Сейчас мне хотелось бы рассказать ещё об одном человеке из ряда вон, обойти которого просто нельзя. Речь идёт о Веничке Ерофееве. Встреча с ним произошла тогда, когда я уже нашёл свою гавань, встретил навеки любимую жену Марию. С Веничкой мы познакомились следующим образом. Неожиданно вышла в свет его книга, которую называют «Илиадой русского алкоголизма». Но это произведение, конечно, гораздо глубже этой характеристики. Эта книга произвела сенсацию в подполье – мы просто упивались ей, настолько она была необычной и драматичной, трагической даже; она проливала совершенно иной свет на алкогольные путешествия и переживания. В поэме «Москва – Петушки» было то, чего не хватало и советской, и антисоветской литературе; эту книгу можно было без преувеличения назвать русской классикой. Веничкина поэма вполне укладывалась в формат русской классики в полном смысле этого слова, потому что в ней были дикий восторг полёта и ужас падения, в ней были глубочайшие страдания, слёзы, терзания и метания души человеческой… Вокруг личности Венички и его поэмы ходили легенды… О каких-то странных людях, окружавших Веничку, которых никто никогда не видел. О каком-то загадочном человеке по имени Вадим… Так или иначе, наша встреча была неизбежной, и получилась она достаточно напряжённой, потому что Веничка мало читал мои рассказы, и хотя он признавал их цельность и силу, они были чужды ему. Тем более, он сам был очень цельный и сильный человек, идущий по своему пути. Но первые наши встречи были всё-таки доброжелательные, в обстановке алкогольного экстаза, на квартире Павла, мужа замечательной Светланы Радзиевской, с которым я был знаком ещё раньше… Кстати, Светлана была простой девушкой, но, попав в наш круг, совершенно преобразилась в плане личности – получился исключительный человек… Ну, и вот там, на этой квартире, я впервые увидел Веничку. Присутствовало ещё несколько человек, и они тут же, хором, предложили устроить соревнование – кто из нас больше выпьет водки. Мои алкогольные путешествия тоже были знамениты, но до Венички мне было далеко. Выпив два стакана, мы уже наливали третий, и тут Маша запретила это «безобразие», испугавшись за меня, потому что третий стакан водки – это уже серьёзно. Соревнование окончилось ничьей, но если бы оно имело продолжение, то Веничка, несомненно, перепил бы меня.
Однако это было одной стороной реальности. В Советском Союзе реальность вообще была многогранна, и одна её сторона могла быть прямо противоположна другой. Напомню знаменитое выражение американской прессы, уже после распада СССР, о том, что Советский Союз был страной огромных достижений и огромных провалов. Это действительно было так, и, конечно, лучше жить с небольшими достижениями, но без огромных провалов. Однако это была весьма односторонняя, грубо-социальная оценка ситуации; в целом жизнь была, конечно, сложнее. И одним из очень важных моментов в философском её осмыслении был, как мы его называли, «психоз пещеры».
Это «понятие» было навеяно известными словами Платона о том, что наш мир напоминает пещеру, у выхода из которой мелькают тени другого мира, и люди, находящиеся внутри, могут лишь догадываться о происходящем на поверхности. Здесь подразумевается замкнутость материальной жизни по отношению к высшим реальностям, куда человек уходит после смерти. Более того – целые пласты этих реальностей, даже весьма близкие к физическим проявлениям, людьми не воспринимаются вообще. То, о чём говорил Платон, всё сильнее проявляло себя в XX веке, в эпоху навязанного полицейского материализма и атеизма, которая усугубила пропасть меж миром людей и высшей реальностью, поскольку любые отношения с религией были приравнены чуть ли не к уголовщине. Такова была официальная точка зрения. Стоило невинному комсомольцу заглянуть в церковь, как его немедленно накрывало волной общественного гнева и возмущения. Да и современном мире голого чистогана все духовные реалии самым решительным и грубым образом отодвигаются на задний план, и антидуховная тотальность XX столетия создавала ощущение, что люди обитают в замкнутом пространстве, где со смертью заканчивается всё. Продвижение же возможно только в физический космос, на ракетах. О Боге и тысячах других миров речи не шло.
Все эти антитрадиционные усилия человечества были, конечно, смешны, однако «психоз пещеры» всё-таки давал о себе знать, и многие тонкие личности чувствовали себя, как в тюрьме, которой был весь мир. У Евгения Головина в стихотворении «Народная песня» есть такие слова:
…А у меня сидит гармонист,
брызгается слюной.
А у него истерика,
– Всюду, – кричит, – тюрьма!
Жажда иного берега
сводит его с ума.
«Жажда иного берега» выражалась в яростном стремлении выбраться из «пещеры» на необъятный вселенский простор, над которым стоит бесконечный Бог, который не вмещается ни в какие теории, ни в какое богословие, который выше и бесконечнее всего… И как жалка была пещера, сидя в которой, люди полагают, что после смерти они обречены на небытие…
Я заметил, что в нашей среде «психоз пещеры» у людей выражался в том, что ситуация, в которой они оказались, вызывала у них сюрреальный, негативный протест по отношению к этому миру вообще, злую насмешку над ним. В этом протесте не было попыток познания того, что за гранью, скажем, через традицию, нет – это был именно сюрреальный взрыв, стремление к глубинному пониманию этого мира как псевдореальности, как сумасшедшего дома. Даже в официальной культуре, например в американском кино, мелькали такие названия, как «Этот безумный, безумный, безумный мир».
Описанная ситуация во многом объясняет ту атмосферу, которая царила на Южинском, и частично атмосферу моих рассказов. В наших душах бродили гигантские противоречия, подобные огромным достижениям и огромным провалам СССР. Эти противоречия выражались, конечно, в моих рассказах, и может быть, по этой причине эти рассказы имели почти магическое воздействие на молодёжь. Я помню один случай… Мы как-то вечером шли с Женей Головиным, он был немного выпивши и вдруг остановился, крепко взял меня за запястье и, глядя мне прямо в глаза, произнёс:
– От твоего лица веет холодом ада.
Потом, уже на следующий день, я спросил его:
– Что это на тебя вчера нашло?
Он сказал мне, что находился под впечатлением от моего рассказа про Васю Жуткина. Здесь имеется в виду «Макромир» – небольшой рассказ, из ранних. Я был удивлён. Казалась бы, совершенно невинный рассказ, у меня таких было много… А сюжет я взял из жизни, как и для многих моих ранних вещей. Суть вкратце такова. Я работал тогда в школе рабочей молодёжи, занятия проходили по вечерам, что было для меня очень удобно; дважды в неделю я приходил туда в качестве учителя математики. Иногда ещё я брал репетиторские часы в детских школах, и в этом состояла вся моя работа, а остальное время было свободно. Эти рабочие, уже взрослые молодые люди, которые доучивались до десятилетки, почему-то очень меня любили, и когда я уходил, выражали огорчение.
Однажды, войдя в класс, я обратил внимание, что уже в третий раз отсутствует один из учеников. Я поинтересовался, что с ним такое, и мне ответили, что он на спор, на водку, надел на себя два пальто, выпрыгнул с шестого или седьмого этажа и разбился насмерть. Эта история и легла в основу рассказа о Васе Жуткине. Фамилия прототипа была, конечно, другая, и ситуацию я выразил совершенно иначе, чем она была в действительности. Трудно вообще сказать, как такое могло случиться, но я добавил «своего» и описал этого молодого человека как совершенно сюрреального в своём отношении и к разуму, и к реальности. То есть законы обыкновенного ratio для него были псевдозаконами. Он, как и многие мои герои, просто не считался с ними, как будто они ему навязаны. И эти герои действовали вопреки рассудку, не считая разум скрепой реальности; им хотелось разбить её оковы и совершать поступки вопреки разумности, раздвинуть природу нашего мира, чтобы уйти от неё куда-то дальше. Падая вниз, герой рассказа Вася Жуткин увидел слонов, идущих по улице, на которую он падал, и у него мелькнула мысль, что больше всего в жизни он боялся слонов. Когда его друзья прибежали, то обнаружили его уже мёртвым, проигравшим, одетым в два пальто… Короче говоря, пересказ рассказа, даже его интерпретация, это не совсем то, что рассказ; нужно просто прочесть, и всё станет ясно. И вот на Женю даже такие простые мои рассказы иной раз действовали с необычайной силой. В этом рассказе его поразила ещё и сама фамилия персонажа; он называл его «мосье Жуткин»…
Тайна воздействия моих рассказов (о «Шатунах» – умолчу) частично заключается именно в этом восстании против законов ratio. На этом же основан мой известный рассказ 60-х годов «Жених», который решили даже поставить на сцене одного из австрийских театров, поэтому я написал по нему пьесу. Сюжет также основан на реальных событиях. Там описан случай, когда советская семья берёт на попечение сироту, но этот сирота, который учился где-то и был молодым начинающим водителем, задавил случайно, по неопытности, их маленькую дочку на своём грузовике, и вышло так, что эти люди приняли в семью убийцу своей дочери…
Вот так мы жили в этой «пещере», называемой земным миром. Хуже всего было с теми (а это большинство людей на земном шаре), которые не замечали, где они живут, что с ними будет после смерти. Худшего и представить себе нельзя. Любой сюрреальный протест – это уже огромный сдвиг.
В таком ключе двигалась жизнь. Одним из ярких впечатлений были поэтические выступления Леонида Губанова; он читал свою потрясающую поэзию, и вокруг него клубились прекрасные русские девушки, и мы, слушатели его, были просто зачарованы его магией и его манерой чтения, словно переносились на «иной берег», по ту сторону яви. Ныне повторить подобное уже невозможно, как невозможно повторить то общение, которое было в шестидесятые. Сейчас, да и в 90-е годы это уже было невозможно. Но мимо личности Губанова невозможно пройти. Это было действительно уникальное явление в русской поэзии второй половины XX века. Прошли ошеломляющие полвека русской поэзии, включая, конечно, Серебряный век, давшие нам таких гениев, как Блок, Есенин, Маяковский, Цветаева и ещё поэтов пятнадцать – талантов мощного уровня. После такого горнего потока можно было бы ожидать поэтов вторичных или просто ограниченных советской или антисоветской ментальностью. В сущности, так оно и случилось. Но были исключения. Одно из них – как раз Леонид Губанов.