Я чувствовала, что они искренни; для них сознание того, что опасности, трудности разделяет с ними член царской семьи, имело большое значение. Внезапно мы стали равны перед лицом испытаний, которые выпали на долю нашей родины.
Был еще случай, когда одна из медсестер и я поехали на телеге в деревню за яблоками. Нам не приходило в голову, что двум женщинам опасно одним выезжать из города на вражескую территорию, на которой проживало, скорее всего, враждебно настроенное гражданское население. Было начало осени, солнце садилось над убранными полями, листья на деревьях, растущих вдоль пустынной дороги, были еще зелеными. Мы подъехали к небольшой аккуратной ферме, за оградой которой увидели деревья, усыпанные яблоками. У ворот стояла пустая повозка.
Медсестра осталась с лошадью, а я пошла искать крестьян. Они разговаривали с тремя русскими солдатами, которые, очевидно, приехали с той же целью, что и мы. Один из солдат предложил приглядеть за нашей лошадью, пока два его товарища и мы с медсестрой трясли деревья и наполняли мешок спелыми яблоками.
Один из солдат, красивый, крепкий молодой унтер-офицер, все время внимательно посматривал на меня, как будто он хотел мне что-то сказать, но не осмеливался. Наконец, осмелев и глядя на меня сбоку, он воскликнул:
– Я вас знаю! Вы наша великая княгиня Мария из Москвы. Я вас сразу же узнал, только не мог поверить своим глазам, потому что вы одеты сестрой милосердия.
Мы живо болтали, как это делают при встрече люди, приехавшие из одного и того же города. Я узнала, что раньше он служил в одном из полков Московского гарнизона.
– Не годится вам ездить одной с медсестрой здесь, в сельской местности, – сказал он. – Враг не настолько далеко отсюда, чтобы такие поездки были безопасными. Кроме того, нельзя доверять местным жителям. Хотите или нет, а я сам буду сопровождать вас назад в город.
И, несмотря на мои протесты, он поехал с нами, радостно ухмыляясь всю дорогу до Инстербурга. Несколькими месяцами раньше этот же самый унтер-офицер стоял бы навытяжку передо мной, четко отдавая честь. Теперь в его отношении ко мне было что-то добродушное и покровительственное, был даже оттенок фамильярности, но без малейшего намека на дерзость, и я была слегка удивлена, однако и рада, что моя униформа разрушила преграды и сгладила различия в социальном положении. Было это плохо или хорошо, – не берусь судить, но мой белый головной убор внушал доверие простым людям, приближал меня к ним.
Елена, которая была старше и опытней меня, естественно, возглавила наше подразделение. Я работала как простая сестра милосердия, прекрасно зная, что мне еще надо многому научиться. Я быстро привыкла к своим обязанностям, не уклонялась ни от какой работы, какой бы неприятной она ни была, и довольно легко приспособилась к больничной рутине. Мне уже казалось естественным убирать свою постель по утрам, чистить обувь и одежду, убирать комнату.
Наступление русских остановилось, и немцы зашевелились. Над Инстербургом стали летать вражеские аэропланы, сначала с большими перерывами, затем все чаще и чаще. У нас было все еще мало зенитных орудий, и самолеты летали так низко, чтобы напугать и солдат, и лошадей, которые не привыкли к этим угрожающим звукам. Так велико было смятение, вызванное первым авианалетом на наш город, что даже офицеры доставали свои револьверы и пытались стрелять по самолетам. Потери были большие; эти раненые стали нашими первыми пациентами.
Я ясно помню самый первый случай. Наш госпиталь был еще пуст. В тот день я дежурила, читала книгу. Вбежал санитар:
– Сестра, быстрее идите в приемный покой! Там двое пациентов на носилках. Один, солдаты говорят, очень тяжело ранен.
В приемном покое рядом стояли двое носилок. Четыре солдата, которые принесли их, стояли, переминаясь с ноги на ногу и теребя в руках фуражки.
– Что случилось? – спросила я их, наклоняясь над одним из раненых. Он был без сознания, с лицом ужасного желтоватого оттенка. Другой человек был в сознании, он стонал.
– Мы служим в обозе, сестра. Над нами пролетел самолет, и лошади понесли. Вот этот упал с повозки, и колеса переехали ему грудь, – ответил один из солдат.
Я пощупала пульс того, который был без сознания. Биение его было очень слабым. Я испугалась.
– Бегите за доктором, – сказала я санитару, – и скажите в перевязочной, чтобы мне принесли камфару и шприц.
Раненый начал задыхаться, и на его губах появилась кровь. Я не знала, что делать. Расстегнув ему воротник, я просунула руку ему под плечи и немного приподняла его. Он перестал задыхаться, его голова тяжело упала мне на руку, а глаза слегка приоткрылись. Когда пришел врач, раненый был уже мертв. Я высвободила руку и с большим трудом встала на ноги, колени у меня сильно дрожали.
– Пойдите выпейте чего-нибудь, – посоветовал мне доктор, улыбаясь.
Едва передвигая ноги, я вышла из комнаты. Меня трясло. Впервые в жизни я столкнулась со смертью лицом к лицу.
Мой следующий пациент оказался совершенно другим. Солдатские палаты были заполнены до отказа, а офицерские еще стояли пустыми. Нашим первым офицером стал очень молодой поручик с воспалением надкостницы после контузии.
Я впервые увидела его на следующее после поступления утро. Я вошла в комнату, где он лежал. Ему было запрещено вставать, и я должна была заняться его утренним туалетом. Я все еще чувствовала некоторую скованность в присутствии больных и, чтобы скрыть это, пожелала ему доброго утра необычно жизнерадостно и бодро. Его ответ был несколько угрюм. Я принесла тазик, поставила его на постель, налила в него воды и, держа в руках мыло и полотенце, предложила ему умыться. Он молча следил за моими движениями, как мне показалось, с враждебностью.
– Я не хочу умываться, – с раздражением заявил он. – Это ваша работа, и вы должны ее выполнять.
Довольно удивленная, я выполнила свои обязанности, не говоря ни слова. Молчание вскоре наскучило ему, и он попытался завязать разговор. Не зная точно, как следует себя вести, я решила отвечать очень кратко. Заметив это, он предпринял попытку помешать мне неловкими движениями, наблюдая в то же время за выражением моего лица. Когда он увидел, что это не выводит меня из себя, то начал задавать вопросы:
– Сестра, что вы будете делать потом?
– Я принесу вам чай или кофе – как вы пожелаете, а затем пойду в перевязочную.
– А вы не хотите остаться со мной? Одному так скучно.
– Нет, я не могу остаться с вами, – ответила я.
– Почему же? Я ведь тоже пациент.
– Потому что у меня много дел, а также потому, что вы не умеете себя вести, – сказала я ему, изо всех сил стараясь не рассмеяться. – Чего вы хотите, чаю или кофе?
Я стояла у двери в другом конце комнаты. Внезапно он швырнул в меня полотенце и мыло, которые я забыла на постели. Его юное лицо с едва пробивающейся бородкой было искажено забавным детским гневом.
– Если вам что-то понадобится, позовите санитара, который сидит у двери в холл, – холодно сказала я, подобрав мыло и полотенце и выходя из комнаты, как мне казалось, с чувством собственного достоинства.
В течение всего того дня он посылал за мной санитара по самым разным поводам, но я к нему не приходила. К вечеру поступила группа раненых офицеров-гвардейцев. Некоторые из них знали меня. Обработав их раны и переодев в больничную одежду, я поместила их в палату и пошла ужинать.
Мы еще сидели за столом, когда санитар с верхнего этажа пришел доложить, что у моего поручика истерика. Я сразу же поняла, что случилось. Вероятно, офицеры рассказали ему, кто я такая.
Я вошла в палату и встала рядом с его кроватью. Он лежал на животе лицом в подушку и отчаянно рыдал. Я положила ему руку на голову и весело сказала:
– Ну-ну, перестаньте сейчас же, все хорошо. Я на вас не сержусь.
Офицеры засмеялись. Но он продолжал рыдать, лежа в том же положении. После этого, когда бы я ни входила в комнату, он неизменно отворачивался к стене. Только в день своего отъезда он набрался смелости извиниться, что проделал очень тихим голосом, опустив голову и нервно теребя рукой край своей шинели.
Наша работа была трудной и поглощала нас целиком. В ту палату, четыре стены которой, казалось, заключают в себе мир, не связанный ни с каким другим, часто приходила смерть; и всегда были страдания. Отношение к нам солдат было трогательным, как будто мы олицетворяли для них все, что было дорого и близко их сердцам. Мы, в наших белых косынках, так или иначе представляли собой тех высших существ женского пола, в которых были объединены все качества матерей и жен, и к ним добавлялось представление о святой монахине, особенно дорогое русским людям. Здесь, в этом мире больничных коек, белых халатов и долгих, однообразных часов, врач и медицинские сестры занимали места рядом с божествами. Врач по непонятным и загадочным причинам часто причинял боль, но солдаты никогда и не спрашивали этому объяснения; они не спрашивали ни о чем Бога, когда Он посылал им испытания. Медсестра была человечнее и ближе к ним, потому что она старалась облегчить их страдания, утешить их, проявить к ним доброту.
Мы очень сильно чувствовали это во время первых месяцев войны, когда мы все еще были воодушевлены одним порывом, одинаково откликались и служили – все как один – идеалу, понятному всем.
Солдаты переносили свои страдания с необычайным терпением и смирением, и их отношение к больничному персоналу было неизменно тактичным и внимательным. Они ценили то, что мы делали для них, и знали, как это выказать. Что же касается офицеров, то здесь все было сложнее. Та простота отношений, которая существовала между медсестрами и солдатами, здесь отсутствовала, особенно по отношению ко мне, когда они узнавали, кто я такая. И никому из нас офицеры не демонстрировали ту безграничную, почти фантастическую доверчивость, которую по отношению к нам проявляли рядовые. Офицеры были, совершенно естественно, более взыскательны; их требования было сложнее удовлетворить. И все же они тоже мужественно терпели боль, которая иногда была почти невыносимой.