Меня всегда озадачивало, почему моих родственников и окружающих меня людей не беспокоили проблемы крестьянства в России. Во время своих поездок за границу они, вероятно, обращали внимание на сравнительное благополучие этого класса на Западе. В Швеции перед войной у каждого наемного рабочего был свой собственный велосипед. Фермеры жили в чистых домах за муслиновыми занавесками, а их дети получали образование в колледжах. Я не могла привыкнуть к мысли, что эти здоровые, жизнерадостные люди, всегда чисто одетые, были крестьянами.
Правда то, что государственное образование русского крестьянства было и остается исполнено таких трудностей, что полностью победить неграмотность было невозможно. Климатические условия, проблемы с транспортом, громадные просторы страны, психологическая инертность сыновей и внуков крепостных крестьян – все это нужно было принимать в расчет.
Но правда и то, что попытка дать образование крестьянам была плохо организована и построена на совершенно неправильной основе. Те, кому было вверено дело образования (то есть деревенские священники и деревенские учителя), сами ни в малейшей степени не были подготовлены к этой задаче. Их знания были поверхностными, чисто теоретическими. Они не знали ничего, что могло бы иметь практическую пользу для крестьянина. С другой стороны, они поднаторели в абстрактных рассуждениях, в пропаганде незрелых революционных догм. Посланные в далекие деревушки, они жаждали более широкой деятельности, но пренебрегали обучением детей в пользу проповедей мятежа их изумленным родителям.
Эти идеи, укоренявшиеся в этом классе медленно, тем не менее, падали на подготовленную почву – ведь крестьяне, освобожденные от крепостной зависимости в 1861 году, не владели собственной землей, а только общинной, и такой порядок вещей, неправильный по сути, был источником всех их бед. Они жаждали иметь землю в своей собственности и с растущим нетерпением ждали всеобщего ее перераспределения.
Некоторые помещики, понимая опасность, делали что могли. Они пытались ввести новые методы возделывания почвы, заводили лучшие породы скота, новые сельскохозяйственные машины и старались объяснять людям, как важно соблюдать личную гигиену. Но такие попытки не заходили очень далеко, да и были редки и непоследовательны.
В результате своего пребывания в течение нескольких недель непосредственно среди крестьян я осмеливаюсь утверждать, что полностью поняла их проблемы. Да, у меня не было достаточно времени, чтобы изучить это всесторонне и глубоко, но я все же поняла гораздо больше, чем понимала раньше, и ясно видела, что наше прежнее существование в качестве правящего класса было основано на иллюзиях, чуждых реальной жизни, что основа нашего существования была непрочной.
Глава 22Сомнительное избавление
Когда я возвратилась в Псков и снова стала получать новости с полей сражений из первых рук от генерала Рузского, командующего армиями Северного фронта, я обнаружила, что эти донесения далеко не утешительны. За линией фронта также продолжался распад. Внезапное назначение Б.В. Штюрмера премьер-министром дало толчок новым пересудам о немецком влиянии. Кроме того, был отстранен от должности Самарин, обер-прокурор Синода, а Владимир, петроградский митрополит, был переведен в Киев. Его пост занял Питирим – доверенный человек и приверженец Распутина.
В июле 1916 года Сазонова уволили с поста министра иностранных дел, и вместе с ним ушла единственная надежда и опора союзников. Его должность была временно доверена Штюрмеру, подозреваемому в прогерманских настроениях.
В сентябре министром внутренних дел был назначен Протопопов. Этот выбор всех поразил. Ставленник Распутина, Протопопов был любопытной и очень спорной фигурой в мире политики.
Приблизительно в это время я впервые услышала, что люди говорят об императорской чете с нескрываемой враждебностью и презрением. Слово «революция» произносилось все чаще и все более открыто; вскоре его можно было услышать повсюду. Война, казалось, отошла на задний план. Все внимание было обращено на дела внутри страны. «Распутин, Распутин, Распутин» – это звучало рефреном; говорили о его ошибках, его шокирующем поведении, его загадочной власти. А власть была огромной; она была как сумерки, опустившиеся на нашу страну и затмившие свет. Как мог такой жалкий мошенник отбрасывать такую огромную тень? Это было необъяснимо, это раздражало, сбивало с толку; это было почти невероятно.
Зима 1916 года была чрезвычайно суровой. Морозы, начавшиеся в ноябре, крепчали с каждым днем. Наша больница очень расширилась, и перед нами встала проблема снабжения. Необходимые материалы, которые сначала были в изобилии, теперь стали дефицитом и более низкого качества; а кое-что было вообще невозможно достать, например резиновые перчатки; даже оперирование гангрены приходилось проводить голыми руками.
Иной раз не хватало присутствия духа, и мы продолжали работать просто в силу привычки. Наши пациенты тоже находились в подавленном состоянии и переносили свои страдания с меньшим терпением. Их отношение к персоналу больницы заметно переменилось, и на фронт они возвращались с нескрываемой неохотой.
Однако Псков не изменился. Дни стояли холодные и солнечные. На реке Великой пилили лед, чтобы заполнить им погреба. Жужжание пил, крики рабочих далеко разносились в прозрачном воздухе. Вереницы крестьянских саней, нагруженных с помощью крючьев огромными голубыми кубами льда, со скрипом поднималась вверх по высокому берегу реки. Мягкий, пушистый снег лежал в полях по пояс. В домах жарко горели в печках сухие дрова, потрескивала мебель и деревянные оконные рамы. Люди старались не выходить на улицу без особой нужды. Редкие пешеходы быстро шагали, высоко подняв воротники и пряча руки в карманы.
Я не боялась холодов. Каждый день ходила в лес на лыжах. Эти прогулки имели для меня особую прелесть. Снега было так много, что, когда я прокладывала путь между деревьев, мне казалось, что я карабкаюсь на их вершины. Ближе к сумеркам солнце становилось огромным огненным кругом, мелькающим за черными стволами, а лиловые тени делались особенно резкими. По дороге домой я наблюдала, как сгущается синий зимний вечер и загораются звезды.
Однажды, возвращаясь с одной из таких прогулок, я услышала сообщение о смерти Распутина. Не помню, кто рассказал мне об этом, но отчетливо помню небывалое волнение в больнице. Никогда не забыть мне и неясные, противоречивые слухи, которые ползли в тот вечер по городу и придавали еще более зловещий оттенок тайному исчезновению этой одиозной фигуры, бывшей объектом столь давней, сильной и всеобщей ненависти, которую теперь обвиняли во всех бедах, выпавших на долю России. Весть о его смерти везде встречали с радостью, даже истеричной; люди на улицах обнимались, как на Пасху, а женщины плакали.
О присутствии Распутина при дворе с 1907 года с немногочисленными отлучками знала вся Россия, но оно приковывало все более заметное внимание людей с начала войны. Теперь, в 1916-м, почти все считали Распутина морально ответственным за все наши неудачи на фронте и все беспорядки внутри страны. Умы, разъеденные критикой и недовольством, сделали его козлом отпущения и объектом для негодования. Люди устали от войны, от напрасных жертв и бесплодных усилий. Русский патриотизм, имеющий, в общем, абстрактный характер, не смог выдержать такого напряжения. Для многих людей Распутин служил оправданием их собственной слабости.
По существу, несмотря на все сплетни, причина его присутствия при дворе и его власти была очень проста. Императрица, которая обожала своего сына, прекрасно знала, что гемофилия, от которой мальчик страдал с рождения, неизлечима и, несомненно, с годами усугублялась. Внутренние кровотечения становились все более частыми; малейший удар мог повлечь смертельный исход, и каждый новый приступ причинял бедному ребенку невыносимые страдания. Казалось, только Распутин мог облегчить их. Поэтому ничего не было странного в том, что императрица считала Распутина своей единственной надеждой и спасителем. В Александровском дворце дни проходили полные уныния. Нервы императрицы, полностью расшатанные от постоянной тревоги, превратили ее в больного человека. Неудивительно, что Распутин стал играть такую большую роль, если понимать, сколь ненормальны условия, в которых она жила, знать об одиночестве, на которое она постепенно обрекла себя, о четырех стенах детской, где в своей маленькой кроватке стонал и метался ее единственный сын.
Постоянно повторяя, что цесаревич не выжил бы без него, Распутин хитро и умело овладел волей императрицы. Но его деспотичная натура не могла удовлетвориться сравнительно скромной ролью домашнего врачевателя, ему было необходимо более широкое поле деятельности.
Теперь, когда многие документы, касающиеся того периода, стали общественным достоянием, можно сказать, что временами советы Распутина не были лишены здравого смысла, который, кажется, от рождения присущ русскому крестьянину. И все же, как и любой другой крестьянин, он питал глубокое и прочное недоверие к дворянам и был убежден, что они не только угнетают народ, но и постоянно мешают ему общаться с царем.
Приобретя влияние, но не обладая большой проницательностью, Распутин начал испытывать свою власть. Он настраивал императрицу против всех, и прежде всего тех людей из ее ближайшего окружения, которые, как ему было известно, ненавидели его и не доверяли ему.
Его клеветнические измышления упали на плодородную почву. Императрица, по натуре робкая и скрытная, не смогла в течение всех лет жизни в России сделать психологию русского человека своей собственной; даже православная вера, которую она приняла с момента своего замужества, и русский язык, который она усердно изучала и говорила на нем лучше многих зарубежных принцесс, не помогли ей понять истинный характер людей, которыми она правила.
К тому же казалось, невезение преследует всякий ее шаг. Сначала каждые два года вместо сына, ожидаемог