Я думаю, дело не в том, что Польша не становилась республикой Советского Союза, а причины были более житейские. Она не хотела оставить Корнейчука, не хотела уезжать от него на долгое время. Каким бы упрощенным ни казалось такое толкование, но думаю, что это обстоятельство имело большое значение в определении места жительства Ванды Василевской после освобождения польской территории от вражеских войск.
Так и случилось. После полного разгрома и капитуляции немецкой армии Ванда Львовна не уехала в Польшу. У нее сохранились очень хорошие отношения с Берутом и с другими руководителями народной Польши, хотя жить она продолжала в Киеве.
Отношения к Ванде Львовне Василевской в Польше были неровные. Берут к ней относился с очень большим уважением и симпатией, но со стороны товарища Гомулки я этого не почувствовал. Очень хорошо к ней относились товарищи Берман, Минц[184] и другие. Она же отзывалась о польском руководстве критически. Эта ее критическая струнка, по-моему, отражала какие-то недомолвки с Гомулкой. Конкретно я сейчас не могу вспомнить, в чем это выражалось, да я, собственно, и не спрашивал; это ко мне не относилось. Я не хотел прокладывать борозды раскола, но в моем уме фиксировалось какое-то их взаимное недоверие.
Ванда Львовна частенько ездила в Варшаву, там осталась ее престарелая мать, которую она очень любила и с большой теплотой рассказывала о ней. Конечно, она встречалась и как политический деятель, и как писательница со своими друзьями, привозила свои впечатления о новой Польше.
Берут был для Ванды Василевской уважаемым человеком, она очень уважала Циранкевича[185]. Она мне очень много рассказывала о Циранкевиче. Тогда Циранкевич только что вернулся в Польшу, он на Западе находился в концентрационном лагере. Она тепло о нем отзывалась, говорила, что он очень интересный и честный молодой человек, на которого можно положиться.
Она была знакома с Циранкевичем и до войны. Он был пэпээсовцем и работал среди пэпээсовской молодежи.
Молодой, энергичный, способный, умный человек, перспективный политический деятель Польши.
Впоследствии Осубка-Моравский был заменен на посту председателя Совета Министров Польской Республики товарищем Циранкевичем. Безусловно, это было согласовано со Сталиным. Я познакомился с товарищем Циранкевичем позже. Не помню, при жизни Сталина или после его смерти. Циранкевич на меня производил хорошее впечатление. Я к нему всегда относился с вниманием и уважением, и сейчас это отношение сохранилось. Правда, его положение было незавидным. Со стороны коммунистов, ставших вождями польского государства, к нему не было абсолютного политического доверия. Всегда вокруг него была настороженность. Некоторые высказывались прямо:
– Неизвестно, кто он такой? Эта личность несколько загадочная.
Он представитель пэпээсовской части в объединенном руководстве, его появление – результат политической комбинации, с тем чтобы привлечь людей. ППС была сильная и многочисленная партия.
О товарище Циранкевиче ходили всякие слухи, но, слава Богу, уже после смерти Сталина. Если бы это было при Сталине, то кончилось бы для него плохо. Циранкевич любил, как мне он сам говорил, водить машину, ездил без шофера. Он умело и быстро ездил. Это тоже вызывало всякие разговоры. Одни говорили, что он ездит, потому что у него очень плохие отношения с женой, поэтому… Это я слышал даже от товарища Гомулки. Но товарищ Гомулка его высоко ценил и считал необходимым его присутствие в руководстве.
Кроме того, судачили, что фамилия его не Циранкевич, что он не поляк, а еврей. Циранкевич – это исправленная еврейская фамилия. Его отец имел какое-то торговое дело или мелкое предприятие. Одним словом, эта кандидатура появилась в результате соглашения, в результате комбинаций, и, видимо, товарищ Циранкевич, как умный человек, все понимал. Это накладывало отпечаток на его личность, он больше молчал и высказывался, лишь когда чувствовал необходимость. Свое мнение он выражал четко: я никогда не слышал, чтобы сказанное им не соответствовало обсуждаемому вопросу.
Я считаю, что Ванда Львовна тогда правильно характеризовала товарища Циранкевича, я тоже всегда был и остаюсь высокого мнения об этом человеке. Ванда Львовна хорошо относилась к Берману, он тоже только что появился на польской политической арене. До этого я Бермана совсем не знал, слышал только, что он работал в Коминтерне. Он один из немногих, кто остался жив после чистки 1937–1938 годов.
Потом приехал в Варшаву Минц. Минц – польский коммунист, тоже живший в Советском Союзе. И о нем Ванда Львовна была высокого мнения.
Я со своей стороны тоже высоко ценил Бермана и Минца. У них были разные направления деятельности. Берман – партийный политический деятель и большой организатор, а Минц был экономистом. Минц стал душой в составлении экономических планов развития Польской Республики, сыграл в этом большую роль.
Зимой 1945 года я по вызову Сталина приехал в Москву. Там я познакомился с лидером эмигрантского польского правительства в Лондоне Миколайчиком[186].
Миколайчик, ярый антисоветчик и антикоммунист, возглавлял польское эмигрантское правительство в Лондоне.
Черчилль его приголубил. Правительство Миколайчика имело свои вооруженные силы на польской территории. Им приказывалось не оказывать содействия советским войскам, а сохранить свои силы, свое вооружение на будущее, на предстоящую борьбу.
Тогда было два польских правительства, одно – в Лондоне и другое – в Люблине. Я не участвовал в переговорах с Миколайчиком.
Миколайчика западные страны продвигали в польские премьеры, добивались, чтобы его в этой ипостаси признал Советский Союз. Миколайчик рассматривался Западом как якорь, который удержал бы Польшу на буржуазных позициях в фарватере политики Запада. Это была политика дальнего прицела. Мы же, вполне естественно, были против Миколайчика, хотели, чтобы Польша стала социалистической, чтобы Польша стала другом Советского Союза, чтобы на наших западных границах возникло дружеское государство. Мы столько усилий затратили, столько жертв принесли в этой войне и, естественно, хотели защитить свои интересы. Прежде всего нас интересовало, какое будет правительство в соседней Польше и какую политику оно будет проводить.
В своих воспоминаниях я хотел бы коснуться освобождения Варшавы. Когда наши войска вышли на Вислу и подошли вплотную к Варшаве, там вспыхнуло восстание под руководством генерала Бур-Комаровского. Восстание было подготовлено польским правительством, находившимся в Лондоне. Видимо, имелось в виду, что если советские войска вступят в Варшаву, то правительство, которое находилось в Лондоне, сразу же вернется, и, таким образом, будет создано буржуазное правительство во главе с Миколайчиком. Но независимо от этого у нас сложились неблагоприятные условия для наступления на город. Чтобы подготовиться к форсированию реки, надо иметь время, чтобы подтянуть войска, сделать соответствующую подготовительную работу. По тем временам Висла считалась крупной естественной преградой. Брать Варшаву в лоб, форсируя Вислу, было трудно. Такие атаки несут большие жертвы в войсках. Лучше всего организовать фланговый удар. Наши войска уже занимали плацдармы на юге от Варшавы. Нашим левым флангам предполагалось нанести удар, принудить немецкие войска уйти из Варшавы и освободить Варшаву без особых жертв. На это требовалось время.
Немцы подавили варшавское восстание, взяли повстанцев в плен и сразу расстреляли. Захватили в плен и Бур-Комаровского[187]. Сейчас трудно что-либо сказать, что это за фигура. Немцы, захватывая пленных, особенно генералов и людей, которые поднимали восстания на оккупированных территориях, не щадили их. Бур-Комаровский был взят в плен и остался в живых. После войны он проводил антипольскую, антисоциалистическую политику.
Война шла к концу. Я уже не помню, когда Миколайчик возвратился в Варшаву из Лондона, наверное, еще до окончания войны. Сталин был вынужден считаться с союзниками. Черчилль нажимал на Сталина, настаивал, что Миколайчик является другом Советского Союза. В письмах Сталину он писал о неправильном отношении к Миколайчику, что он с уважением относится и к Сталину, и к нашему государству, и на него вполне можно положиться как на главу польского государства. Он выполнял эту роль в изгнании, и ему только оставалось переехать в Варшаву и занять место премьер-министра Польши.
Сталин тогда написал Черчиллю, что пройдут выборы и тогда вопрос будет решен. После разгрома немцев пришло время выборов. Миколайчик и другие буржуазные деятели Польши были выставлены кандидатами.
В деревне влияние Миколайчика было очень высоко, да и не только в деревнях. Польша тогда еще сохраняла следы руководства Пилсудского, пэпээсовского руководства. Многие люди были настроены против Советского Союза из-за подписания договора Риббентропа – Молотова. Это оставило нехороший след. Выборы проходили сложно. Поляки умеют остро и метко шутить по текущим политическим моментам. На выборах абсолютное большинство получили кандидаты от Объединенной рабочей партии и Крестьянской партии. Поляки говорили так: «Цой то есть за шкатулка (это урна избирательная)? Опущаешь Миколайчика, а вытаскиваешь Гомулку?»
Тут и рифма получилась, и острый политический смысл. Следовательно, польская интеллигенция, а я считаю, что это она сочиняла, не верила в объективность выборов, считала, что результаты были подтасованы коммунистами.
Запад, конечно, тоже считал, что выборы не прошли объективно. Однако так или иначе, но Миколайчик получил меньшинство. Политика левых сил стала проводиться более направленно. Миколайчик занял какое-то место в правительстве, конечно, не ведущее. Когда он увидел, что Польша твердо встала на социалистическую основу, то сбежал и вернулся в Лондон.