огда на третий день наступления мы покинули ночью свою землянку, прежнего переднего края не существовало. Мы оттеснили немцев далеко в лес, в Пущу Водицу, бои велись уже где-то под Киевом. Мы же били со своего плацдарма на Святошино, то есть западнее Киева, чтобы не дать противнику выскочить из города и не встать на дороге Житомир – Киев. И мы этого добились.
Заместителем командующего войсками фронта стал Гречко[535]. Перед наступлением мы его послали в Межигорье, чтобы он оборудовал себе командный пункт, наблюдал оттуда за ходом боя и помогал организовывать войска. Помню, заходило солнце, стоял теплый вечер, но все-таки осенний, мы вышли в бурках внакидку. Приехал Гречко, докладывает мне. Так как рост у него огромный, а я давно его знал и относился к нему с уважением, то пошутил: «Товарищ генерал, вы, пожалуйста, встаньте подальше. Мне трудно смотреть вам в лицо, когда вы делаете доклад». Он засмеялся, а я попятился назад, и он продолжал докладывать. Суть была ясна: противник разбит. Но мы это знали так же, как и он. И вдруг вдали раздался взрыв. И в городе поднялся клуб дыма. Зная расположение Киева, я говорю: «Это немцы взрывают завод “Большевик” в западной части города, перед Святошино. Раз взрывают, значит, бегут».
Перед началом нашего наступления я попросил генералов и всех командиров наступающих частей назначить специальные группы, которые, когда наши войска ворвутся в Киев, сразу направились бы к зданиям ЦК партии, штаба Киевского Особого военного округа, Совнаркома, Академии наук и другим городским центрам с тем, чтобы, если немцы не успели их взорвать или сжечь, но заложили заряды, – обезвредить эти мины и фугасы. Это потом сыграло задуманную роль. И когда начались взрывы, я обратился к командующему артиллерией фронта: «Товарищ Варенцов, прошу приказать артиллерии накрыть Киев беглым огнем». Он недоуменно смотрит на меня. Знает, какой я патриот Киева, как я люблю этот город. И вдруг я приказываю ему обстрелять Киев? Объясняю: «Почему я хочу это сделать? Если вы сейчас обстреляете город, это ускорит бегство немцев. Мы создадим панику. Враг меньше причинит вреда Киеву. А снаряды много не навредят. Это будет небольшой обстрел, беглый, разрушения легко восстановим. А если немцы задержатся, то они могут заложить фугасы и нанести значительно больше вреда Киеву». Варенцов отдал приказ, и начался обстрел Киева.
Кончился тот день, закончились бои, и мы с Ватутиным ушли к себе – разобраться в происшедшем, наметить действия на завтра, а потом и отдохнуть в отведенных для нас землянках. Красная Армия вступила в Киев ночью с 5 на 6 ноября. Получился особо торжественный день, как раз накануне юбилея Октябрьской революции. Теперь могут говорить, что мы приурочили освобождение Киева к государственному празднику, и мне ради хвастовства можно было бы и согласиться. Но, честно говоря, вовсе нет. Просто так сложились обстоятельства. Тем не менее, получилось хорошее совпадение во времени. Тогда, правда, официального празднования у нас никакого не состоялось. Но приятно было чувствовать себя победителями.
Наши войска успешно продвигались в направлении Житомира. Противник был разгромлен и не оказывал особого сопротивления. Путь был открыт, хотя силы у нас для развития наступления были небольшие. Я оценивал как большой успех и прорыв вражеской обороны, и разгром его тут, и занятие Киева. Нам помогло то обстоятельство, что тогда мы дважды предпринимали наступление с Букринского плацдарма к югу от Киева. Противник, видимо, стянул туда войска, а нашу перегруппировку войск и перенос наступления на север, в район Старо– и Ново-Петровцев, то есть к Лютéжскому плацдарму, не заметил. Главные силы у него оставались на Букринском плацдарме, где он ожидал дальнейшего нашего наступления. А мы ударили с севера, и внезапно. Немцы не ожидали тут удара, и войск у них здесь было немного. Пока они начали перегруппировываться, мы эти войска разгромили и вышли на шоссе Киев – Житомир, отрезав путь отступления тем их войскам, которые находились в Киеве, так что они были вынуждены уходить из города в сторону Белой Церкви.
Таким образом, неудачные попытки нашего наступления на Букринском плацдарме сыграли свою положительную роль, введя противника в заблуждение. Это помогло нам меньшими усилиями разгромить его с другого направления. Рано утром 6 ноября я послал в Киев своего шофера Журавлева. Я с ним ездил на машине много лет, буквально до последнего дня моей деятельности как Первого секретаря ЦК партии, вплоть до моей отставки. Проездил он со мной в общей сложности, кажется, 32 или 33 года. Я этого-то шофера, дядю Сашу, как его называли мои дети, и послал: «Поезжайте в Киев и потом доложите, как туда получше добраться». Наши войска уже были в Киеве, поэтому путь туда был свободен. По старой, знакомой нам дороге, по которой до войны мы ездили на дачу, он и поехал, как бы с дачи, в Киев, быстро вернулся и говорит, что Киев абсолютно свободен от противника, да и вообще никого нет, пусто, людей на улицах почти не видно.
Сейчас же я с представителями украинской интеллигенции, Бажаном и другими, поехали в город. Просто нет слов, чтобы выразить ту радость и волнение, которые охватили меня, когда я отправился туда. Проехали пригород Киева, вот мы и на Крещатике. Я поднялся к зданию Совета Народных Комиссаров и осмотрел его. Внешне оно было целым. Дом Центрального Комитета партии тоже не был разрушен. Осмотрели и другие сооружения: Академию наук, театры. Все внешне цело. Затем проехали к помещению, где размещался штаб Киевского Особого военного округа. Это здание было отстроено как раз перед войной. После войны именно там разместился ЦК КП(б)У, да и сейчас он там находится. Сильно был разрушен завод «Большевик», и лежал в руинах Крещатик. Когда мы приехали на площадь Богдана Хмельницкого, то там ряд домов еще горел.
Город производил жуткое впечатление. Некогда такой большой, шумный, веселый южный город, и вдруг – никого нет! Просто слышали собственные шаги, когда шли по Крещатику. Потом мы повернули на улицу Ленина. В пустом городе отдавалось эхо. А может быть, от сильного напряжения складывалось у нас такое впечатление. Во всяком случае, оно было очень тяжелым. Постепенно стали появляться люди, возникали прямо как из-под земли. Мы поднимались с Крещатика в направлении Оперного театра по ул. Ленина (старое ее название – Фундуклеевская), идем, разговариваем, делимся впечатлениями. Вдруг слышим истерический крик. Бежит к нам молодой человек. Не знаю, в каком он был состоянии. Помню только, что беспрестанно повторял: «Я единственный еврей в Киеве, который остался в живых». Я его как мог успокаивал. Спросил: «Что вы еще хотите сказать?» А он опять повторял то же самое. Я видел, что он был в особом состоянии, близком к психическому расстройству. Спрашиваю: «Как же вы выжили?» – «А у меня жена украинка. Она работала в столовой, а меня прятала на чердаке. Я и высидел все это время на чердаке. Она меня кормила и вообще спасла. Если бы я появился в городе, то меня бы, как еврея, тут же уничтожили».
Шел человек с седой бородой, уже немолодой. Шел с рабочей кошелкой. Когда я работал на заводе, то в такой же кошелке носил себе на работу завтрак и обед. Он кинулся ко мне на шею, стал обнимать, целовать. Это было очень трогательно. Какой-то фотограф успел на ходу сфотографировать эту сцену, и потом эта фотография облетела многие журналы и газеты.
Мы ликовали, торжествовали свою победу, освобождение родного Киева. Наши войска продолжали наступать, а я с коллегами срочно занялись налаживанием производства и воссозданием на местах государственных и партийных органов, чтобы начать заново всю работу. Прежде всего надо было организовать хлебозаготовки. В хлебе нуждалась вся страна, народ просто голодал. Требовалось сделать максимум, чтобы получить побольше зерна. В 1943 году на Украине был очень хороший урожай. Прошла снежная зима, выпали нормальные летние осадки, поэтому и урожай был хорошим. Следовало срочно организовать заготовку хлеба, чтобы оказать стране посильную помощь.
Мне докладывали в те дни, как действовали при занятии Киева отдельные группы, которые я раньше поручил организовать. Каждая группа имела конкретный адрес и свое задание: на какое здание обратить внимание, чтобы обезвредить мины и ликвидировать пожары. Например, в помещении Совнаркома УССР, где у немцев, кажется, был госпиталь, они, когда уходили, подожгли солому. Но наши вскоре ворвались в дом и быстро погасили пожар. Остались только его следы: выгорел паркет в некоторых местах. Такая же участь постигла новое помещение штаба КОВО. Многие здания спасли тогда наши люди, потому что заранее были нацелены на конкретные объекты и сразу попали туда, пока огонь еще не разгорелся. Оперный театр был не тронут. Я вошел в него, хотя меня предупреждали, что он, возможно, заминирован (противник делал нам такие подвохи). Меня тянуло туда. Театр не был заминирован. Сохранилась правительственная ложа, та же стояла мебель, те же красовались обои на стенах, вообще все осталось по-старому.
Потом, уже после занятия Киева, Москаленко рассказал мне такую историю о том, как он входил с войсками в город: «Ночью я вступил в Киев с танками. Шел впереди танков, освещал им фонарем шоссе и привел их к Киеву». Он меня попросил, чтобы об этом не узнал Сталин. К тому времени был отдан приказ, в котором строго предупреждались все генералы, чтобы они зря не рисковали своей жизнью, не подставляли себя под пули. Конечно, такое поведение не вызывалось обычно необходимостью и было геройством на грани безрассудства. Но это ведь Москаленко! А от Москаленко всего можно было ожидать. Я дал ему слово, что не скажу Сталину, потому что Сталин осудил бы его и для примера мог бы даже жестоко наказать за нарушение директивы. Ну, да что мне-то говорить: город занят, Москаленко ввел в него танки и остался жив, а победителей не судят.
Вот так и был занят Киев. Я составил небольшую записку: как проходил бой, как стойко дрались наши войска. Особо отметил артиллеристов. На меня произвела тогда сильнейшее впечатление артиллерийская подготовка. Она действительно была самой мощной при мне с начала войны. Пехота тоже действовала хорошо, нечего и говорить, и танкисты воевали славно, но артиллерия особенно запечатлелась в памяти. Поэтому я ее и выделил. Я послал эту записку в Москву, просто хотел порадовать Сталина. Сам радовался и его хотел порадовать, что вот, к 7 ноября, мы заняли Киев. Но был удивлен, когда на второй день взял в руки центральную газету и увидел, что моя записка полностью опубликована в «Правде».