Итак, мы получили приказ наступать западнее Козельца. Это – ориентир, а не то что буквально там стояли наши войска. Они уже были за Днепром. Поехали мы и в 60-ю армию. Мне хотелось познакомиться с ее командующим генералом Черняховским. Очень уж он привлекал к себе внимание. Слухи, которые до меня доходили, свидетельствовали о том, что это очень перспективный человек и молодой еще по возрасту генерал[528]. Приехали. Он произвел на нас впечатление своим умом и докладом, который он сделал со знанием обстановки, расположил к себе. Наступать? Он знал, когда надо наступать! Приказ был спущен, и он тщательно готовился к наступлению, причем довольно категорично сказал, что время, которое ему дали для подготовки наступления, его не устраивает, надо бы еще три дня.
Я уже рассказывал, как реагировал Ватутин, когда Трофименко попросил у него несколько сместить удар с того направления, которое было назначено ранее. А тут Черняховский требует, чтобы отложили наступление на три дня, хотя Ставка приказала наступать такого-то числа. Ватутин вскипел и стал доказывать, что приказ надо уважать и выполнять. Ну, вижу я, что он просто не слушает Черняховского, и говорю: «Николай Федорович, пусть он нам доложит, зачем ему нужно три дня?» И вижу, что у Черняховского тоже глаза уже засверкали и что он тоже может проявить свой характер. «А вот, – отвечает, – почему. У меня роты имеют такое-то количество солдат. Запасный полк находится на таком-то направлении. Сейчас он на марше, прибудет тогда-то. Пополнение я смогу дать в роты, которые будут наступать, буквально вечером накануне наступления. А утром – наступать. Командиры рот совершенно не ознакомятся с людьми, которых они получат. Не обнюхаются между собой солдаты, а командир не только не изучит новичков, но даже не познакомится с ними. Как же можно так наступать? Можно лишь людей потерять и не решить задачу. Дайте мне три дня. Придут люди. Я с ними поработаю и тогда буду уверен, что решу задачу, сломлю сопротивление противника, который стоит передо мной, и разовью наступление в том направлении, которое указано в приказе». Я: «Давайте сделаем перерыв в работе, отдохнем».
Сделали перерыв. Хороший выдался денек. Вышли мы из помещения на воздух и отошли с Ватутиным в сторонку. Говорю: «Николай Федорович, дадим ему эти три дня! Позвоним Сталину, я убежден, что Сталин с нами согласится. Какая разница Сталину, сейчас наступать или на три дня позже? Если командующий говорит, что он не ручается за успех и что мы можем поставить под удар наши войска, то лучше сделать так, как рекомендует генерал». Ватутин согласился: «Ладно, позвоним». Он, видимо, дал согласие потому, что уже был пример с 27-й армией: тогда он со мной не согласился, а я Сталину послал шифровку. Конечно, я сделал бы это и в данном случае, потому что для меня слово командующего армией, когда я видел, что он на верном пути и правильно рассуждает, значило многое. Как же я, член Военного совета фронта, могу не поддержать разумное решение, тем более что я был свободен от ложного принципа некоторых военных: приказ отдали, следовательно, его нужно держаться и заставлять выполнять, невзирая ни на что. Ну и что, если приказ отдан? Раз обстановка требует изменения приказа, то самое разумное – изменить его, чтобы учесть то, что выявилось после его отдачи, а потом уже действовать либо в этом же направлении, либо менять направление наступления, в зависимости от обстановки, новых обстоятельств.
В данном случае я был доволен, что Николай Федорович согласился. Говорю: «Вы звоните Сталину. Вы командующий войсками фронта, вам и звонить». Это ему понравилось. Я сам никогда не любил звонить Сталину, должен звонить командующий. Если же я и звонил, то лишь по тем вопросам, о каких считал нужным лично доложить Сталину. Чаще Сталин меня сам вызывал. Одним словом, позвонили Сталину, и Сталин согласился без всякого сопротивления: «Хорошо, разрешаем перенести наступление на три дня». Тогда наступление осуществлялось только нашим фронтом, так что особых других забот по этой линии у Сталина не было. Были, конечно, иные заботы, потому что шла война. Но активные операции проводились в те дни практически только у нас.
Мы пообедали с Черняховским и сказали ему, что его просьба удовлетворяется: ему даются три дня для подготовки войск к наступлению. Сказали также, что к началу наступления мы к нему приедем. Распрощались и отбыли. Мы ехали лесом. Попали на большую поляну, а она вся была усеяна немецкими могилами. Немцы разбили ее на правильные квадраты, каждая могила имела свой березовый крест. Эта картина производила жуткое впечатление: сколько же там побито было людей? Но нам, не стану скрывать, она принесла и какое-то удовлетворение: вот, мол, пришли вы за чужим жизненным пространством и нашли его в этих лесных могилах. Я потом порекомендовал: «Не разрушайте эти могилы, сохраните их в таком виде, как есть. Пусть наши люди смотрят, что захватили завоеватели для себя (как говорили в старое время: три аршина земли)». Думаю, что это кладбище – результат «работы» нашей 5-й армии генерала Потапова, которая сражалась в этом районе, когда немцы наступали здесь в 1941 году[529].
Вскоре мы получили приказ отставить наступление 60-й армии и наступать на том направлении, где мы предлагали раньше: в районе Ново-Петровцев. Ново-Петровцы от Киева находятся километрах в 27. Нам надо было пробиться вперед через лес, который занимал противник, а наши войска располагались в чистом поле. Когда мы выбирали тут место форсирования Днепра и создания плацдарма, я говорил Чибисову: «Смотрите, лучше всего этот участок», – и показал в направлении через Ново-Петровцы. Я хорошо знал это место, потому что там прежде были расположены правительственные дачи. Когда-то это был старинный казачий монастырь. В нем жили запорожские казаки, когда старели. Они отказывали свои богатства безродным, а доживали свой век и умирали в этом монастыре. После переезда украинского правительства из Харькова в Киев тут организовали дачи. Там жил Косиор, там жил Петровский, там жил Постышев. Когда я приехал на Украину, то и я там жил вместе с Бурмистенко, Корнийцом и другими товарищами. Так что эту местность я знал: это маленький ровный пятачок в окружении гор, с садом и довольно крутым мощеным выездом. Я считал, что если мы здесь форсируем реку, то у нас сразу появится оборудованная дорога, по которой могут проходить танки и пехота. Самое главное: этот район недоступен, потому что с запада он прикрывается глубоким, совершенно танконепроходимым оврагом. Имеется только узкая дорога, которую легко можно перекрыть огнем артиллерии. Тут буквально можно выдерживать осаду.
Чибисов доложил мне: «Заняли правительственную дачу» (он даже сказал: «Заняли вашу дачу»). Но ведь ни у кого из нас личных дач не было. Это государственные дачи, и я там жил вместе с другими лицами из руководства республики. И мы стали готовиться к наступлению на этом плацдарме. Когда подготовились, решили поехать с Ватутиным в штаб 38-й армии, к Чибисову. Его штаб находился на большом удалении оттуда, за Днепром. Мы ему сказали: «Переносите свой штаб или в Старо-Петровцы, или в Ново-Петровцы, при наступлении следует быть ближе к войскам». – «Есть, – ответил он, как старый офицер, – будет сделано». Он вообще любил обычно отвечать такими стандартными фразами. Но я не доверял ему.
Наш фронтовой штаб стоял немного юго-восточнее Бровар, в селе Требухово. Это невдалеке от Киева, то есть на левом берегу Днепра, у болот. Перед тем как поехать в новое расположение армейского штаба к Чибисову, я говорю: «Николай Федорович, позвоните Чибисову, выехал он из старой квартиры? Где он? На новой квартире или где-либо еще?» Ватутин звонит, я стою тут же рядом, мы уже оделись, чтобы ехать. Слышу: «Где вы, товарищ Чибисов? Где ваша квартира? Вы находитесь на новой?» – «Да, я на новой квартире». – «Хорошо, мы сейчас выезжаем к вам с членом Военного совета. Организуйте встречу, чтобы мы побыстрее нашли вас». Ватутин положил трубку, а я опять говорю: «Николай Федорович, вы уточните, где эта его новая квартира?» Тот опять звонит. Уточняем. Оказывается, там какой-то островок или полуостровок имелся на Днепре, и какой-то хутор на нем. Вот он и расположил там свой штаб, вместо того чтобы быть на плацдарме. Я только взглянул на Ватутина и ничего не сказал. А Николай Федорович аж позеленел и начал ругаться. Говорю: «Видите, какой это человек? Очень ненадежный человек. Обманет, как цыган».
Я потому отнесся к нему с недоверием и стал все уточнять, что это был у нас с ним не первый такой случай. Когда мы готовились наступать еще на Курской дуге и пришла очередь действовать 38-й армии, мы тоже перед началом наступления решили поехать в эту армию и там провести совещание. Мы тогда назвали Чибисову точное место – село, где он должен разместить свой штаб. Села тогда все были пустыми, действовал приказ о выселении с переднего края всех крестьян. Чибисов должен был разместить свой штаб близко к переднему краю. С ним ездили его жена и дочь, и он возил с собой чуть ли не корову или козу. Адъютантом у него был его зять. Одним словом, это был какой-то подвижной казачий хутор. Он сам казак. Из-за семьи ему несподручно было прижиматься к переднему краю. И тогда, когда мы ехали в 38-ю армию, я сказал Ватутину: «Спросите его, он на новой квартире?» Чибисов ответил: «Да, на новой». Мы поехали на эту новую квартиру. Прибыли. Село совершенно пустое. У крестьянских хат двери закрыты, на подворье все заросло бурьяном и крапивой. Обычно штаб легко найти. Там всегда вертятся офицеры, видны охрана и линии связи. Тут ничего этого не было. Мы туда, сюда, по дорогам проехали: нет, да и только! Тогда мы остановились около какого-то дома, сели на крыльцо и рассуждаем, а адъютанта послали посмотреть еще раз. Смотрим, едет генерал. Видим – Чибисов.
Ватутин набросился на него: «Как же мы раньше вас приехали? Вы же сказали, что вы на новой квартире?» – «Никак нет». Я был просто поражен такой его наглостью. Командующему войсками фронта командарм так отвечает! Я сам ведь был свидетелем того, как Ватутин уточнял, где находится Чибисов. Я об этом докладывал потом Сталину, но Сталин почему-то относился к Чибисову значительно терпимее, чем к другим людям, которые и сотой доли такого не делали. Он знал его по Царицыну как казачьего офицера, который служил в Красной Армии. Это, конечно, большая заслуга, особенно в те времена, когда казачество в основном поднялось против Советской власти. Но все же…