Я заранее знал, что туда приедет Гроза. Сталину это было приятно, что он неоднократно и подчеркивал за обедом. Все его ожидали. Я занимал дачу, по тем временам довольно скромную. Рядом жил Ворошилов. Сталин к прибытию Гроза тоже переехал в Гагры на «Холодную речку», где стояла хорошая дача: не один дом, а несколько. Сейчас там размещается дом отдыха. Вдруг звонит мне Сталин: «Вы где разместились?» Я сказал. «Да это же паршивая дача». Я говорю: «Нет, что вы, она очень хорошая и вполне меня устраивает, а нравится мне тем, что стоит у самого синего моря. А мы тут вдвоем с женой» (дети учились и поэтому оставались в Москве). «Я предлагаю переехать сейчас же со своими чемоданами на мою дачу № 1, в Сочи. Она гораздо лучше» (я знал это, ибо бывал у Сталина не раз и ночевал, а порою по нескольку суток проживал там). Я поблагодарил и отказался: «Зачем мне это? Да и далеко она от моря» (находилась в горах). «Вы всегда можете поехать, когда нужно, на машине к морю. Я предлагаю переехать. Чего вы живете в вашей задрипанной даче?» На этом разговор окончился, я передал его Нине Петровне. И ей, и мне вовсе не хотелось переезжать. Мы тут себя хорошо чувствовали. Домик уютный, нас он вполне устраивал. Я стал думать, почему столь настойчиво Сталин предлагает мне свою дачу, которая, конечно, ни в какое сравнение не идет с моей? Если я туда не перееду, это может быть им плохо расценено: на любезность ответил отказом. Потом мне будет очень трудно объясняться со Сталиным. А по-человечески он понимать никак не желал. Пришлось предложить жене: «Ладно, давай укладывать чемоданы, переедем туда».
Так мы и сделали, вызвали машину, взяли чемоданы и уехали. Это заняло минут 30. Разместились на новой даче. Она называлась «сталинская дача № 1». Но я отказался все же от дома, в котором жил Сталин, и поселился рядом, в доме для приезжих, тоже большом и роскошном.
Разместились мы, переночевали. Назавтра звонит Ворошилов: «Ты где?» – «На даче № 1». – «А я переехал на твою. Что за дача такая паршивая? Тут и муравьи, и вообще черт его знает что за условия!» – «А зачем ты переехал ко мне с хорошей дачи?» – «Сталин позвонил и порекомендовал немедленно занять твою». Только тут мне стало ясно, почему Сталин так упорно настаивал. Ему нужно было освободить роскошную дачу Ворошилова для Грозы. Теперь я понял сталинскую комбинацию. Он хотел произвести впечатление на Грозу и создать ему лучшие условия для отдыха. Конечно, проще было бы предложить Ворошилову сразу переехать на сталинскую дачу, Ворошилов был бы в восторге. Но тогда он попал уже в опалу у Сталина, и такое оказалось бы в какой-то степени возвращением милости. Сталин проделал более унизительную для Ворошилова перестановку, чем самолюбие последнего было уязвлено в высшей степени. С Грозой в тот раз я встречался мельком на обеде у Сталина. Позже с Грозой я встретился вновь после смерти Сталина, в Китае, на праздновании какого-то юбилея[272]. Гроза возглавлял румынскую делегацию. Там тоже произошла довольно беглая встреча.
Вскоре после войны началось выявление «врагов народа» в братских странах. Румыния тоже попала в этот водоворот. Арестовали Луку. Из него, бывшего рабочего, сделали «агента вражеской разведки». Напечатали даже какие-то книжонки в доказательство того, что он был разведчиком. У меня нет никакого доверия к тому обвинению. Настоящих доказательств добыть было нельзя, сфабриковать можно. Так потерял голову Лука. Была арестована и Паукер. Это стало большим потрясением для Дмитрия Захаровича Мануильского. «Честнейший человек! – говорил он мне. – Сама жизнь определила, на какой стороне ей стоять, и она твердо заняла позицию рабочего класса». Анна попала в тюрьму, потом была освобождена, но уже после смерти Сталина. Она заболела раком, и ей делали операцию. Бедная женщина, перенесшая не только физические страдания, а и моральные, в конце жизни была лишена партийного доверия. Я слышал при встрече с румынскими товарищами, как Деж разносил ее в пух и прах: якобы она не настоящий коммунист, преувеличивала свои способности и свою роль в румынском революционном движении, и прочее.
Еще среди румынского руководства видное положение занимали Киву Стойка, Апостол и Николае Чаушеску[273]. Все эти люди прошли школу тюрьмы. Чаушеску сейчас президент и Генеральный секретарь Коммунистической партии Румынии. Деж рассказывал, что Чаушеску сидел с ним в тюрьме. Чаушеску тогда возглавлял комсомол Румынии и был хорошим, стойким коммунистом. Он занимал хорошее положение, и Деж к нему питал особое уважение и доверие.
Из старшего поколения коммунистов в румынском руководстве был Боднэраш[274]. Он тоже прошел школу тюрьмы. После смерти Сталина, когда я начал встречаться с представителями братских партий, в том числе румынскими, Боднэраш занимал пост, кажется, министра обороны. Производил он хорошее впечатление, лучше других говорил по-русски, и мне с ним легко было общаться без переводчика. Припоминаю, что он говорил по-русски даже без заметного акцента. Отношения у нас с румынским руководством складывались хорошие. Румыния больше других братских стран отстала в экономическом отношении и ходила в бедных, с ориентацией на сельское хозяйство. Однако она имела большие богатства: нефть, газ, запасы ценной древесины, причем последнюю экспортировала. Румыния занимает прекрасную в географическом отношении территорию и обладает плодородными землями. Поэтому она производит сельскохозяйственной продукции больше ее внутренних потребностей, что тоже превратилось в довольно солидную статью получения валюты и стало условием развития иных сфер экономики. Она превратилась в крепкое государство социалистического типа. Как и мы, румынские товарищи вступили на путь кооперирования крестьянских хозяйств. Все шло успешно. Правда, у них тоже случались волнения, происходили восстания в отдельных деревнях, но с этим там справились. Кооперированные хозяйства начали толково работать. А мы со своей стороны помогали им организацией производства тракторов, созданием механической базы ведения сельского хозяйства, содействовали и в налаживании производства автомобилей, выпуска паровозов и тепловозов, в становлении нефтеперерабатывающих заводов и металлургических. Одним словом, во всем, в чем нуждалась новая Румыния и что ей оказывалось не под силу, мы предоставляли свою помощь: поставляли оборудование и технику, посылали специалистов и советников.
Там действовало, как я уже рассказывал, «Соврум» – советско-румынское общество, занимавшееся, в частности, добычей урановой руды[275]. Какие-то прежние немецкие заводы тоже вошли в это объединение. Оно ущемляло румын, и мы после смерти Сталина ликвидировали это общество. Если о нем заходила речь, Деж с какой-то озлобленностью твердил, как проклятие: «Соврум, Соврум!» Такие смешанные общества мы ликвидировали во всех братских странах, поняв, что они являются мозолью на чужой ноге и оскорбляют национальные чувства, внося разброд в наш лагерь. Кроме того, мы провели специальную беседу с румынским руководством насчет незаконных арестов и расстрелов, имевших место при Сталине. Деж реагировал сдержанно и до конца наших встреч стоял на той позиции, что арестовывали правильно. Особое внимание румынское руководство уделило своей национальной однородности, стремясь убрать оттуда людей другого происхождения. Паукер была еврейкой, в Луке текла украинская кровь. Единственным нерумыном в их Политбюро был в мое время венгр из Трансильвании, очень хороший товарищ, приятель Дежа. Видимо, именно поэтому он остался в руководстве. В Трансильвании живет много венгров, и он как бы представлял в руководстве Трансильванию. Официально это, конечно, нигде не говорилось, тут лишь мои предположения. Но ни о ком из них не могу сказать ничего плохого и считаю, что все они достойны уважения.
В первые годы после смерти Сталина мы часто приглашали в Москву руководителей братских стран, чтобы побеседовать с ними на ту или иную закрытую тему. Абсолютным доверием тогда пользовался у нас Молотов, и именно ему, как старейшему члену Президиума ЦК партии, мы поручали проводить беседы. Однако он держал себя свысока, не на равной ноге, и «инструктировал» представителей других компартий, а они должны были слушать, что им говорят, и делать то, что велят. Это их обижало и оскорбляло, и, когда Молотов выбыл из состава нашего руководства, Деж не раз о нем раздражительно вспоминал. Что касается меня, то я никогда не набивался в гости и бывал в Румынии только по приглашению хозяев. Мы заранее договаривались, когда мне приехать и какие вопросы хозяев заинтересуют. Однако и из Москвы в другую страну никакой мой выезд не мог состояться без особого на то решения руководства. Однажды мы как раз беседовали таким образом, и вдруг товарищ Боднэраш поднял вопрос, к которому я не был готов и никогда даже над ним не задумывался: «Как вы, товарищ Хрущев, считаете, не следовало бы вывести советские войска из Румынии?» Меня это огорошило. Никто из нас в то время и не думал об этом. Наоборот, полагали, что раз продолжается холодная война и мы не были уверены в ненападении империалистических держав, то ослаблять общие границы и создавать в них бреши ни к чему. Мы были столь далеки от высказанной мысли, что, наоборот, думали лишь об усилении обороны. Внесенное предложение, с нашей точки зрения, ослабляло социалистические позиции, потому что, в частности, оголялся большой участок берега Черного моря. Насколько помню, я реагировал обостренно: «Как так? Зачем? Это ведь могут использовать наши противники». Он отвечал: «Какие там противники? Наша граница проходит всюду по рубежам социалистических стран, вторжение к нам вообще невозможно без вторжения в другие братские страны». – «Ну а Черное море? Турция? Через Турцию-то могут вторгнуться туда, куда определит НАТО?» – «Но ведь СССР тут же, рядом». – «Да, рядом, однако придетс