В 1989 году я на время остановился у Юрия Нагибина в его московской квартире (он сам жил с женой на даче). Мы с Машей потом часто посещали его. Наши отношения были основаны на признании таланта; он, часто читая мои рассказы, как рассказывала его жена, хохотал, и к этому хохоту присовокуплял: «Нет, я так бы не смог написать». Единственное, что меня удивляло, это то, что общество, которое его окружало и которое мы видели у него на его роскошной даче, это были люди не из литературных кругов. Это были учёные, военные, самые разные и очень интересные люди, но ни одного писателя или поэта. Я справился у Нагибина об этой странности. Он ответил уклончиво, но я заключил, что отношения между писателями в советское время были весьма непросты, в основном из-за карьерных реалий – кто-то добивался колоссального успеха и, соответственно, материального благополучия, кто-то не мог ничего такого добиться и так далее… Тем не менее, я помню, что он с большой теплотой отзывался о Евтушенко, потому что Евтушенко позвонил Нагибину, после того как прочёл его рассказ «О любви».
1. Юрий Мамлеев и Евгений Головин Москва, 1994 год
2. Юрий Мамлеев на писательской даче
3. На даче Джемаля в Валентиновке (слева направо): Игорь Дудинский, Людмила Котлярова, Нина Дудинская, Гюльнар Джемаль, Владимир Степанов, Татьяна Агеева, Гейдар Джемаль и Юрий Мамлеев
4. Юрий Мамлеев и Валентин Провоторов
5. Юрий Мамлеев и Аркадий Ровнер
6. Юрий Мамлеев и Мария Мамлеева
7. Елена Джемаль, Евгений Головин и Евгения Дебрянская
8. Юрий Мамлеев, Сергей Жигалкин, Гейдар Джемаль
9. Юрий Нагибин
10. Юрий Мамлеев и переводчица «Судьбы Бытия» Амината Аленская на 80-летии писателя
11. Юрий Мамлеев
12. Борис Козлов, Юрий Мамлеев, Игорь Дудинский
13. Евгений Головин и Лариса Патницкая
14. Владимир Степанов
Маша
В самом конце 1971 года, где-то уже в декабре, в месяц моего рождения и перед Новым годом и Рождеством, произошло событие, которое перевернуло мою жизнь и определило её на все последующие десятилетия.
Это была встреча с женщиной, которая стала моей женой. Её имя Мария. Решающая встреча произошла хмурым зимним утром. Каким-то образом я оказался около её дома и, чувствуя в душе какую-то неопределённость и тоску, позвонил ей. Я знал её, но то были мимолётные встречи в разных компаниях, но, естественно, нашего круга. Она была приятельницей художницы Риммы Заневской. Я позвонил, и она пригласила меня к себе. Она жила тогда одна у метро «Красносельская». С этого и началось подлинное знакомство. Наши настроения совпали. Но внезапно я сразу почувствовал в душе нечто более глубокое. Потихоньку в душе начинался пожар, всеохватывающий жар, приближающейся, ещё не осознанной любви.
Не помню уже, о чём мы говорили, но главное было в том, что стояло за этими словами…
И вот таким тихим, зимним, как будто незаметным утром было ознаменовано начало нашей любви, которая длится и по сей день.
Что меня поражало и восхищало в Маше, так это сочетание красоты, женственности с не просто высоким умом, но и тончайшей душой, нежной, широкой, многосторонней, впитавшей в себя и эстетическое отношение к жизни, и глубины Достоевского. Но главное было не в этом. При всём естественном различии многих наших черт, было нечто тайное, глубокое, может быть, необъяснимое, что соединяло наши души навсегда. И Маша, и я совершенно ясно осознавали это. И когда это тайное, глубинное вспыхивало, все недоразумения уходили прочь, а различия не играли роли. Души объединились в одно силой, которой нет названия.
Наша любовь совпала с крещением Маши. Я тут сыграл некоторую роль, но, конечно, её душа была готова к этому, и за крещением последовало глубокое изучение православного вероучения.
Всё это происходило на фоне приближающейся эмиграции из Советского Союза. Мы заключили брак, но венчание, то есть наше соединение пред Богом, состоялось уже в Америке в 1976 году, после того как я тоже принял крещение в нашу православную веру. Весь 1972 год в целом прошёл в отрешении от мира сего, в нашей любви и до некоторой степени в отказе от прежних общений.
Но уже в 1973 году мы почувствовали, что избежать жизненных решений не удастся…
Юрий Мамлеев и Мария Мамлеева
Что такое счастье
Весной 2013 года я лежал больной, одинокий, в палате на 4 человека. Все они были тяжело, если не безнадёжно больны. Я лежал изрезанный и чувствовал себя живым, но обречённым.
И вдруг в коридоре я услышал шаги, далёкие шаги, скорее какое-то дуновение. Я не мог ошибиться, это была она, Маша. Шаги приближались, и я, полутруп по существу, внезапно почувствовал прилив живительного, как воздух, счастья. Это чувство стремительно ширилось, пока не объяло меня полностью. Я чувствовал, как будто душа моя поднимается вверх над израненным телом, свободная и счастливая. Это были шаги моей жены, Маши.
И она вошла. Лицо её просияло, и мы потянулись друг к другу как бы одним движением души. Я пережил в своей жизни много разнообразных чувств и мгновений, когда я достигал, например, чего-то важного, существенного… Но такого счастья в почти безнадёжной, честно говоря, ситуации я не испытывал никогда. Как будто смертельно раненый человек, пригвождённый к земле, испытывал небесное, лёгкое счастье, которое он не испытывал никогда, в самом наилучшем состоянии.
Этим неповторимым счастьем я обязан Маше.
Машенька любимая, ангелом хранимая
Нежная душа
Ласковая, добрая, нежностью ранимая
На земле она
Красотой отмечена
Ты стоишь пред вечностью
С тихою улыбкою
Смотришь на меня
Мы с тобой повенчаны
Силой духа вечного
И его огня
1989-й, 1990-й и первая половина 1991 года – это была стихия знакомства с изменяющейся Россией. Постепенно черты, неожиданные и новые, стали бросаться в глаза прямо на улицах. Вдруг возникала реклама, воспевающая буржуазные добродетели. Наряду с этим ещё мелькали то тут, то там изображения Ленина. Картина была вполне сюрреальная, достаточно тревожная и в то же время исполненная надежд. Среди новых встреч, новых знакомств я всё же стремился восстановить если не традицию Южинского, то хотя бы какие-то его черты. И Головин, и Дарик говорили мне, что это невозможно, что это было настолько уникально, что неповторимо даже в России с её немыслимой амплитудой духовных колебаний и движений в сторону чего-то скрывающегося, таинственного, ждущего откровения…
Но во всяком случае, были в Москве два уголка, отдалённо напоминающие Южинский. Одним из них была мастерская уже упомянутого Льва Кропивницкого, художника, основателя абстракционизма в России. Мы были знакомы с 60-х годов, при Сталине он сидел за своё творчество. Но сейчас это был уже известный в России мастер – он выступал даже по телевидению. Вот насколько изменилось время – прежде гонимый стал известным. Мы были хорошими приятелями, и я даже почитывал в его компании свои рассказы, в том числе новые. Компания там была в основном похожая на тот избранный круг, который он имел в 60-е. Это были люди, близкие к искусству и в то же время как-то интуитивно связанные с литературой. Чтения проходили в уютной, с духом старой Москвы, мастерской Кропивницкого. Атмосфера там была вполне подходящей для моих рассказов. Однажды мои рассказы там читала Маша. Как я уже говорил, она читала их так, как не удавалось никому в жизни, даже моим самым глубинным поклонникам. Она настолько преображалась и в то же время оставалась самой собой, что слушатели не различали, читает ли она мои рассказы или я сам читаю их. Настолько она владела духом моих рассказов и моим внутренним творческим духом. Он был в ней, она сливалась с ним. Поэтому её чтения всегда производили ошеломляющее впечатление. Её встречали, как меня.
У Кропивницкого мы забывали, где день, где ночь. Собирались люди, и словно воцарялась атмосфера старого Южинского. Но без особых эксцессов – алкогольных напитков было хоть и вдосталь, но благородно и без избытка. Я читал там, и это напоминало бы Южинский, если бы не ситуация, когда ты выходишь после чтения на улицу – аура улицы уже была другой… Что-то искреннее и настоящее, безусловно, сохранялось, но в то же время присутствовало нечто напряжённое, даже истерическое, и это меняло ауру города. Это чувствовалось во всём понемножку.
Я помню, как-то раз сидел у Ильи Глазунова, и мы долго беседовали. Впоследствии он пригласил меня читать курс лекций по философии в его знаменитом художественном институте. Я принял его приглашение и год читал лекции у него, после чего перешёл в МГУ, где преподавал индийскую философию. И вот после встречи с Глазуновым, уже поздно вечером, я решил заглянуть к Дугину, с которым мы с Машей очень сблизились за время наших прорывов в Москву. В Париже продолжалась та же жизнь, но она уже менялась для эмигрантов, потому что ворота домой были практически открыты. И в то же время Париж есть Париж. В Москве мы с Машей находили всё разнообразие российской жизни – и старой, и новой. Так вот, когда я попал почти уже ночью к Дугину, мы просидели некоторое время. Потом я возвращался к тёще, у которой остановился, и заметил, как изменилась ночь в Москве. На улицах появились подозрительные люди в банально-криминальном смысле. Ничего подобного никогда не было в советской Москве. Эти странные личности возникали, исчезали, снова появлялись, и неожиданно около меня притормозила машина. Из неё выскочил человек нерусской внешности и бросился на меня. В этот момент остановилась другая машина, и из неё тоже выскочил человек, но уже русский. Он бросился на нерусского, оттеснил его и начал ему что-то объяснять. Нерусский оцепенел, сел в машину и уехал. Я вернулся к Дугину.