. Такого толстого человека, как он, я еще не встречал. В автомобиле места едва-едва хватало для него одного, а мы должны были сидеть втроем. Губернатор посадил нас по краям, в глубине сиденья, а сам пристроился посередине между нами на корточках. Мы и над этим долго потом подшучивали, когда вспоминали о встрече с таким «необъятным» человеком.
Все митинги проходили однообразно. Говорили хозяева, потом предоставлялось слово нам. Выступали с речью Булганин, или я, либо другие советские ораторы. Все речи носили дружественный, приветственный характер. После митинга местные власти организовали концерты на открытом воздухе. Мы видели и слышали певцов, танцоров, рассказчиков. Их экзотические одежды, манеры танца и пения тоже были для нас в новость. Ни я, ни Булганин раньше совершенно не встречали таких форм танцев и пения. Иногда нам показывали акробатические номера. Все производило на нас сильное впечатление, но, откровенно говоря, мы плохо разбирались в подспудном смысле показываемого, отягощенного индийской символикой, и поэтому сильно уставали. В Мадрасе на концерте около меня сидел один из местных лидеров, который впоследствии организовывал партию на религиозной, реакционной основе[305]. Он, как мне рассказывали, был прежде большим другом «отца нации» Ганди. Сам ходил в каких-то трусах без рубахи. Цвет кожи у него желтый, он высох, как ящерица, весь худющий, кости резко обозначены под кожей, лицо аскетическое, изможденное. Этот аскет все время говорил со мной, не давая возможности следить за концертом и получать удовольствие, и даже спросил меня: «Вы очень хотите слушать и смотреть?» Я понял, что он хотел меня отвлечь, а мне неудобно сказать ему правду: не мешай, дескать. И я ответил: «Охотно вас слушаю».
Тут он стал повествовать о своем понимании путей будущего развития Индии. Много рассказывал и о себе. Оказывается, он занимал видное религиозное положение во время, когда Индия была колонией Англии, а потом являлся генерал-губернатором страны в переходный период, когда Великобритания решила уйти из Индии и предоставить ей независимость. Он доказывал мне, что Индия не должна в развитии экономики брать пример с СССР, что в Индии нельзя строить крупные заводы, что вообще индустриализация не для Индии. По его мнению, если в многонаселенной Индии будут возведены крупные заводы с механизацией и автоматизацией, то масса тружеников пополнит армию безработных, нищета возрастет. Он сохранял идеал Ганди: все производство – это прялка. На национальном знамени имеется изображение ножной прялки; только ремесленный труд есть база прогресса Индии. Мне неизвестно, знаком ли он был с научной политэкономией. Конечно, Карла Маркса он не «нюхал», да и «нюхать» не хотел, этот запах для него был совершенно невыносимым.
Полагаю, что он навязал мне эту беседу как раз из-за митинга в Мадрасе, где я выступал попеременно с Булганиным. Я там говорил о нашей индустриализации, о преимуществах тяжелой промышленности. Премьер-министр штата тоже был его сторонником[306], и после того как я выступил, этот премьер выступил вторично. Из перевода для меня его речи я понял, что он, не называя меня лично и не вступая в прямую полемику, спорил со мной, доказывая, что Индия должна идти своим путем, через ремесленные мастерские и ручной труд. Он тоже напирал на то, что у них много населения, а механизация еще больше увеличит незанятость трудящихся. Это совершенно ложное направление мыслей имело в Индии немало сторонников.
Однако на всех митингах главной темой мы брали все же осуждение колониальной системы и агрессивных сил, которые проводили и еще проводят колониальную политику. Указывали на то, что бедственное положение, в котором находится индийский народ, есть результат многолетнего его пребывания под колониальным гнетом, результат грабежа его монополиями, которые за счет народа строили свое благополучие. Эти идеи очень хорошо встречались везде и повсюду. Как только мы начинали об этом говорить, народ бурно нас приветствовал.
Антиколониальная направленность наших выступлений была не отвлеченной, а направлялась конкретно против британских колонизаторов. Мне казалось, что Неру и Индира Ганди не одобряли такой резкой направленности, но нам они ничего не говорили и не указывали на то, что мы вроде бы злоупотребляем их гостеприимством, проводя свои идеи. Но это чувствовалось. Тем не менее мы сохраняли прежнюю нацеленность своих выступлений, и людям это нравилось. Мы выступали как коммунисты. Заодно скажу, что авторитет СССР в Индии был очень высок. Согласно намеченному плану мы должны были поехать в Бомбей, крупный портовый город. Там тогда проходили межплеменные волнения[307] с человеческими жертвами, дело доходило до схваток и драк. Нам разъяснили обстановку в Бомбее, но попросили не менять маршрута. Неру считал, что нам полезно там побывать. То, что там неспокойно, внутренний вопрос, а Неру считал, что обе борющиеся стороны станут нас приветствовать самым радушным образом, так что наш приезд поспособствует умиротворению людей и прекращению волнений. И мы полетели в Бомбей.
Когда мы там с аэродрома ехали на машинах в отведенную для нас резиденцию, то столько народу вышло нас встречать, что все улицы были забиты. Мы буквально продирались сквозь толпы. На машины, в которых мы ехали, прыгали люди, становились на подножки, тянулись к нам руками, чтобы притронуться к нашей одежде. Кончилось это тем, что гроздь повисших на машине людей раздавила ее, и она вышла из строя. Нас и тут сопровождал Серов, который командовал охраной вместе с лицом, уполномоченным от Индии. Неру этого уполномоченного взял к себе в семью еще мальчиком и воспитывал его. Очень хороший был парень. Как нам сообщал Серов, у них сложились самые лучшие, доверительные отношения. Тот парень пробрался к нам, скача по крышам автомашин, и порекомендовал: «Впереди нас полицейская машина и с решеткой. Это единственная возможность проехать в резиденцию, другого ничего нет. Думаю, вы правильно поймете и извините нас, что мы делаем такое предложение, оно в целях вашей же безопасности». Мы так и поступили, и толпа потеряла нас из виду. Люди все время искали нас, заглядывали в окна автомашин и наконец увидели, что мы едем в полицейском автомобиле. Все бросились к нему, но опоздали, так как мы уже обогнали тех, кто ехал впереди. А лица, встречавшие нас, растерялись, ибо не могли себе представить, что столь высокопоставленная делегация приедет в машине с железными решетками на окнах.
Итак, мы благополучно добрались до резиденции. Духота и жарища стояли невыносимые. Нам посоветовали лечь в ванну, наполненную холодной водой. Но она только потому называлась холодной, что не была специально подогрета. А мы торопились на прием. Его в нашу честь устроили руководители штата во главе с местным премьером Десаем и губернатором. Нам сообщили, что снаружи все забито, люди сидят на улицах, площадях, тротуарах, пробиться невозможно. Они выкрикивали лозунг дружбы: «Хинди, руси, бхай, бхай!» («Индийцы и русские – братья»). Всю ночь они просидели там, а их крики мы слышали в нашем дворце. Прием пришлось отменить. Хотя мы этим были огорчены, зато получили возможность по-настоящему отдохнуть. К утру народ рассеялся, и мы приступили к выполнению намеченной программы. В моей памяти сохранился великолепный бомбейский морской аквариум. Конечно, осмотрели мы и город, проехали по его окрестностям. Но не ходили, а осматривали все из машины.
Затем туда прилетел Неру и предложил нам съездить на молочную буйволовую ферму, поскольку такой формы хозяйства у нас нет. На ферме организовали дегустацию молока. В СССР на юге есть буйволы, но это главным образом рабочий скот с низкими удоями. А в Бомбее получали приличные удои. Молоко 7 %-й жирности – это просто невероятно! Пить его в натуре даже несколько неприятно, слишком оно приторное и жирное. Там механическим способом обезжиривали его, снижая жирность до 3 %, тогда оно становилось на наш вкус привычным. Состоялась обстоятельная беседа с губернатором[308], человеком среднего возраста. Она проходила вчетвером: трое наших и он, переводчик имелся только с нашей стороны. Губернатор нам продемонстрировал, что он прогрессивный человек, с симпатией относящийся к СССР, хотя он и не был коммунистом, а принадлежал к партии Неру.
Зато премьер-министр штата Десай относился к нам враждебно, вообще был против нашего приглашения в Бомбей. Мы с ним тоже встречались, но разговоры носили чисто формальный характер. Позднее я с Десаем еще раз встречался, он оставался верен себе, своим реакционным взглядам. До сих пор лидером оппозиции тем реформам, которые старается проводить нынешний премьер-министр Индии Индира Ганди, является Десай. Мы с ним друг друга хорошо понимали, но наши позиции были абсолютно противоположными. Он твердо стоял на линии проамериканской политики и считал, что Индия должна развиваться по классической капиталистической схеме. Губернатор, я уже о нем рассказывал, занимал другую позицию. Естественно, мы к нему отнеслись с большей симпатией. На митингах и в Бомбее, и везде нас встречали с огромным подъемом. Народ в нашем лице приветствовал Советский Союз, выражая нам самые горячие чувства.
Затем с нами повели разговор о поездке в Кашмир. Когда составлялась программа, то в нее сразу хотели внести посещение Кашмира, но мы попросили не делать этого, потому что из-за Кашмира возникло военное столкновение с Пакистаном[309]. В Кашмире преобладало мусульманское население, и Пакистан настаивал на том, что Кашмир должен войти в его состав. Часть Кашмира в результате военных действий так и осталась в Пакистане. Мы не хотели своим присутствием осложнять отношения между Индией и Пакистаном, не хотели и связывать себя с претензиями Индии, считая, что нам лучше занять нейтральную позицию. Пусть они сами решают свои спорные вопросы. Индусы обратились с особо подчеркнутой просьбой поддержать их позицию, что нам вовсе не импонировало. Но не хотелось огорчать Неру своим отказом. Наши симпатии были на его стороне, на стороне Индии, хотя бы потому, что Индия занимала разумную позицию в международных вопросах, не входила ни в какие блоки, с симпатией относилась к Советскому Союзу.