительно определенное решение.
С своей стороны, зная хорошо настроение казаков, считаю, что в настоящее время продолжение борьбы для нас возможно, лишь опираясь на коренные русские силы. Рассчитывать на продолжение казаками борьбы и участие их в продвижении вторично в глубь России нельзя. Бороться под знаменем «Великая, Единая и Неделимая Россия» они больше не будут, и единственное знамя, которое, быть может, еще соберет их вокруг себя, может быть лишь борьба за «Права и вольности казачества», и эта борьба ограничится, в лучшем случае, очищением от врага казачьих земель…
При этих условиях главный очаг борьбы должен быть перенесен на Запад, куда должны быть сосредоточены все наши главные силы.
По сведениям, полученным мною от генерала английской службы Кийз, есть полное основание думать, что соглашение с поляками может быть достигнуто. Польская армия в настоящее время представляет собой третью по численности в Европе (большевики, англичане, поляки). Есть основание рассчитывать на помощь живой силой дружественных народов (болгары, сербы).
Имея на флангах русские армии (Северо-Западную и Новороссийскую) и в нентре поляков, противобольшевицкие силы займут фронт от Балтийского до Черного моря, имея прочный тыл и обеспеченные снабжением.
В связи с изложенным, казалось бы необходимым принять меры к удержанию юга Новороссии, перенесению главной базы из Новороссийска в Одессу, постепенной переброске на запад регулярных частей, с выделением ныне же части офицеров для укомплектования Северо-Западной армии[62], где в них огромный недостаток.
Генерал-Лейтенант Барон Врангель».
Закончив доклад, я сказал, что «при создавшейся на Кубани обстановке и ведущейся против меня с разных сторон агитации я не считаю возможным объединить командование кубанских частей».
За весь мой доклад генерал Деникин не проронил ни слова. Прочтя рапорт, он отложил его в сторону и продолжал молча слушать.
– Так что вы, Петр Николаевич, решительно отказываетесь командовать кубанцами? – спросил генерал Романовский.
– Да, при настоящей обстановке я не в состоянии буду что-либо сделать.
Затем я вновь подтвердил, что не считаю возможным в настоящие трудные дни сидеть сложа руки, готов приложить свои силы для любой работы; если в армии мне этой работы не найдется, то готов выполнять любую задачу в тылу, в частности, считаю своим долгом вновь обратить внимание Главнокомандующего на необходимость немедленного укрепления Новороссийского района, который ныне является нашей главной базой.
– Ну нет, – прервал меня Главнокомандующий, – начав теперь укреплять Новороссийск, мы тем самым признаем возможность поражения; морально это недопустимо.
Я счел излишним возражать.
Генерал Шатилов вынул из кармана телеграмму генерала Романовского и вслух прочел ее.
– Разрешите узнать, что это значит? – видимо с трудом сдерживаясь, обратился он к начальнику штаба Главнокомандующего.
Генерал Романовский молчал. Меня взорвало.
– Что это значит? По-моему, это значит одно, что интриги, благодаря которым мы оказались здесь, и ныне продолжаются…
Наступило неловкое молчание. Наконец генерал Романовский что-то пробормотал о недоразумении.
– Позвольте мне эту телеграмму, я разберусь, – сказал он, кладя бумагу в карман.
Главнокомандующий стал прощаться.
– Ваше превосходительство, разрешите мне просить генерала барона Врангеля остаться, – обратился к генералу Деникину генерал Романовский.
Мы остались втроем.
– Я хотел спросить вас, Петр Николаевич, к кому относите вы ваши слова об интригах. Если ко мне, то не откажите подтвердить это в присутствии Главнокомандующего, – сказал генерал Романовский.
– Удивляюсь, что, зная меня, вы могли сомневаться, что ежели бы я хотел назвать вас, то не сделал бы это прямо. Я не знаю и знать не хочу, кто занимается этими интригами, одно определенно мне известно: что эти интриги плетутся уже давно. Примеров недалеко искать. Возьмите хотя бы вашу телеграмму командующим армиями с указанием Главнокомандующего о недопустимости моей телеграммы Сидорину и Покровскому, когда я просил их прибыть в Ростов.
– Положим, что, послав такую телеграмму, вы тоже были не правы, – угрюмо заметил генерал Деникин.
Он встал и протянул мне руку. Я откланялся и вышел. После обеда я зашел к генералу Покровскому, где застал Донского атамана А.П. Богаевского и председателя Донского круга В.А. Харламова.
– Я очень рад, что вы зашли, Петр Николаевич, – обратился ко мне генерал Покровский, – я как раз убеждаю Африкана Петровича[63] нам помочь. С отходом за Дон мы будем всецело в лапах кубанских самостийников, в полной зависимости от казаков. Необходимо привлечь к себе казачью массу, лучшую часть казачества. Должен быть сделан яркий шаг, указывающий, что Главнокомандующий казакам верит и решительно ставит крест на прошлое. Вы знаете, какой ненавистью пользуется у казаков Особое Совещание, которое считают виновником всех зол. Хотя сейчас Особое Совещание и упразднено, но правительство осталось прежнее, вышедшее из состава этого совещания. Надо убедить Главнокомандующего, что в настоящих условиях необходимо призвать в состав правительства таких лиц, которым казаки доверяют. Я считаю, что единственным лицом, могущим в настоящих условиях быть главою правительства, как лицо приемлемое для казаков и в то же время близкое Главнокомандующему и всему нашему делу, – это генерал Богаевский.
Соображениям генерала Покровского нельзя было отказать в известной основательности.
– Что же делать, если я могу быть полезным делу, то я согласен, – сказал генерал Богаевский.
Наш разговор прервал вошедший генерал Келчевский. С фронта были получены тревожные сведения. Обойденные с фланга и тыла Добровольны отходили на левый берег Дона. Дроздовцы и корниловцы проходили через Ростов и Нахичевань, когда город уже был занят большевиками. Нашим частям приходилось пробиваться. Поезд Главнокомандующего отходил в Тихоренкую. Несколькими часами позже туда же выехали и мы.
27-го утром генерал Покровский зашел за мной. Мы вместе прошли к Главнокомандующему. У него находился уже генерал Романовский. Генерал Покровский стал говорить то же, что говорил мне вчера. Не дав ему окончить, генерал Деникин прервал его.
– Этого никогда не будет, – резко заявил он.
Генерал Романовский, обратясь ко мне, сказал, что Главнокомандующий согласился с необходимостью немедленно начать работы по укреплению Новороссийского района, что организацию и наблюдение за работами Главнокомандующий возлагает на меня, для чего в мое распоряжение командируется начальник инженерной части полковник Баумгартен со своими чинами.
Я просил разрешения взять с собой генерала Шатилова и личный мой штаб, а также оставить в моем распоряжении известное число вагонов из состава моего поезда, так как, по имеющимся у меня сведениям, помещения в Новороссийске найти нельзя.
– Я полагаю, что со стороны Главнокомандующего препятствий не будет, – сказал генерал Романовский.
Генерал Деникин молча утвердительно кивнул головой. За все время общего разговора генерал Деникин не сказал мне ни слова. Это была последняя моя с ним встреча.
28-го утром я прибыл в Екатеринодар и узнал от генерала Покровского, что накануне вечером генерал Деникин предложил генералу Богаевскому стать во главе правительства, на что последний согласился. Вместе с тем генерал Деникин пошел еще на одну уступку казакам, решив из кубанских частей сформировать отдельную Кубанскую армию. В Екатеринодаре оказался генерал Шкуро, направлявшийся в Тихоренкую. Он зашел ко мне и сообщил, что получил телеграмму генерала Деникина, вызывающего его к себе. Вызов свой в ставку он объяснял тем, что Главнокомандующий намечает должность командующего Кубанской армией предложить ему.
Через день назначение генерала Шкуро состоялось. Я прибыл в Новороссийск 29 декабря. Город в эти дни, донельзя забитый многочисленными эвакуированными учреждениями, переполненный огромным количеством беженцев, представлял собой жуткую картину. Беспрерывно дул обычный в эту пору ледяной норд-ост. В нетопленых домах ютились среди жалких спасенных пожитков напуганные, лишившиеся своего имущества, выбитые из колеи беженцы. Свирепствовал тиф, ежедневно унося сотни жертв. На забитой эшелонами станции стояло большое число санитарных поездов; больных и раненых не успевали разгружать. Благодаря спешной эвакуации в условиях крайне тяжелых смертность среди больных чрезвычайно возросла. Приходящие санитарные поезда привозили десятки мертвецов. Их на вокзале выносили из вагонов, складывали на телеги и, кое-как прикрыв рогожей или брезентом, везли по городу. Из-под покрышки торчали окоченевшие руки, ноги, виднелись оскаленные лица мертвецов. Невольно вспоминался оцепленный нашими войсками зимою 1918 года большевицкий Кисловодск.
В Новороссийске собрались все члены бывшего Особого Совещания и многочисленные гражданские и военные управления. Генерал Деникин, предложив генералу Богаевскому составить новое правительство, просил телеграммой генерала Лукомского временно продолжать выполнять обязанности председателя правительства. Власть в городе осуществлялась военным губернатором генералом Тяжельниковым и комендантом города генералом Корвин-Круковским… Многочисленное начальство отдавало каждый свои распоряжения, сплошь и рядом противоречивые. В связи с общим развалом ощущалось безвластие.
В день моего приезда я был у генерала Лукомского и губернатора, обещавших мне всяческое содействие в выполнении возложенного на меня поручения. Я собрал совещание из представителей губернатора, комендатуры, Красного Креста, Земского и Городского союзов, имеющее целью организовать окопные работы и наладить помещение и продовольствие для рабочих команд. Несколько офицеров генерального штаба высланы были на рекогносцировку намеченной позиции.
Рекогносцирующим партиям приходилось придавать конвой, так как кругом города уже действовали «зеленые». Конвой назначался от разного рода тыловых команд, так как войск в городе не было. С большим трудом преодолев препятствия всякого рода, все же удалось через несколько дней наладить работы. Для технического руководства работами был привлечен бывший начальник военно-инженерного управления генерал Милеант. Генерал Лукомский обратился ко мне с просьбой помочь ему и в вопросе эвакуации. Я выработал, совместно с генералом Кийз, общий порядок записи, точно установил категории лиц, имеющих на эвакуацию право, образовал особое смешанное англо-русское бюро по регистрации и записи эвакуирующихся, назначив моим представителем в состав бюро исполняющего обязанности генерала для поручений при мне полковника Артифексова. Он отлично справился с делом.
31 декабря посетил меня прибывший из Англии по поручению Великобританского правительства член Английского Парламента г-н Мак-Киндер. Он прибыл в сопровождении генерала Кийз. После обмена несколькими общими фразами г-н Мак-Киндер просил моего разрешения обратиться ко мне с одним весьма, по его мнению, важным вопросом. Щекотливость этого вопроса он в полной мере учитывал и просил меня, буде я не сочту возможным на него откровенно ответить, определенно это сказать. Затем он показал мне полученную им из Лондона телеграмму, в коей сообщалось о полученных в Варшаве сведениях о происшедшем якобы на Юге России перевороте, имевшем целью замену генерала Деникина другим лицом. Этим лицом будто бы являюсь я. Г-ну Мак-Киндеру указывалось проверить достоверность этих сведений.
Г-н Мак-Киндер спросил меня, насколько эти сведения верны и на чем они основаны. Я ответил, что глубоко ценю его открытое, прямое обращение ко мне и что без всякого затруднения с особым удовольствием готов ответить на его вопрос. Сообщенные ему сведения для меня не новы. Наши враги, пытаясь сеять смуту в умах, давно эти и подобные им сведения распространяют. Я во многом не сочувствовал политике и стратегии Главнокомандующего, однако, добровольно пойдя за ним, никогда и ни при каких обстоятельствах не пойду против начальника, в добровольное подчинение которому стал. Г-н Мак-Киндер горячо благодарил меня и просил разрешения сослаться на меня в своем ответе Великобританскому правительству. Я вновь подтвердил сказанное, повторив, что порукой этому является мое слово и вся прежняя моя боевая служба. В тот же день я рапортом донес Главнокомандующему об имевшемся у меня с г-ном Мак-Киндером разговоре.
«Состоящий в распоряжении
Главнокомандующего
Вооруженными Силами Юга России.
Генерал-Лейтенант
Барон П.Н. Врангель.
31 декабря 1919 г.
№ 95.
Г. Новороссийск.
Главнокомандующему
Вооруженными Силами
Юга России.
Р А П О Р Т.
Сего числа меня посетил представитель Великобританского Правительства г-н Мак-Киндер, пожелавший иметь со мной секретный разговор.
Ввиду того что г-н Мак-Киндер обратился ко мне как представитель иностранного государства, я считаю своим долгом донести Вам в порядке подчиненности о сущности затронутого им вопроса.
Г-н Мак-Киндер сообщил мне, что им получена депеша его правительства, требующая объяснений по поводу полученных в Варшаве сведений о якобы произведенном мною перевороте, причем будто бы я возглавил Вооруженные Силы Юга России. Г-н Мак-Киндер высказал предположение, что основанием для этого слуха могли послужить те будто бы неприязненные отношения, которые установились между Вашим Превосходительством и мною, ставшие широким достоянием; он просил меня с полной откровенностью, буде признано возможным, высказаться по затронутому вопросу. Я ответил, что мне известно о распространении подобных слухов и в пределах Вооруженных Сил Юга России, что цель их, по-видимому, желание подорвать доверие к начальникам в армии и внести разложение в ее ряды, почему в распространении их надо подозревать работу неприятельской разведки.
Вместе с тем я сказал, что, пойдя за Вами в начале борьбы за освобождение родины, я, как честный человек и как солдат, не могу допустить мысли о каком бы то ни было выступлении против начальника, в подчинение которого я добровольно стал.
Г-н Мак-Киндер спросил меня, может ли он телеграфировать своему правительству, ссылаясь на мои слова, на что я вновь подтвердил сказанное раньше, уполномочив его передать своему правительству, что достаточной порукой сказанного явится данное мною слово и вся предыдущая моя боевая служба.
Об изложенном доношу.
Генерал-Лейтенант Барон Врангель».
Ответа на этот рапорт не последовало.
Через несколько дней после моего приезда в Новороссийск генерал Лукомский получил телеграмму о назначении его Генерал-Губернатором Черноморья. От него отныне зависело разрешение всех местных военных и гражданских вопросов.
В числе прочих ведению его отныне подлежали и вопросы по укреплению Новороссийского плацдарма. Возложенная на меня задача отпадала сама собой.
Между тем положение на фронте продолжало ухудшаться. Наши части занимали фронт по левому берегу Дона и Маныча. 6–7 января мы имели временный успех, наша конница под начальством генерала Топоркова нанесла красным жестокое поражение, причем мы захватили несколько орудий и много пулеметов.
Борьба между главным командованием и казаками продолжалась. 5 января открылся Верховный круг. Силою вещей доминирующее значение приобретали кубанцы – они были хозяевами. Кубанская Краевая Рада, собравшись под новый год, спешила разделать все, что сделано было в ноябрьские дни. Законодательная рада была восстановлена, атаманом выбран генерал Букретов, стоявший издавна в оппозиции Главнокомандующему. Верховный круг проводил идеи «широкого народоправства» и соглашался лишь на оставление в руках генерала Деникина прав Главнокомандующего. Все яснее становилось, что на Северном Кавказе нам не удержаться.
Тем временем войска генерала Слащева отошли за перешейки в Крым. В Новороссии наши части удерживались на линии станция Долинская– станция Чабановка – Елизаветград – Плетеный – Ташлык – Кривое Озеро (около 40 верст к юго-западу от Ольвиополя). Наши бронепоезда доходили до станции Жмеринка.
В связи с тяжелой обстановкой на Кавказе взоры всех невольно обращались на запад. Крым и Новороссия приобретали особое значение, как последнее убежище.
Между тем оттуда поступали тревожные сведения. И в Крыму, и в Новороссии войска находились, видимо, в ненадежных руках. По слухам, генерал Слащев, лично храбрый и решительный, как самостоятельный начальник был совершенно не на месте. Его пристрастие к наркотикам и вину было хорошо известно. Генерал Шиллинг как начальник не пользовался должным авторитетом. В армии и обществе это отлично учитывали, и все громче раздавались голоса о необходимости замены этих начальников.
16 января наша конница под начальством генерала Павлова имела крупный успех, разбив красную конницу товарища Буденного, причем нами захвачено 40 орудий.
Генерал Деникин выступал на круге, настаивая на сохранении в руках Главнокомандующего полноты власти и предлагая образование законо-совещательной палаты и образование правительства с включением казачьих представителей. Он заявил, что никакого «союзного казачьего государства» он не признает и если таковое будет создано, то он с добровольцами уйдет. В заключение он указал, что ставит себе целью лишь воссоздание России, будущая форма правления которой для него второстепенный вопрос.
Как и можно было предвидеть, предложения Главнокомандующего сочувствия не встретили. Через сутки генерал Деникин уступил и дал согласие на образование законодательной палаты и ответственного министерства. Главнокомандующий от диктатуры отказывался. В последующие дни был сделан ряд новых уступок.
22 января круг принял проект организации новой власти. От диктатуры не осталось и следа. Генерал Деникин признавался главой южнорусской власти – в дальнейшем законом должен был быть установлен порядок преемства власти. Сформирование министерства поручено было председателю совета управляющих отделами Донского правительства Н.М. Мельникову. Однако последнему удалось сформировать правительство лишь к двадцатым числам февраля. Пока продолжало действовать старое правительство генерала Лукомского.
Из Новороссии продолжали поступать тревожные сведения. Наши части на всем фронте отходили. Войска располагались в трех группах: 1-я – южнее Вознесенска, на линии Новая Одесса – Ресилиново – Березовка, II – у Ольвиополя и III – в районе Гайворон – Рудница. В самой Одессе было беспокойно.
Неожиданно я получил телеграмму генерала Шиллинга:
«Если Вы согласны принять должность моего помощника по военной части, доложите Главкому и по получении разрешения немедленно выезжайте. 14 января Нр 01025, Шиллинг».
Я немедленно проехал к генералу Лукомскому и просил его снестись со ставкой. Будучи совершенно не ориентирован в положении на месте, я просил дать мне возможность, прежде чем окончательно согласиться на предложение генерала Шиллинга, лично переговорить с последним и ознакомиться со всей обстановкой. 15 января генерал Лукомский телеграфировал Главнокомандующему:
«Генерал Врангель просил доложить Вашему Превосходительству, что прежде, чем дать окончательное согласие на предложение Шиллинга, ему хотелось бы лично переговорить с ним и ознакомиться со всей обстановкой Новороссии, почему он просит разрешения теперь же проехать к генералу Шиллингу. С своей стороны присоединяюсь к просьбе генерала Врангеля, считаю полезной его поездку в случае Вашего принципиального согласия на предложение Шиллинга. Если он с Шиллингом сговорится, то может там и остаться. 15 января 1920 года Нр 705/об. Лукомский».
Ответ последовал через три дня:
«705/об. Главнокомандующий согласен на назначение генерала Врангеля помощником генерала Шиллинга, а также согласен на поездку генерала Врангеля для ознакомления с обстановкой, с тем что в случае согласия генерала Врангеля он там остался. Екатеринодар 18 января 1920 года Нр 001015 Романовский».
Я хотел ехать немедленно, однако правильного сообщения с Одессой не было, приходилось ждать до 27 января, когда должен был отправиться в Крым пароход Русско-Дунайского пароходства «Великий Князь Александр Михайлович».
С 20-го стали поступать весьма тревожные сведения из Одессы. Борьба в Новороссии, видимо, подходила к концу.
За три дня до отъезда я заехал к генералу Лукомскому. Последние сведения сообщали об угрожающем положении в Одессе. Я просил генерала Лукомского справиться в ставке о положении и выяснить, стоит ли мне ехать.
Утром 25 января генерал Лукомский прислал мне полученную им из штаба телеграмму:
«1091/об. Генералу Шиллингу даны указания удерживать одесский плацдарм, и только в крайнем случае войска могут быть переброшены в Крым. Екатеринодар 25 января 1920 года Нр 702. Романовский».
На подлинном резолюция генерала Лукомского: «Копию генералу Врангелю, начальнику штаба».
Между тем последние сведения ясно указывали, что падение Одессы следует ожидать с часу на час. Одесса эвакуировалась, тыловые учреждения и войска направлялись в Крым. Генерал Хольман, бывший у меня в этот день, показал мне полученное им из Одессы радио, сообщающее о том, что город через несколько часов будет сдан. Генерал Хольман весьма резко отзывался о действиях генерала Шиллинга, указывая, что с отходом войск Новороссии в Крым руководство обороной Перекопа перейдет в руки генерала Шиллинга, а это знаменует собой неминуемую потерю Крыма.
– Я сообщил генералу Деникину полученные мною сведения, – сказал генерал Хольман, – и написал ему, что, по моему мнению, генерал Шиллинг командовать войсками в Крыму не может и что единственный человек, который может удержать Крым, – это вы.
Генерал Лукомский, с которым я виделся в этот день, также говорил мне, что после всего того, что происходило в Одессе, поручить оборону Крыма генералу Шиллингу нельзя и что он, генерал Лукомский, настаивает перед Главнокомандующим на безотлагательной посылке меня в Крым для принятия командования.
Поздно вечером я получил записку генерала Лукомского:
«25/1—20.
Многоуважаемый Петр Николаевич,
Сейчас был у меня г. Хольман и сказал, что он получил телеграмму о том, что Главнокомандующий доволен делами в Крыму и Слащевым и поэтому не считает необходимым, чтобы Вас направили в Крым, а не в Одессу. Будем надеяться, что в Одессе дела не так плохи и что Вам удастся их совсем исправить. Глубоко Вас уважающий и искренно преданный
А. Лукомский»,
а через некоторое время и присланную им, полученную от Главнокомандующего телеграмму:
«1153/об. Генерал Слащев исправно бьет большевиков и со своим делом справляется. В случае отхода из Одессы в командование войсками в Крыму вступит генерал Шиллинг. Екатеринодар 25 января 1920 года Нр 00688 Деникин».
27 января я получил телеграмму генерала Романовского:
«Ввиду оставления нашими войсками Новороссии и переезда генерала Шиллинга в Крым должность его помощника по военной части замещаться не будет, о чем сообщаю по приказанию Главкома. Тихорецкая 27 января 20 года Нр 001793. Романовский».
При этих условиях, сознавая, что мною воспользоваться не хотят и дела для меня ни в армии, ни в тылу не находится, не желая оставаться связанным службой и тяготясь той сетью лжи, которая беспрестанно плелась вокруг меня, я решил оставить армию.
27-го я подал прошение об отставке; одновременно возбудил ходатайство об освобождении его от службы и генерал Шатилов. Я решил, отправив семью в Константинополь, самому переехать в Крым, где у нас была дача.
При выходе из Новороссийска нас слегка покачало, но при подходе к Севастополю море было совсем спокойно. Мы едва успели бросить якорь, как подошел катер начальника штаба флота адмирала Бубнова. Поднявшись по трапу, адмирал Бубнов прошел прямо ко мне. Он передал мне просьбу пришедшего накануне на пароходе в Севастополь генерала Шиллинга прибыть немедленно на квартиру командующего флотом адмирала Ненюкова, где генерал Шиллинг меня уже ждал.
От адмирала Бубнова я узнал кошмарные подробности оставления Одессы. Большое число войск и чинов гражданских управлений не успели погрузиться. В порту происходили ужасные сцены. Люди пытались спастись по льду, проваливались и тонули. Другие, стоя на коленях, протягивали к отходящим кораблям руки, моля о помощи. Несколько человек, предвидя неминуемую гибель, кончили самоубийством. Часть армии, во главе с генералом Бредовым, не успев погрузиться, по имеющимся сведениям, решила пробиваться в Румынию.
В связи с вышеизложенным, по словам адмирала Бубнова, в армии и в тылу было большое озлобление против командующего войсками Новороссии. Общий развал не миновал и Крыма. Сумбурные, подчас совершенно бессмысленные, самодурные распоряжения генерала Слащева не могли внести успокоения.
В Крыму скопилось огромное количество разрозненных тыловых войск, части управлений, громадное число беженцев. Запуганные, затерянные, потерявшие связь со своими частями и управлениями, не знающие, кого слушаться, они вносили собой хаотический беспорядок. Власти – комендант крепости генерал Субботин и губернатор Татищев – совсем растерялись. Всем этим искусно воспользовались темные силы. Какой-то авантюрист, именовавшийся капитаном Орловым, собрав вокруг себя кучку проходимцев, объявил беспощадную борьбу под лозунгом «оздоровление тыла для плодотворной борьбы с большевиками».
Присоединив укрывающихся от мобилизации в горах татар, Орлов беспрепятственно занял Симферополь, арестовав оказавшихся там коменданта Севастопольской крепости генерала Субботина, начальника штаба войск Новороссии генерала Чернавина и начальника местного гарнизона. Растерявшиеся гражданские власти, во главе с губернатором, беспрекословно подчинились неизвестному проходимцу.
Конечно, такой порядок вещей долго продолжаться не мог. Генерал Слащев направил в Симферополь с фронта войска, при приближении коих Орлов с своей шайкой бежал в горы. Однако спустя несколько дней он появился вновь. Из Ялты поступили сведения о движении его отряда со стороны Алушты. В Ялте войск не было, и занять город шайке Орлова не представляло никакого затруднения. В эти дни общего развала, тревоги и неудовольствия преступное выступление Орлова вызвало бурю страстей. Исстрадавшиеся от безвластия, возмущенные преступными действиями администрации на местах, изверившиеся в выкинутые властью лозунги, потерявшие голову обыватели увидели в выступлении Орлова возможность изменить существующий порядок. Среди обывателей и даже части армии Орлов вызывал к себе сочувствие…
На фронте положение было тревожно. Малочисленные сборные войска генерала Слащева хотя и продолжали успешно удерживать Чонгарское и Перекопское дефиле, однако значительные потери, усталость и недостаток снабжения и снаряжения заставляли опасаться, что сопротивление это продолжительным быть не может.
Я проехал с адмиралом Бубновым в помещение штаба флота, где жил и адмирал Ненюков. В кабинете последнего я застал генерала Шиллинга. Высокий, плотный, с открытым, свежим лицом, он производил довольно приятное впечатление.
– Ваше превосходительство, – обратился он ко мне, – я буду говорить с вами не как командующий армией, а как старый гвардейский офицер. Вы, вероятно, знаете, в каких тяжелых условиях была оставлена Одесса. Мне этого, конечно, не простят. Мне хорошо известно то неудовольствие, которое существует здесь против меня. Я прибыл вчера, и мне сразу это стало ясно. При этих условиях я не могу оставаться во главе войск. Я готов, если вы будете согласны, сдать вам командование.
Я ответил, что вопрос о назначении моем в Крым уже подымался в ставке, что Главнокомандующий решительно в этом отказал, что, оставшись не у дел, я перед самым отъездом подал рапорт об увольнении от службы, что хотя Крымский театр и является в настоящее время стратегически почти независимым от Кавказского, однако я, стоя во главе крымских войск, буду неизбежно сталкиваться в целом ряде вопросов с распоряжениями ставки и что при существующем со стороны генерала Деникина ко мне отношении мое назначение едва ли будет полезным для дела.
Генерал Шиллинг продолжал настаивать. Адмирал Ненюков его поддерживал.
В конце концов я согласился. Генерал Шиллинг хотел в тот же день переговорить со ставкой.
Утром я сделал визит генералу Субботину. Последний, глубоко потрясенный историей своего ареста капитаном Орловым и сознававший бессилие свое справиться с делом, возбудил ходатайство об освобождении его от должности.
Заехал я и к проживавшему в Севастополе, в гостинице «Кист», генералу Май-Маевскому. Он был, видимо, тронут моим визитом. Говоря о бывшей своей армии и тяжелых условиях, в которых пришлось ему оставить войска, он упомянул о приказе моем, отданном армии по вступлении в командование.
– Не скрою от вас, мне было очень больно читать этот приказ.
Я решительно недоумевал, чем упомянутый приказ мог задеть бывшего командующего армией, и спросил его об этом.
– Да как же, а ваша фраза о том, что вы будете беспощадно преследовать за пьянство и грабежи, ведь это как-никак, а камешек в мой огород.
Я продолжал недоумевать.
– Помилуйте, – пояснил генерал Май-Маевский, – на войне начальник для достижения успеха должен использовать все, не только одни положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война особенно тяжела. Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, то они и воевать не будут.
Я возмутился:
– Ваше превосходительство, какая же разница при этих условиях будет между нами и большевиками?
Генерал Май-Маевский сразу нашелся.
– Ну, вот большевики и побеждают, – видимо, в сознании своей правоты заключил он.
Днем у командующего флотом я встретил генерала Шиллинга. Последний имел несколько смущенный вид. Он сообщил мне, что за истекшие сутки получил ряд сведений, в значительной мере рассеявших первые его тяжелые впечатления, что того общего недоверия и неудовольствия в войсках, которого он опасался, видимо, нет и он не теряет надежды справиться с делом. Я со своей стороны просил его считать наш вчерашний разговор как бы не имевшим места.
Орлов со своей шайкой продолжал приближаться к Ялте. Начальник Ялтинского гарнизона генерал Зыков и уездный начальник граф Голенищев-Кутузов посылали одну за другой телеграммы, прося помощи. 7 февраля я получил телеграмму генерала Шиллинга[64]:
«Севастополь и его район на осадном положении. Нр 2950 7/2– 20 года Джанкой Генлейт. Шиллинг».
Через несколько часов я неожиданно получил вторую телеграмму генерала Шиллинга. Последний просил меня принять начальство над всеми сухопутными и морскими силами в крепостном и побережном районе.
«Большевики готовят новую атаку на Крым, между тем в тылу происходят брожения среди офицерства и других групп, а также продолжается движение группы капитана Орлова, и все это может окончательно разрушить тыл и отдать большевикам Крым. Прошу Ваше Превосходительство принять на себя начальствование над всеми сухопутными и морскими силами, находящимися в районе Алушта, Бахчисарай, устье Альмы, все пункты включительно, с подчинением Вам Комкрепа Севастополь, флота, отряда полковника Ильина, находящегося в Алуште, и отряда полковника Голоченко, находящегося в Бахчисарае. Ваша задача мерами, какими вы признаете нелесообразными, успокоить офицерство, солдат и население и прекратить бунтарство капитана Орлова, направив его отряд на фронт для пополнения редеющих частей генерала Слащева. Джанкой 7/II—20 года 11 часов Нр 0231483. Шиллинг».
Одновременно генерал Шиллинг уведомил о моем назначении всех старших начальников.
Я немедленно телеграфировал генералу Шиллингу:
«0231483. Всякое новое разделение власти в Крыму при существующем здесь уже многовластии лишь усложнит положение и увеличит развал тыла. От Вашего предложения вынужден отказаться. Об изложенном прошу указать всем начальникам, коим Вами послан номер 0231484 Нр 625 7 февраля 21 час. Врангель».
Копии с телеграмм генерала Шиллинга и моей ответной я отправил прибывшему накануне в Севастополь на похороны скончавшейся матери помощнику главнокомандующего генералу Лукомскому, приложив полученную мною от одного из офицеров направленного в Ялту на пароходе «Колхида» отряда прокламацию капитана Орлова.
«В О З З В А Н И Е
Г.г. офицеры, казаки, солдаты и матросы.
Весь многочисленный гарнизон гор. Ялты и ее окрестностей и подошедший десант из Севастополя с русскими судами, вместе с артиллерией и пулеметами, сознавая правоту нашего общего Святого Дела, перешли к нам по первому нашему зову со своими офицерами. Генерал Шиллинг просит меня к прямому проводу, но я с ним буду говорить только тогда, когда он возвратит нам тысячи жизней безвозвратно погибших в Одессе. По дошедшим до меня сведениям, наш молодой вождь генерал Врангель прибыл в Крым. Это тот, с кем мы будем и должны говорить. Это тот, кому мы верим все, все, это тот, кто все отдаст на борьбу с большевиками и преступным тылом.
Да здравствует генерал Врангель, наш могучий и сильный духом молодой офицер.
Капитан Орлов».
Генерал Лукомский, встревоженный положением, учитывая растущее неудовольствие против генерала Шиллинга, немедленно по приезде телеграфировал Главнокомандующему, вновь настаивая на вручении мне командования в Крыму. На необходимость сделать это он указывал и генералу Шиллингу. Однородная телеграмма Главнокомандующему была послана и командующим флотом адмиралом Ненюковым. По получении от меня пересланных ему телеграмм генерал Лукомский вновь телеграфировал Главнокомандующему:
«В дополнение к предыдущей телеграмме сообщаю, что положение осложняется тем, что все, что будет формироваться в тылу и направляться против Орлова, будет переходить на его сторону. Распоряжение Шиллинга о направлении отрядов против Орлова, особенно если произойдет столкновение между офицерскими отрядами, поведет к полному развалу и тыла, и фронта. Против Шиллинга большое возбуждение. Выход один – это немедленное назначение Врангеля на место Шиллинга. На себя это взять не считаю возможным, но повторяю, это единственное решение для ликвидации дела без кровопролития и для сохранения фронта. Медлить невозможно. Прошу дать срочное указание. 4 февраля 1920 года. Генерал Лукомский».
Утром я получил записку генерала Лукомского:
«Сейчас генерал Шиллинг передал мне по аппарату, что он просил Главкома о назначении Вас на его место или же о назначении Вас помощником к нему – генералу Шиллингу. Главнокомандующий не согласился ни на то, ни на другое и приказал Шиллингу самому справиться с тем, что происходит. Генерал Шиллинг находит, что при создавшейся обстановке Ваше присутствие в Крыму нежелательно. Очень грустно, что все так разрешается, боюсь, что это поведет к катастрофе. Сегодня я уезжаю в Новороссийск. Ваш А. Аукомский, 8/II—20 года».
Настояние генерала Шиллинга на оставлении мною Крыма меня глубоко возмутило. Я телеграфировал ему:
«Генерал Лукомский письменно уведомил меня, что Вы находите пребывание мое в Крыму нежелательным. Полагаю, что вся предыдущая моя служба не дает никому права делать мне подобные заявления. 8 февраля 6 часов Нр 626. Врангель».
Одновременно я послал ему копию моей телеграммы капитану Орлову:
«Мне доставлено воззвание за Вашей подписью, в коем Вы заявляете о желании, минуя всех Ваших начальников, подчиниться мне, хотя я ныне не у дел. Еще недавно присяга, обязывая воина подчинению старшим начальникам, делала русскую армию непобедимой. Клятвопреступление привело Россию к братоубийственной войне. В настоящей борьбе мы связали себя вместо присяги добровольным подчинением, изменить которому без гибели нашего общего дела не можете ни Вы, ни я. Как старый офицер, отдавший Родине двадцать лет жизни, я горячо призываю Вас, во имя блага ее, подчиниться требованиям Ваших начальников. 8 февраля 1920 года. Нр 627. Врангель».
Через несколько часов я получил ответ генерала Шиллинга: «626. Отнюдь не желал уронить Ваших заслуг перед Родиной, хотел передать Вам власть в Крыму, о чем дважды просил Главкома, но, получив отказ и будучи нравственно и юридически ответственным за многие жизни в Крыму и ввиду создавшейся обстановки, полагал, что Ваш отъезд из Крыма облегчит мне привести тыл к повиновению. Верьте, что имею лишь в мыслях благо общего дела, а не личные интересы. Отнюдь не изгоняю Вас из Крыма, делайте так, как совесть и разум Вам подсказывают, а за призыв, посланный Вами Орлову, приношу Вам мою сердечную благодарность. 8/2—20, 16 часов. Нр 0231504. Шиллинг».
По мере приближения Орлова к Ялте тревога и растерянность в городе росли.
К голосам помощника Главнокомандующего и командующего флотом присоединили свой голос ряд общественных деятелей; ими была послана генералу Деникину покрытая многочисленными подписями телеграмма:
«Войска Крымского фронта под командой доблестного генерала Слащева геройски отражают большевиков, но события, разыгравшиеся в тылу, грозят внести раскол в среду защитников Крыма и Добровольческой армии и неминуемо поведут к гибели дела обороны Крыма, если во главе власти в Крыму не будет Вашим Высокопревосходительством безотлагательно поставлено лицо, заслужившее личными качествами своими и боевыми заслугами доверие как армии, так и населения и вместе с тем знакомое с особенностями крымской жизни и обстановки. Таковым лицом, по единодушному убеждению крымских гражданских и военных кругов, является генерал Врангель, ныне находящийся в Крыму. Преклоняясь перед Вашим самоотверженным служением делу спасения Родины, мы, государственные и общественные деятели, объединившиеся вокруг провозглашенных Вами лозунгов и по-прежнему незыблемо верящие в возрождение России, почитаем долгом совести о таковом нашем убеждении довести до Вашего сведения, уверенные, что серьезность положения оправдает в Ваших глазах наше настоящее обращение.
Первоприсутствующий сенатор Ненарокомов, городской голова Ялты Иванов, уполномоченный Красного Креста Крыма Гучков, исполняющий обязанности обер-прокурора Правительствующего Сената Решетовский, князь Борис Гагарин, член Государственной Думы Тесленко, председатель медицинского общества Зевакин, гласный Ялтинской думы Савич, председатель Ялтинской думы граф Апраксин, гласный Московской думы и Московского земства Сергей Ижболдин, сенатор Александр Неверов, сенатор Григорий Глинка, Таврический земский гласный Владимир Келлер, член Государственного Совета Александр Наумов».
Дело разрешилось совершенно неожиданно полученной комендантом Севастопольской крепости телеграммой, сообщающей выдержку из приказа Главнокомандующего от 8 февраля:
«Коменданту Севастопольской крепости.
По генеральному штабу: увольняются от службы согласно прошению: помощник Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России и начальник военно-морского управления генерального штаба генерал-лейтенант Лукомский, состоящие в распоряжении Главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России генерального штаба генерал-лейтенанты: барон Врангель и Шатилов. По морскому ведомству увольняются от службы: командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ненюков и начальник штаба командующего Черноморским флотом контр-адмирал Бубнов. Главнокомандующий генерал-лейтенант Деникин. 8 февраля 1920 года. Нр 002531».
Если увольнение меня и генерала Шатилова и являлось следствием поданных нами прошений об увольнении от службы, то массовое увольнение всех прочих лиц без прошений одним с нами приказом могло быть объяснено лишь желанием Главнокомандующего пресечь новый мерещившийся ему «мятеж». Последнее предположение не замедлило получить подтверждение. В полученном приказе генерала Деникина, упоминающего о том, что «выступление капитана Орлова руководится лицами, затеявшими подлую политическую игру», генералу Шиллингу приказывалось арестовать виновных «невзирая на их высокий чин или положение». Упомянутая выписка из приказа об увольнении от службы ряда лиц и приведенный приказ Главнокомандующего были, с очевидной целью подчеркнуть их взаимную связь, расклеены рядом во всех витринах Крымского отделения Освага.
Удар пришелся по тем, кто собирался его нанести. Мое обращение к капитану Орлову успело появиться уже в местных газетах, и для всех не могло быть сомнений, кто истинные руководители «подлой политической игры».
Накануне подхода Орлова к Ялте туда прибыл генерал Покровский. Последний, по расформировании Кавказской армии, малочисленные части которой были переданы в Кубанскую армию, остался не у дел. Не чувствуя над собой сдерживающего начала, в сознании полной безнаказанности, генерал Покровский, находивший в себе достаточную силу воли сдерживаться, когда это было необходимо, ныне, как говорится, «соскочил с нареза», пил и самодурствовал. Прибыв в Ялту, он потребовал от местных властей полного себе подчинения, объявил мобилизацию всех способных носить оружие, заявив о решении своем дать бой мятежнику Орлову. Обывателей хватали на улицах, вооружали чем попало. Орлов подходил к городу. Генерал Покровский с несколькими десятками напуганных, не умеющих стрелять «мобилизованных» вышел его встречать. «Мобилизованные» разбежались, и Орлов, арестовав генерала Покровского, без единого выстрела занял город. Прибывший на «Колхиде» отряд, составленный из каких-то тыловых команд, оставался безучастным зрителем. Проведя несколько дней в Ялте, произведя шум и ограбив кассу местного отделения Государственного банка, Орлов ушел в горы.
В эти дни Крым переживал тревогу. Красные, перейдя в наступление, 13 февраля овладели Тюп-Джанкойским полуостровом, нанесли нашим частям значительные потери и захватили 9 орудий. В городе росли угрожающие слухи, в витринах Освага появились истерические, с потугой на «Суворовские», приказы генерала Слащева. Через день все успокоилось, противник отошел обратно на Чонгарский полуостров.
Генерал Слащев, на несколько часов приезжавший в Севастополь, посетил меня.
Я видел его последний раз под Ставрополем, он поразил меня тогда своей молодостью и свежестью. Теперь его трудно было узнать. Бледно-землистый, с беззубым ртом и облезлыми волосами, громким ненормальным смехом и беспорядочными, порывистыми движениями, он производил впечатление почти потерявшего душевное равновесие человека.
Одет он был в какой-то фантастический костюм – черные, с серебряными лампасами брюки, обшитый куньим мехом ментик, низкую папаху – «кубанку» и белую бурку.
Перескакивая с одного предмета на другой и неожиданно прерывая рассказ громким смехом, он говорил о тех тяжелых боях, которые довелось ему вести при отходе на Крым, о тех трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы собрать и сколотить сбившиеся в Крыму отдельные воинские команды и запасные части разных полков, о том, как крутыми, беспощадными мерами удалось ему пресечь в самом корне подготовлявшееся севастопольскими рабочими восстание.
Через день прибыл из Ялты генерал Покровский. По его словам, Главнокомандующий решил убрать генерала Шиллинга, и он, Покровский, явится его заместителем. Действительно, в течение дня Покровский несколько раз по прямому проводу говорил со ставкой и вечером выехал на фронт. Однако через день, не заезжая в Севастополь, он вернулся в Ялту. По слухам, генерал Слащев донес Главнокомандующему, что в случае назначения Покровского он просит его от командования корпусом уволить. Намечавшееся назначение генерала Покровского не состоялось.
Неожиданно я получил телеграмму генерала Хольмана, принятую радиостанцией дредноута «Мальборо»:
«From R. A. 2nd in Command to «Marlborough». W/T Cypher.
Inform Wrangel destroyer will bring him to Novorossisk at once. Following from Holman: Holman guarantees his safety and will endeavour to arrange meeting between him and Denikin, but he should not come unless he is prepared to abide by Denikin's final decision regarding his future movements. Wrangel should understand the whole future ofRussia is at stake. He must be prepared to state publicly his adherence to Denikin's new democratic policy and sternly discountenance reactionaries now using his name, Holman trusting to his loyalty as enough for length of coming to Novorossisk. If Wrangel desires send him in destroyer to arrive tomorrow Wednesday. Inform me time of arrival as soon as possible»[65].
Телеграмма эта немало меня изумила. Я не мог допустить мысли, что она была послана без ведома генерала Деникина. Я решил от всяких объяснений уклониться и просил генерала Шатилова проехать к генералу Хольману и передать, что я чрезвычайно ему благодарен за предложенное посредничество, но что, не чувствуя за собой никакой вины, не нахожу нужным давать кому бы то ни было объяснения. Что же касается его обещания гарантировать мне неприкосновенность, то в таковых гарантиях не нуждаюсь, так как преступником ни перед кем себя не чувствую и не вижу, откуда мне может грозить опасность. Генерал Шатилов выехал в Новороссийск на миноносце. Через день он вернулся и сообщил мне о переданном ему командующим английским флотом адмиралом Сеймуром, от имени генерала Хольмана, требовании Главнокомандующего, чтобы я немедленно выехал из пределов Вооруженных Сил Юга России.
Требование это было обусловлено тем, что будто бы вокруг меня собираются все недовольные генералом Деникиным. Адмирал Сеймур предупредил генерала Шатилова, что высадиться в Новороссийске ему запрещено.
Трудно передать то негодование, которое вызвало во мне сообщение генерала Шатилова. Не говоря о том, что требование генерала Деникина было по существу незаслуженным и обидным, мне было бесконечно больно оставить близкую сердцу моему армию и покинуть в такое тяжелое время Родину. Я не хотел быть среди тех, кто ныне, как крысы с тонущего корабля, бежали из Новороссийска, Севастополя, Ялты и Феодосии. В то же время я не желал дать возможности бросить мне хотя бы тень упрека в создании затруднений Главнокомандующему в эти грозные дни. С болью в сердце я решил уехать. Я не хотел воспользоваться для отъезда иностранным судном, правильных же рейсов русских судов в Константинополь не было. Я написал командующему флотом адмиралу Саблину, заменившему адмирала Ненюкова, прося предоставить в мое распоряжение какое-либо судно.
Адмирал Саблин любезно предоставил мне возможность воспользоваться отходившим через несколько дней в Константинополь пароходом «Александр Михайлович», на котором я продолжал все время жить. Душа кипела от боли за гибнувшее дело, от негодования за незаслуженную обиду, от возмущения той сетью несправедливых подозрений, происков и лжи, которой столько месяцев опутывали меня. Я написал генералу Деникину.
Написанное под влиянием гнева письмо, точно излагая историю создавшихся взаимоотношений, грешило резкостью, содержало местами личные выпады:
«Английский адмирал Сеймур передал мне от имени начальника Английской миссии при Вооруженных Силах Юга России генерала Хольмана, что Вы сделали ему, генералу Хольману, заявление о Вашем требовании оставления мною пределов России, причем Вы обусловили это заявление тем, что вокруг имени моего якобы объединяются все те, кто недоволен Вами.
Адмирал Сеймур предложил мне воспользоваться для отъезда за границу английским судном…»
«Моя армия освободила Северный Кавказ», – писал я далее.
«На совещании в Минеральных Водах 6 января 1919 года я предложил Вам перебросить ее на Царицынское направление, дабы подать помощь адмиралу Колчаку, победоносно подходившему к Волге…»
«Рапортом от 4 апреля за № 82 вновь указывал на необходимость выбрать главным операционным направлением Царицынское, предупреждая, что в противном случае «противник сам перейдет в наступление от Царицына, причем создастся угроза нашей базе». Мои предсказания пророчески сбылись, и в середине апреля противник форсировал Маныч и, выйдя в тыл Добровольческой армии, подошел на 12 верст к Батайску».
«…Предоставленный самому себе, адмирал Колчак был раздавлен и начал отход на Восток. Тщетно Кавказская армия пыталась подать помощь его войскам. Истомленная походом по безводной степи, обескровленная и слабо пополненная, она к тому же ослаблялась выделением все новых и новых частей для переброски на фронт Добровольческой армии…»
«…Письмом от 29 июля я обратился к Вам, указывая на тяжелое положение моей армии и на неизбежность, благодаря нашей ошибочной стратегии, поворота боевого счастья. Я получил ответ, где Вы указывали, что «если бы я следовал советам моих помощников, то Вооруженные Силы Юга не достигли бы настоящего положения». Мои предсказания, увы, сбылись и на сей раз. Кавказская армия под ударами Х, II, XI и IV армий красных была отброшена к югу и хотя с беспримерной доблестью и разбила, упираясь на укрепленную Царицынскую позицию, все четыре неприятельских армии, но сама потеряла окончательно возможность начать новую наступательную операцию. Отбросив к югу мою армию, противник стал спешно сосредотачивать свои силы для прикрытия Москвы и, перейдя в наступление против армии генерала Май-Маевского, растянувшейся на огромном фронте, лишенной резервов и плохо организованной, легко заставил ее начать отход».
«17 октября генерал Романовский телеграммой запросил меня, какие силы мог бы я выделить из состава Кавказской армии на помощь Добровольческой. Я, телеграммой от 18 октября за № 03533, ответил, что «при малочисленности конных дивизий переброской 1–2 дивизий дела не решить», и предложил принять крупное решение «перебросить из вверенной мне армии 31/2 кубанских дивизий». Остающиеся части Кавказской армии, ввиду их малочисленности, я предлагал свести в отдельный корпус, оставив во главе его генерала Покровского. Стратегическое решение напрашивалось само собой – объединение сосредоточенных уже в районе Купянска 4-го донского, 3-го конного корпусов, Терской и отдельной Донской дивизий и вновь перебрасываемых 31/2 кубанских дивизий и использование для управления конной массой штаба Кавказской армии…»
«…Из Кавказской армии были взяты только две дивизии и хотя впоследствии сама обстановка и вынудила Вас перебросить все 31/2 дивизии, но время было упущено безвозвратно, и вводимые в бой по частям войска терпели поочередно поражения. Еще 11 ноября Вы, в ответ на мои повторные настояния, писали мне, что «после детального обсуждения» отказываетесь от предложенной мною перегруппировки, а через десять дней, 22-го, когда уже выяснилась потеря Харькова и неизбежный отход в Донецкий бассейн, Вы телеграммой вызвали меня «для нового назначения» – принятия Добровольческой армии, с подчинением мне конной группы. Об оказании серьезного сопротивления противнику думать уже не приходилось, единственно, что еще можно было сделать, это попытаться вывести армию из-под ударов врага и, отведя ее на соединение с Донской, прикрыть Ростовское направление. Я это сделал, после тягчайшего 350-верстного флангового марша. По мере того как армия приближалась к Ростову, Новочеркасску, тревога и неудовольствие росли. Общество и армия отлично учитывали причины поражения, и упреки Высшему Командованию раздавались все громче и громче…»
«Вы стали искать кругом крамолу и мятеж. 9 декабря я подал Вам рапорт с подробным указанием на причины постигших нас неудач и указанием на необходимость принятия спешно ряда мер для улучшения нашего положения.
Я указывал на необходимость немедленно начать эвакуацию Ростова и Новочеркасска, принять срочные меры по укреплению плацдарма на правом берегу Дона и т. д. Ничего сделано не было, но зато в ответ на рапорт мой последовала телеграмма всем командующим армиями с указанием на то, что «некоторые начальники позволяют себе делать мне заявления в недопустимой форме», и требованием «беспрекословного повиновения».
В середине декабря я, имея необходимость выяснить целый ряд вопросов (мобилизация населения и коней в занятом моей армией Таганрогском округе, разворачивание некоторых кубанских частей и т. д.) с генералами Сидориным и Покровским, просил их прибыть в Ростов для свидания со мной. Телеграмма им сообщена была мною в копии генералу Романовскому. На следующий день я получил Вашу циркулярную телеграмму всем командующим армиями, в коей указывалось на «недопустимость» моей телеграммы и запрещался командующим выезд из пределов их армий. По-видимому, этими мерами Вы собирались пресечь возможность чудившегося Вам заговора Ваших ближайших помощников.
20 декабря Добровольческая армия была расформирована и я получил от Вас задачу отправиться на Кавказ для формирования кубанской и терской конницы.
По приезде в Екатеринодар я узнал, что несколькими днями раньше прибыл на Кубань генерал Шкуро, получивший от Вас ту же задачу, хотя Вы это впоследствии и пытались отрицать, намекая, что генерал Шкуро действовал самозванно. Между тем в печати генерал Шкуро совершенно определенно объявил о данном ему Вами поручении и заявления его Вашим штабом не опровергались; при генерале Шкуро состоял генерального штаба полковник Гонтарев, командированный в его распоряжение генералом Вязьмитиновым, при нем же состояли (неизвестно для меня, кем командированные) два агента контрразведывательного отделения Вашего штаба – братья Карташевы. Последние вели специально агитацию против меня среди казаков, распространяя слухи о моих намерениях произвести переворот, опираясь на «монархистов», и желании принять «германскую ориентацию». В конце декабря генерал Шкуро был назначен командующим Кубанской армией, а я, оставшись не у дел, прибыл в Новороссийск. Еще 25 декабря я подал Вам рапорт, указывая на неизбежность развала на Кубани и необходимость удержания Новороссии и Крыма, куда можно было бы перенести борьбу. Доходившие из этих мест тревожные слухи, в связи с пребыванием моим в столь тяжелое для Родины время «не у дел», не могли не волновать общество. О необходимости использовать мои силы Вам указывалось неоднократно и старшими военачальниками, и государственными людьми, и общественными деятелями. Указывалось, что при полной самостоятельности Новороссийского и Крымского театров разделение командования в этих областях необходимо. Подобная точка зрения поддерживалась и английским командованием. Лишь через три недели, когда потеря Новороссии стала почти очевидной, Вы согласились на назначение меня помощником генерала Шиллинга по военной части, а 28 января, в день моего отъезда из Новороссийска, я уже получил телеграмму генерала Романовского, что «ввиду оставления Новороссии, должность помощника главноначальствующего замещена не будет».
В Новороссийске за мной велась Вашим штабом самая недостойная слежка: в офиниальных донесениях Новороссийских органов контрразведывательного отделения Вашего штаба аккуратно сообщалось, кто и когда меня посетил, а генерал-квартирмейстер Вашего штаба позволял себе громогласно, в присутствии посторонних офицеров говорить о каком-то «внутреннем фронте в Новороссийске, во главе с генералом Врангелем».
Усиленно распространенные Вашим штабом слухи о намерении моем «произвести переворот» достигли заграницы. В Новороссийске посетил меня прибывший из Англии с чрезвычайной миссией г-н Мак-Киндер, сообщивший мне, что им получена депеша от его правительства, запрашивающая о справедливости слухов о произведенном мною «перевороте». При этом г-н Мак-Киндер высказал предположения, что поводом к этому слуху могли послужить ставшие широким достоянием Ваши со мною неприязненные отношения; он просил меня, буде найду возможным, с полной откровенностью высказаться по затронутому им вопросу. Я ответил ему, что не могу допустить мысли о каком бы то ни было выступлении против начальника, в добровольное подчинение которому стал сам, и уполномочил его передать его правительству, что достаточной порукой сказанному является данное мною слово и вся прежняя моя боевая служба. В рапорте от 31 декабря за № 85 я подробно изложил Вам весь разговор, имевший место между г-ном Мак-Киндером и мною, предоставив в Ваши руки документ, в достаточной мере, казалось бы, долженствовавший рассеять Ваши опасения… Вы даже не ответили мне…»
«…Я подал в отставку и выехал в Крым, «на покой». Мой приезд в Севастополь совпал с выступлением капитана Орлова. Выступление это, глупое и вредное, но выбросившее лозунгом «борьбу с разрухой в тылу и укрепление фронта», вызвало бурю страстей. Исстрадавшиеся от безвластия, изверившиеся в выкинутые властью лозунги, возмущенные преступными действиями ее представителей армия и общество увидели в выступлении Орлова возможность изменить существующий порядок вещей. Во мне увидели человека, способного дать то, чего жаждали все. Капитан Орлов объявил, что подчинится лишь мне. Прибывший в Крым после падения Одессы генерал Шиллинг, учитывая положение, сам просил Вас о назначении меня на его место. Командующий флотом и помощник Ваш, генерал Лукомский, поддерживали его ходатайство. Целый ряд общественных групп, представители духовенства народов Крыма просили Вас о том же. На этом же настаивали и представители союзников. Все было тщетно».
«…8 февраля Вы отдали приказ, осуждающий выступление капитана Орлова, руководимое лицами, «затеявшими подлую политическую игру», и предложили генералу Шиллингу арестовать виновных, невзирая на их «высокие чин или положение». Одновременным приказом были уволены в отставку я и бывший начальник штаба моей армии генерал Шатилов, а равно и ходатайствовавшие о моем назначении в Крым генерал Лукомский и адмирал Ненюков. Оба приказа появились в Крыму одновременно 10 февраля, а за два дня в местной печати появилась телеграмма моя капитану Орлову, в которой я убеждал его, «как старый офицер, отдавший Родине 20 лет жизни, ради блага ее подчиниться требованиям начальников…».
«…Теперь Вы предлагаете мне покинуть Россию. Предложение это Вы передали мне через англичан.
Переданное таким образом подобное предложение может быть истолковано как сделанное по их инициативе, в связи с моей «германской ориентацией», сведения о которой столь усердно распространялись Вашими агентами.
В последнем смысле и истолковывался Вашим штабом Ваш отказ в назначении меня в Крым, против чего будто бы англичане протестовали.
Со времени увольнения меня в отставку я считаю себя от всяких обязательств по отношении Вас свободным и предложение Ваше для себя совершенно не обязательным. Средств заставить меня его выполнить у Вас нет, и тем не менее я решаюсь оставить Россию, заглушив горесть в сердце своем…»
«…Если мое пребывание на Родине может хоть сколько-нибудь повредить Вам защитить ее и спасти тех, кто Вам доверился, я, ни минуты не колеблясь, оставляю Россию.
Барон Петр Врангель».
Копию с этого письма я послал тем, кто косвенно из-за меня пострадал: генералу Лукомскому, адмиралам Ненюкову и Бубнову и генералу Хольману, передавшему мне требование генерала Деникина о выезде[66].
Через несколько дней генерал Хольман ответил мне:
«Екатеринодар, 7.3.1920 г.
Ваше Превосходительство!
Я глубоко уверен, что Ваш разрыв с генералом Деникиным явился следствием того, что Вы, как это часто бывает с искренними патриотами во время смуты, недостаточно поняли друг друга.
При таких отношениях служить вместе бывает слишком тяжело.
Мне причинило глубокую боль просить Вас оставить Крым, так как, искренно веря в Ваши лучшие намерения и преданность Родине, я все же счел правильным и полезным для настоящего положения сделать это.
Я желаю Вашему Превосходительству всякого благополучия и надеюсь, что встретимся где-либо в более благоприятной обстановке, возможно, опять братьями по оружию.
Прошу, Ваше Превосходительство, принять уверение в моем глубоком и искреннем уважении.
А. Хольман».
Сведения о моей высылке быстро распространились. Известие об этом было встречено в армии и обществе весьма болезненно. Я ежедневно получал огромное число сочувственных писем и телеграмм. Многие приходили лично – соболезновали, просили остаться. Это было очень тягостно. Отъезд мой все откладывался. «Великому Князю Александру Михайловичу» негде было принять угля. Все угольщики направлялись в Новороссийск, где шла поспешная эвакуация. Оттуда приходили тревожные сведения.
Успех добровольцев, овладевших 7 февраля Ростовом, был кратковременным. 10-го числа под напором противника наши войска оставили город, отойдя на левый берег Дона. Поредевшие, истекавшие кровью полки выбивались из сил. Вновь сформированные кубанские части, под влиянием агитации, отказывались драться и расходились по домам. В тылу повсеместно вспыхнули восстания. Теснимые красными, наши войска отошли к самому Екатеринодару.
23 февраля красные, открыв по Перекопскому участку сильный артиллерийский огонь, перешли в наступление и к восьми часам 24-го овладели деревней Юшунь. Однако в десять часов 26-го наши части, перейдя в контратаку, после упорного боя вновь заняли Юшунь, отбросив противника в исходное положение.
Наконец, уголь прибыл. «Александр Михайлович» мог уходить, однако в день отъезда оказались повреждения в машине. Кем-то сняты были крышки с клапанов. Потеряв надежду выехать на русском судне, я скрепя сердце сел на английский «слуп».
Стояла легкая зыбь. Печально смотрел я на исчезающие за горизонтом родные берега. Там, на последнем клочке родной земли, прижатая к морю, умирала армия. То знамя, которое она так гордо несла, было повержено в прах. Вокруг этого знамени шла предсмертная борьба, борьба, роковой исход которой не оставлял сомнений…
В изгнании
Я много слышал и читал про Босфор, но не ожидал увидеть его таким красивым. Утопающие в зелени красивые виллы, живописные развалины, стройные силуэты минаретов на фоне ярко-голубого неба, пароходы, парусные суда и ялики, бороздящие по всем направлениям ярко-синие, прозрачные воды, узкие живописные улицы, пестрая толпа – все было оригинально и ярко красочно.
Мы остановились с генералом Шатиловым в здании русского посольства, где военный представитель генерал Агапеев любезно предоставил в наше распоряжение свой кабинет. Громадные залы посольства были переполнены беспрерывно прибывающими с Юга России многочисленными беженцами, ожидавшими возможности, по получении необходимых виз, проехать дальше. Те, которым ехать было некуда, устраивались на Принцевых островах, пользуясь помощью союзников; американцы, англичане, французы и итальянцы брали на себя попечение о беженцах, распределив между собой помощь на Принцевых островах. Моя семья пользовалась гостеприимством англичан на о. Принкипо. Я и жена тяготились чужеземной помощью и решили при первой возможности перебраться в Сербию; остановка была за деньгами. Мы выехали из России совсем без средств. После долгих хлопот мне, с помощью оказавшегося в Константинополе А.В. Кривошеина, удалось сделать заем в одном из банков, и на первое, по крайней мере, время мы могли себя считать обеспеченными.
Отъезд наш задерживался тяжелой болезнью матери моей жены.
Я сделал визиты союзным верховным комиссарам. Французского и итальянского не застал и познакомился лишь с американским, жизнерадостным, добродушным адмиралом Бристолем, и английским, адмиралом де Робек. У него я познакомился с командующим оккупационными Великобританскими войсками генералом Мильном. Красивый старик, совершенный тип английского джентльмена, адмирал де Робек, видимо, мало интересовался политикой, и негласным руководителем последней являлся генерал Мильн. Он проявил большой интерес к настоящим событиям на Юге России, долго и подробно меня расспрашивая. Коснулся он и вопроса о взаимоотношениях моих с Главнокомандующим и дошедших до него слухов о подготовлявшемся в Крыму перевороте. Я мог подтвердить ему лишь то же, что говорил ранее г-ну Мак-Киндеру.
Из Новороссийска приходили тревожные вести. 7 марта красные форсировали реку Кубань. Противник стал распространяться к югу. Восстания в тылу охватывали новые районы.
Неожиданно я получил от генерала Деникина письмо – ответ на посланное мною ему перед отъездом из Крыма:
«Генерал-Лейтенант
А.И. Деникин.
Февраля месяца, 25 дня, 1920 г.
Милостивый Государь, Петр Николаевич!
Ваше письмо пришло как раз вовремя – в наиболее тяжкий момент, когда мне приходится напрягать все духовные силы, чтобы предотвратить падение фронта. Вы должны быть вполне удовлетворены…
Если у меня и было маленькое сомнение в Вашей роли в борьбе за власть, то письмо Ваше рассеяло его окончательно. В нем нет ни слова правды, Вы это знаете. В нем приведены чудовищные обвинения, в которые Вы не верите. Приведены, очевидно, для той же цели, для которой множились и распространялись предыдущие рапорты-памфлеты. Для подрыва власти и развала Вы делаете все, что можете.
Когда-то, во время тяжкой болезни, постигшей Вас, Вы говорили Юзефовичу, что Бог карает Вас за непомерное честолюбие…
Пусть Он и теперь простит Вас за сделанное Вами русскому делу зло.
А. Деникин».
Генерал Деникин, видимо, перестал владеть собой.
Мы стали готовиться к отъезду. Несмотря на то что в Константинополе оказалась масса знакомых, я мало кого видел, целые дни проводя в прогулках по городу и его окрестностям, знакомясь с многочисленными памятниками старины. Изредка по вечерам собирались мы в одном из бесчисленных кафе и за чашкой турецкого кофе беседовали с А.В. Кривошеиным и П.Б. Струве.
Наконец, день нашего отъезда был окончательно установлен. За несколько дней до него я получил письмо генерала Слащева. Письмо это было совершенно сумбурное. Слащев убеждал меня не уезжать из Константинополя и ожидать какой-то телеграммы от него и Сената[67].
Он просил меня верить в бескорыстность руководивших им чувств, «но, – писал он, – учитывая в армии популярность Вашего и моего имени, необходимо их связать, назначив меня Вашим начальником штаба». Письмо было для меня загадкой. Через несколько дней она разъяснилась.
Прижатая к морю армия заканчивала борьбу. Из Новороссийска один за другим прибывали транспорты, переполненные обезумевшими от ужаса и лишений беженцами. Армия отходила, почти не оказывая сопротивления. Было очевидно, что транспортных средств не хватит и большая часть войск останется непогруженной.
Главнокомандующий находился в Новороссийске, на цементном заводе, под охраной англичан. Жена его прибыла в Константинополь и остановилась в русском посольстве. Передавались слухи, что генерал Деникин, видя неминуемый развал и гибель армии, заявил, что «Новороссийска не оставит и пустит себе пулю в лоб». Однако вскоре стало известно, что 14-го Главнокомандующий на миноносце оставил Новороссийск. Ставка перешла в Феодосию. Успели погрузиться для переброски в Крым лишь добровольцы, за исключением одного из Марковских полков, сводная кубанская бригада, гвардейская бригада 1-й донской дивизии и некоторые другие части Донской армии. Оставленные на побережье части Кубанской и Донской армий отходили на Туапсе. Войска Северного Кавказа сосредотачивались в Поти.
Эвакуация Новороссийска превосходила своей кошмарностью оставление Одессы. Стихийно катясь к морю, войска совершенно забили город. Противник, идя по пятам, настиг не успевшие погрузиться части, расстреливая артиллерией и пулеметами сбившихся в кучу на пристани и молу людей. Прижатые к морю наседавшей толпой, люди падали в воду и тонули. Стон и плач стояли над городом. В темноте наступавшей ночи вспыхивали в городе пожары.
Вскоре пришло известие об оставлении генералом Романовским должности начальника штаба Главнокомандующего. Уступая требованию общественного мнения, генерал Деникин решился принести в жертву ему своего ближайшего сотрудника[68]. Генерала Романовского заменил генерал Махров. 16 марта генерал Деникин решил упразднить Южно-Русское правительство. М.В. Бернацкому было поручено составить новое «деловое учреждение». Так именовалось в приказе Главнокомандующего новое правительство.
20 марта, накануне нашего отъезда, адмирал де Робек пригласил меня завтракать на флагманском корабле «Аякс». Я выходил из посольства, когда мне вручили принятую английской радиостанцией телеграмму из Феодосии от генерала Хольмана. Последний сообщал, что генерал Деникин решил сложить с себя звание Главнокомандующего и назначил военный совет для выбора себе преемника. На этот совет генерал Деникин просил прибыть меня. Телеграмма показалась мне весьма странной. На службе я уже более не состоял, и приглашение генералом Деникиным меня, только что оставившего пределы армии по его требованию, трудно было объяснить. Обстоятельства, при которых генерал Деникин принял это решение, стали мне известны лишь впоследствии.
18 марта Главнокомандующий разослал старшим начальникам секретную телеграмму такого содержания:
«Предлагаю прибыть к вечеру 21 марта в Севастополь на заседание военного совета, под председательством генерала от кавалерии Драгомирова, для избрания преемника Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России. Состав совета: командиры Добровольческого и Крымского корпусов, их начальники дивизий, из числа командиров бригад и полков – половина (от Крымского корпуса по боевой обстановке норма может быть меньше), коменданты крепостей, командующий флотом, его начальник штаба, начальники морских управлений, четыре старших строевых начальника флота. От Донского корпуса генералы: Сидорин, Келчевский и шесть лиц из состава генералов и командиров полков. От штаба Главнокомандующего: начальник штаба, дежурный генерал, начальник военного управления, а также генералы: Врангель, Богаевский, Улагай, Шиллинг, Покровский, Боровский, Ефимов, Юзефович и Топорков».
Я завтракал на «Аяксе». С большим трудом я поддерживал разговор. Мысли все время вертелись вокруг полученной телеграммы. Я не сомневался, что борьба проиграна, что гибель остатков армии неизбежна. Отправляясь в Крым, я оттуда, вероятно, уже не вернусь. В то же время долг подсказывал, что, идя с армией столько времени ее крестным путем, деля с ней светлые дни побед, я должен испить с ней и чашу унижения и разделить с ней участь ее до конца. В душе моей происходила тяжелая борьба.
Завтрак кончился, адмирал де Робек просил меня и генерала Мильна пройти к нему в кабинет.
– Сегодня я отправил вам принятую моей радиостанцией телеграмму генерала Хольмана. Если вам угодно будет отправиться в Крым, я готов предоставить в ваше распоряжение судно. Я знаю положение в Крыму и не сомневаюсь, что тот совет, который решил собрать генерал Деникин для указаний ему преемника, остановит свой выбор на вас. Знаю, как тяжело положение армии, и не знаю, возможно ли ее еще спасти… Мною только что получена телеграмма моего правительства. Телеграмма эта делает положение армии еще более тяжким. Хотя она адресована генералу Деникину, но я не могу скрыть ее от вас. Быть может, содержание ее повлияет на ваше решение. Я повторяю, не считаю себя вправе скрыть ее от вас и, зная ее содержание, поставить вас в положение узнать тяжелую истину тогда, когда будет уже поздно.
Он передал мне адресованную генералу Деникину ноту:
«S e c r e t.
Le Haut Commissaire de Grande Bretagne á Constantinopole a été chargé par son Gouvernement de faire au Général Dénikine un communiqué dans le sens de ce qui suit:
Le Conseil Supre^me est d’avis que la prolongation de la guerre civille en Russie est, á tout prendre, l’élément le plus inquiétant de la situation européenne actuelle.
Le Gouvernement de Sa Majesté Britannique désire soumettre á l’appreciation du Général Dénikine l’intére^t qu’il y aurait, dans la situation actuelle, qu’une démarche fut faite auprés du Gouvernement des Soviéts en vue de demander une amnistie tant pour la population de la Crimée en général, que pour le personel de l’armée volontaire en particulier. Pénétré de la conviction que l’abanon de la lutte inégale est ce qu’il y aurait de plus avantageux pour la Russie, le Gouvernement Britannique se chargerait de cette démarche, le consentement du Général Dénikine une fois obtenu, et mettrait á la disposition de celui-ci et de ses adhérents principaux un asile hospitalier dans la Grande Bretagne.
Le Gouvernement Britannique, qui lui a fourni par le passé une large mesure d’assistance, gra^ce á laquelle seule la continuation de la lutte a été possible jusqu’ici, se croit justifie ´ dans son attente que cette proposition soit acceptée. Si cependant le Général Dénikine jugeait la devoir refuser, afin de prolonger un combat manifestement désespéré, le Gouvernement Britannique se verrait obligé á renoncer toute responsabilité de cette action et á cesser dorénavant de lui fournir aucune assistance ou subvention de quelle nature que ce fut.
British High Commission.
2 apr. 1920, Constantinopole»[69].
Отказ англичан от дальнейшей нам помощи отнимал последние надежды. Положение армии становилось отчаянным. Но я уже принял решение.
– Благодарю вас, если у меня могли быть еще сомнения, то после того, как я узнал содержание этой ноты, у меня их более быть не может. Армия в безвыходном положении. Если выбор моих старых соратников падет на меня, я не имею права от него уклониться.
Адмирал де Робек молча пожал мне руку. Я решил выехать немедленно. Генерал Шатилов, узнав о моем решении, пришел в ужас.
– Ты знаешь, что дальнейшая борьба невозможна. Армия или погибнет, или вынуждена будет капитулировать, и ты покроешь себя позором. Ведь у тебя ничего, кроме незапятнанного имени, не осталось. Ехать теперь – это безумие, – убеждал он меня. Однако, видя, что его доводы бессильны, он объявил, что едет со мной, не решаясь оставить меня в этот грозный час.
21 марта броненосец «Император Индии» вышел в Крым. Море стихло. Мощно рассекая волны, уносил меня корабль к родным берегам. Там готовился эпилог русской трагедии. Над предпоследним актом ее готов был опуститься занавес истории.
31 июля 1922 года.
Белград