ень умному человеку порой становится все ясно. Сложнее оценить произведение композитора, художника.
Главный вопрос здесь в мере терпимости к произведениям, которые лично кому-то не нравились или нравились.
Без терпимости к творчеству художник жить не может. Если одно какое-то лицо или группа лиц начнет определять, что хорошо, а что дурно в вопросах искусства, уже плохо. Особенно плохо, если это направлено против целого жанра. Здесь много субъективного. К примеру, в восприятии звука, восприятии музыкальной мелодии. Судить, осуждать – значит проявлять субъективное отношение. Субъективизм сковывает, не дает развернуться, показать себя ни художникам, ни писателям.
Хочу вернуться к тому, как относился Сталин ко всем видам интеллигентного труда. Он понимал их общественное значение. Но главным оказывалось то, насколько он был снисходителен, терпим, уважителен в каждом конкретном случае. Сталин был весь начинен субъективизмом. Между тем от одного его слова зависело будущее любого человека. Его субъективизм иногда способствовал развитию каких-то творческих направлений, а иногда сковывал, не давал развернуться и показать себя или даже приводил к гибели и людей, и их творения. Были ли, допустим, такие писатели, которые не чувствовали этого гнета, трудились без всяких внешних и внутренних ограничений? Мне трудно говорить за них. Пусть скажут они сами, я думаю, что вряд ли. Ведь Сталин был деспотом, и его воля определяла всю государственную политику. А все деспоты хорошо относились к литераторам лишь при условии, если те хорошо писали о них и их эпохе. Сошлюсь на общеизвестный пример. Зачем Николай Первый терзал Пушкина?
Разве Пушкин плохой писатель? Разве он плохо писал? Он писал хорошо. Он отдавал свою душу народу. Он высоко чтим в народе. Сбылись его пророческие слова: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа…» Однако он провел в ссылке большую часть своей жизни: то на юге, в Молдавии и Одессе, затем в своем имении на Псковщине. Николай Первый хотел, чтобы Пушкин в своем творчестве воспевал его время, прославлял его как монарха. Таких примеров в прошлом человечества можно найти тысячи.
А в настоящем? При Сталине довольно долго отвечал по политической линии за советское искусство Ворошилов. Он был без ума от художника Александра Герасимова. Соглашусь, что последний был хорошим художником. Однако он нравился Ворошилову прежде всего за то, что тот восхвалял его в своих картинах. То же можно сказать о песенниках.
Из композиторов кто больше всех нравился Ворошилову? Наверное, Покрасс. Я Покрасса очень уважал и уважаю сейчас, он много замечательных вещей написал. Покрасс сочинял песни о Конной армии, о Буденном, о Ворошилове. Хорошо сочинял. Я думаю, никто лучше не написал. Его песни боевые, легкие, и в то же время в них «выпячивались» персоны. Конечно, такие художники, поэты, композиторы ценились людьми, о которых эти интеллигенты писали, прославляя их. Обычно их называли придворными поэтами. Всегда были придворные музыканты, придворные художники. Деспоты старались приближать их к себе, поощрять. Я уж не говорю о материальном поощрении. Тут, как говорится, казна была открыта.
Или возьмем писателя Фадеева[1042]. Талантливый человек. Его произведение «Разгром» о дальневосточных партизанах, их командире Левинсоне на меня производит потрясающее впечатление. «Молодая гвардия» – тоже отличный роман. Но талантливых или даже гениальных писателей у нас все же хватало. Отчего же Сталин в послевоенное время особенно благоволил именно к Фадееву? А потому что во время репрессий, возглавляя Союз писателей, Фадеев поддерживал линию на репрессии. И летели головы ни в чем не повинных литераторов. Достаточно было кому-нибудь написать, что в магазине продают плохую картошку, и это расценивалось как антисоветчина.
Трагедия Фадеева как человека объясняет и его самоубийство. Оставаясь человеком умным и тонкой души, он после того, как разоблачили Сталина и показали, что тысячные жертвы были вовсе не преступниками, не смог простить себе своего отступничества от правды. Ведь гибла, наряду с другими, и творческая интеллигенция. А Фадеев лжесвидетельствовал, что такой-то и такой-то из ее рядов выступал против Родины. Готов думать, что он поступал искренне, веруя в необходимость того, что делалось. Но все же представал перед творческой интеллигенцией в роли сталинского прокурора. А когда увидел, что круг замкнулся, оборвал свою жизнь. Конечно, надо принять во внимание и то, что Фадеев к той поре спился и потому утратил многие черты своей прежней личности. Вот собирает Сталин Комитет по Сталинским премиям (это надо было дойти до жизни такой, чтобы самому делить премии собственного имени!). Докладывает представления к награждению Фадеев. А когда все заканчивается, Сталин говорит о нем: «Еле-еле держится на ногах, совершенно пьян». Все это видели, об этом все знали. Не раз руководство ставило на ноги милицию и чекистские органы, чтобы отыскать его в каком-нибудь злачном месте. Вот до какого состояния дошел Фадеев, терзаемый угрызениями совести. Он изжил себя и к тому же боялся встретиться лицом к лицу с теми писателями, которых он помогал Сталину загонять в лагеря, а некоторые вернулись потом. Он, как честный человек, не смог пережить такого и покончил жизнь самоубийством. Такова мера лишь одной из множества ошибок, которые можно сделать применительно к творческой интеллигенции.
Коснемся Твардовского[1043]. Его стихотворения на устах миллионов людей: и солдат, сражавшихся с гитлеровскими ордами, и тружеников военного тыла. Его поэма о Василии Теркине – бессмертное произведение. Как у нас Демьяна Бедного все знали во время Гражданской войны, так буквально всем был известен и Твардовский в годы Великой Отечественной войны. Потом о его поэмах были написаны целые книги, а их героев изображали на картинах[1044]. Сталин с умилением смотрел на картину с Василием Теркиным. Когда он впервые ее увидел, то сразу же предложил: «Давайте повесим ее в Кремле». Ее и повесили там, перед входом в Екатерининский зал. Если, выходя из зала заседаний Верховного Совета повернуть направо, то можно было увидеть Теркина в кругу бойцов после сражения. На картине каждый красноармеец занимается своим делом: кто из котелка ест, кто еще что-то делает, но слух их был обращен к Теркину. Так хорошо выписана картина, что это просто чувствуешь.
И вот теперь завершается жизненный путь Александра Трифоновича Твардовского. Без почета. Он отставлен от своего журнала, от «Нового мира». Но дело не в том, что он сейчас кому-то не угоден. Не признавать великой роли его творчества нельзя. Все равно его признал народ. Стало быть, опять налицо субъективизм одного руководящего лица или другого.
Отношения с интеллигенцией – очень сложное дело, очень сложное. Скажу несколько слов о Пастернаке[1045]. Я не берусь судить о его поэтическом творчестве и могу лишь воспользоваться мнением тех поэтов, которые очень высоко ценили созданное Пастернаком, особенно его переводы с иностранных языков. Он среди прочего написал роман «Доктор Живаго». Сколько же лет прошло?! Это произошло уже после смерти Сталина. Как решался вопрос об этом произведении? Докладывал мне о нем Суслов, шефствовавший над нашей агитацией и пропагандой. Без Суслова в таких вопросах не могло обойтись. Он сообщил, что данное произведение плохое, не выдержано в советском духе. В деталях его аргументов не помню, а выдумывать не хочу. Одним словом, недостойная вещь, печатать ее не стоит. Такое решение и приняли. Полагаю, что на той стадии событий кроме Суслова никто из ответственных лиц романа не читал. Я сомневаюсь в том, что и Суслов его прочел. Ему тоже, наверное, дали справку с изложением содержания произведения на трех страничках. Конечно, так судить о творчестве, вынося приговор произведению и его творцу, недопустимо! Ну а где же был ты сам, спросят меня? Отвечу: о чем я сожалею, заканчивая сейчас свой жизненный путь пенсионером в своей ссылке на даче в подмосковном районе Петрово-Дальнее? О том, что в годы, когда я имел возможность влиять на решения – печатать или не печатать, принять или не принять точку зрения докладчика, – не прочитал эту книгу сам. Я, не читая, поверил и пошел на административные меры, самые вредные в отношении творческих людей.
Роман запретили. Запретили…
Естественно, поднялся страшный гвалт и шум за границей. Рукопись оказалась там, и ее опубликовали. Не знаю, насколько это произведение отвечало критериям Нобелевской премии, но Пастернаку ее присудили. Поднялся еще больший шум: советское правительство не разрешает писателю получить премию. Я предложил коллегам: «Давайте сообщим публично, что Пастернак, если желает, может поехать за границу для получения своей премии». Но в силу определенных обстоятельств он ответил через газету, что не ставит вопрос о своей поездке за границу с этой целью.
Я и сейчас не могу быть судьей этого произведения. Я его так и не прочитал. Но люди, которые со мной встречаются, говорят, что оно невысокого качества и в идейном, и в художественном отношении.
Это особый вопрос. Не всем дано судить автора и судить произведение. Я же сожалею, что это произведение не было напечатано. Нельзя полицейскими методами выносить приговоры творческим людям. Что особенного произошло бы, если бы «Доктора Живаго» опубликовали тогда же? Да ничего, я уверен! Мне возразят: «Поздно ты спохватился». Да, поздно, но лучше поздно, чем никогда. Не надо было мне поддерживать в таких вопросах Суслова. Пусть признание автора зависит от читателя. А получилось по-другому: автор трудился, его признали во всем мире, а в СССР административными мерами запрещают…
Я горжусь, что в свое время поддержал одно из первых произведений писателя… Забыл фамилию. (Что значит возраст, не могу вспомнить!) Тогда Твардовский прислал это сочинение, в своем письме изложил его содержание и высказал мнение: «Я считаю данное произведение чрезвычайно сильным и вижу в авторе будущего большого писателя. Тема, которую он поднял, может вызвать разное к себе отношение. Прочтите сами. А я просил бы не препятствовать нам напечатать повесть в журнале «Новый мир»…