Однако тупость тупостью, но проблема залегала куда глубже, и сквозь завесу абсурда совершенно явно просвечивала определённая политика, которая состояла в борьбе именно против России, а не только коммунистической системы СССР. И если бы Запад одержал победу в этой борьбе, то, Россия скорее всего просто прекратила бы своё существование, по крайней мере, как государство. Слишком сильна была болезненно-негативная реакция на нашу страну. Почему?
Суть заключалась в очень простом явлении. После Второй мировой войны американская мощь достигла своего апогея, и единственным препятствием для установления мирового господства США была, конечно, Россия. Если бы не Россия, осуществилась бы мечта о мировом господстве и построении общества по американскому образцу. С точки зрения американцев, если бы не мы, то в мире всё было бы в порядке. Они были бы господами, и всё было бы хорошо.
Ситуацию с русофобией мы переживали весьма болезненно. Надо сказать, конечно, что на уровне интеллигенции, на уровне русской культуры со стороны Америки было огромное уважение к русской классике, которая была лицом России. Я имею в виду Пушкина, Толстого, Достоевского и всю нашу классическую русскую литературу, которая в XX веке венчается Булгаковым и Платоновым. Великая русская литература – это было наше завоевание, и на Западе не было той силы, которая могла бы это отрицать, что-то этому противопоставить. Это был наш оплот во веки веков, и с этим невозможно было поспорить. Хотелось, конечно, но увы, потому что, например, Достоевский считался писателем номер один, лучшим писателем в мире, и с этим ничего нельзя было поделать. Таким образом, престиж русской литературы основал неувядаемый, вечный образ великой России. Когда речь шла о чём-то хорошем в России, отказать нам в этом было невозможно. Кстати, существуют глубокие американские исследования о Гоголе… И тем не менее культура – это одно, а политика – совсем другое.
Однажды я беседовал с одним американским социологом, чехом по происхождению. Этот чех высказался в том ключе, что у Советского Союза (имена нашей страны блуждали в его речи – он называл нас то «Советским Союзом», то «Россией») существует две линии защиты. Он имел в виду защиту не военную, а идеологическую, мировоззренческую, благодаря которой люди и образуют своё собственное бытие, свою собственную природу. К первой линии защиты он отнёс коммунизм, сказав, что это невероятно сильная идеология по существу, потому что её суть в восстании бедных против богатых. Он говорил просто, по-американски. Бедных, говорил он, в мире большинство; их миллиарды. Богатых стран маловато, да к тому же и там есть бедные. В общем, коммунизм есть восстание бедных против богатых, особенно сверхбогатых, которые командуют всем. Он говорил, что этот стержень очень мощный. Но как раз его мы, американцы (продолжал этот чех), можем сломать. Во всяком случае, попытаемся. Почему – потому что этот стержень «работает» исключительно в разгар революционного времени, когда народ голодает, негодует и ненавидит буржуев. Но в Советском Союзе уже прошло слишком много времени с тех пор как начали строить социализм-коммунизм, и обнаружились пробелы в этом «строительстве», выяснилось, что далеко не всё здесь продумано, и это не могло не вызвать у людей недовольства и разочарования. Таким образом, выявилась уязвимость данной идеологии, и её обнаружило время. Одно дело, когда эта идеология распространялась в бедных странах в эпоху угнетения рабочего класса, и совсем другое – когда она стала зиждиться на бюрократии, уже в стране «развитого социализма», успевшей нажить массу пороков и совершить кучу ошибок. Тут уже в народе растёт новое раздражение, поскольку людям обещали одно, а получилось другое. Впрочем, здесь можно много спорить, заключил этот социолог, – тема очень ядовитая.
Однако его утверждение по поводу первой линии защиты было совершенно оправданно, и мы отлично знали, что в СССР идёт процесс деградации социалистического мировоззрения. Над этим уже в 60-е годы хохотала интеллигенция, но ещё не вся. А в 80-е, по-моему, уже вся.
Под второй линией защиты этот американец чешского происхождения имел в виду русский патриотизм, вечный русский патриотизм, который всегда спасал Россию от всех бедствий, войн и невзгод. Он утверждал, что, по различным исследованиям американских институтов, которые занимаются изучением истории становления и причин гибели некоторых империй, стран, было замечено, что разрушение страны, её завоевание и ассимиляция её народа связаны, как правило, с угасанием патриотизма, то есть любви к своей стране. Когда эта любовь уходит, народ становится безразличным к судьбе своей страны и к собственной судьбе, готов подчиниться или, во всяком случае, не оказывать сопротивления врагу. Это абсолютно верное заключение (отдадим должное американцам), потому что если народ теряет любовь к себе, какой смысл существовать в виде такого народа? Это уже не народ, а просто население. Если в семье люди не любят друг друга, то семья распадается. Что здесь говорить… Если народ не любит свою родину, не любит себя – как можно жить? Для чего, собственно, жить?
Короче говоря, социолог этот высказался в том ключе, что мы-де наверняка сломаем эту первую линию защиты, а вот со второй будут проблемы. Но мы сделаем всё возможное, чтобы сломать и её. Как известно, всё возможное делалось в 90-е годы. Но пока мы оставим эту тему. В конце книги я попытаюсь сделать общее заключение о мировой ситуации и о возможном будущем рода человеческого. Но особенно, конечно, меня волнует всё, что касается России.
Я полагаю, что на данный момент необходимо научиться сотрудничать с любыми странами, находить с ними общий язык; в противном случае человечество просто погибнет. Поэтому сотрудничество с Америкой, с Западом вообще, с Китаем скорее всего будет основано не на любви; скорее всего оно будет носить прагматический характер, потому что необходимо для выживания рода человеческого. Любовь не может победить мир, потому что мир полон ненависти, и достигнуть мира, увы, можно только через страх, путём осознания того, что кроме сотрудничества между странами нет иного пути, второй путь – это катастрофа мирового масштаба.
Но что означает это сотрудничество? Оно должно означать признание того факта, что мировое господство невозможно, что существует несколько цивилизаций – российская, китайская, исламская, западная, потенциально – латиноамериканская, которые имеют право на собственное существование, на собственное понимание реальности и отношение к своей стране. При таких условиях действительно возможен мир, который сохранит род человеческий.
В свете вышеизложенного наше стремление перебраться во Францию, думаю, становится вполне понятным, учитывая, что однажды мы уже посещали эту страну, да и чисто теоретически мы знали, что Европа – это нечто другое, нежели Америка, другой континент. Что же касается Франции, то она всегда была наиболее близка нам в культурном отношении.
Итак, мы решили переехать во Францию. Но легко сказать – решили. Вопрос стоял в том, как это осуществить. Дело в том, что формально мы не имели права жить в этой стране. Мы уже не были беженцами, мы были как бы американцами. Нам необходимо было добиться этого права.
Естественно, это было непросто. Нам с Машей пришлось преодолеть целый ряд трудностей. Покинуть СССР, где подпольные писатели считались чуть ли не врагами (хотя какими мы были врагами? Просто смешно), было не так уж и сложно, но сейчас… Фактически – новая эмиграция, причём совершенно «безосновательная». Вообще говоря, когда мы намекнули о своих «французских» планах друзьям-эмигрантам, да и американцам, они покрутили пальцем у виска. Зачем вам это? – в один голос говорили все. Действительно, побег во Францию выглядел в высшей степени нелогично. Мы оба были прекрасно устроены в социальном плане; у нас было всё, что положено среднему классу. И бросить целых две работы, бросить всё, что с таким трудом устраивалось и ехать в неизвестную страну, чтобы начинать всё заново… А нам ведь было уже не двадцать лет…
Неважно – мы были полны энергии. Маша вообще выглядела молодой, она как была красавицей, так и оставалась, причём какой-то особенной красавицей, потому что её красота была очень нежной, духовной. Время вот только было не нежное и не духовное.
И вот в начале 80-х годов наша жизнь уже стала как бы течь во французском ключе, хотя мы дышали ещё тяжеловатым воздухом Америки. Мы внутренне готовились к отъезду, а параллельно, вовне, происходили события разного плана. Вот, например, как назло, неожиданно было объявлено, что пенсия всех сотрудников Корнельского университета будет соответствовать 90 % их заработной платы. Это было совершенно невиданное решение, учитывая, что университет был высочайшего уровня, получастный, полугосударственный. Другими словами, это решение гарантировало эмигрантам денежное содержание по гроб жизни. Но мы отринули этот соблазн.
А в университет периодически наведывались американские писатели, интереснейшие люди, с которыми нас знакомил наш друг Джим Макконки. Особенно нам запомнился Джон Чивер. Он часто разъезжал по университетам и, как и мы, дружил с Макконки. Это был замечательный писатель, к тому же пьющий, что вообще было трогательно. В университете даже был заведён обычай: перед выступлением Чиверу выделяли маленькую комнатку, где он мог спокойно выпить. Мне очень понравился этот человек.
Потом приезжал Борхес, но уже слепой. Поэтому он не мог читать «Шатунов», в отличие от Макконки или Чивера, да и как к нему могла попасть книга русского автора, изданная в Америке? Тем не менее, у нас с ним состоялась беседа, он почему-то горячо жал мне руку, я что-то рассказывал… В общем, встреча была сумбурная. Вокруг него собралось невероятное количество людей, студентов… Несмотря на то, что это была встреча мельком, она мне запомнилась, потому что, во-первых, Борхес был великий писатель, а во-вторых, то, что он говорил… От этого веяло какой-то неизъяснимой глубиной; это был очень глубокий человек. Возможно, я ошибаюсь, но такое уж он оставил впечатление.