Знаменательным для меня эпизодом было чтение рассказа «Чарли» из цикла «Американские рассказы». Это было у Жени Головина, в компании его очередных поклонников, которые благоговели перед ним, и он был средь них царь духа… Это происходило не в такой драматической ситуации, как у Кропивницкого, потому что у Кропивницкого присутствовал некий драматизм; я уже не помню его истоков, но он был. А здесь была наша, нормальная, Южинская атмосфера потаённой земной метафизики. Хорошая комната в центре Москвы. Я прочёл этот рассказ, он был новый, его никто не знал; он был написан в Париже, как и весь цикл. Кстати, этот цикл был единственным, большая часть рассказов которого была написана при некоторой поддержке священного напитка. Обычно я никогда не прибегал к подобной помощи, всегда писал с чистым разумом, но вот здесь я… это была не то что помощь, а некоторая «окраска», потому что эти рассказы было невыносимо писать без небольшой дозы алкоголя – настолько они были внутренне ужасающими. И ужасали они совершенно по-другому, чем, скажем, мои ранние рассказы, потому что даже если в самых ранних своих рассказах я описывал нечто, на первый взгляд, ужасное, то это ужасное было связано с проникновением в глубины ради достижения какого-то немыслимого предела, за которым уже начинается ночь, и разум не может туда проникнуть. Либо же я описывал ситуации предельно метафизически конфликтные, так что это был оправданный ужас, он фактически вёл к свету через падение, ощущение демонических сторон жизни, разрыв с ними и выход. Выход был обязательно. В общем, это не противоречило самым глубоким духовным учениям древности о существе нашего земного мира, о том, что он дан для больших испытаний. А в «Американских рассказах» был совсем другой ужас. Как сказал один критик, даже в своих крайних, обычных рассказах Мамлеев описывал падший современный мир… Но и он у него получался с каким-то изгибом, выходом, необычностью… Ибо действие происходило в России. А в «Американских рассказах» изображён просто мёртвый мир. Поэтому, – заключал этот критик, – лучше быть падшим, чем мёртвым.
Это воистину так, потому что падший может восстать и идти туда, где человек связан с Божеством. А мёртвый мир – это мёртвый мир. Мёртвый, разумеется, духовно. Он может быть очень весёлым на внешний глаз, но это ничего не меняет. Его внутренняя суть – так называемая вторая смерть.
Когда я прочёл «Чарли», Женя был весьма и весьма ошеломлён, ему очень понравилось. Он признал правоту этого рассказа, хотя и буркнул при этом, что, мол, «и советская жизнь была не из лёгких». Впоследствии он удивлялся и говорил мне, что он никогда не думал, что его самого будут печатать в России… Он имел в виду газету «Завтра». Такие глубинные стихи, мистические, разрывные должна была печатать пресса времён Рембо, но никак не буржуазно-коммунистическая…
Головина в рассказе «Чарли» задели (в хорошем смысле) некоторые детали, в частности описание того, до какой степени профанации можно довести религию, церковь. Он сказал, что у него возникло ощущение профанации профанированного, ведь главный герой рассказа – священник, уволенный, правда. Профанация религии в современном мире настолько грандиозна (я имею в виду, конечно, не православие, которое держит свою душу неизменной в России, в Греции, в Сербии, а западные современные церкви, в основном протестантские), что когда-то реальная религия утратила не только свою христианскую суть, но и сами черты религии. Церковь превратилась в политизированное, приспособленное к бытовой психологии учреждение. Она стала чем-то настолько банальным, что, по выражению Блока, «покров острова смерти» в начале XX века был налицо, к великому сожалению, потому что, пожалуй, только после Второй мировой войны была поколеблена та великая европейская культура и сама Европа, та Европа, дух которой проникал в нас через литературу. Впоследствии мне рассказывали про одного американиста из Санкт-Петербурга (я мельком видел его на одной из встреч), который после чтения моих «Американских рассказов», по его собственному выражению, «заболевал на 2–3 дня». Что может быть незаметнее и страшнее духовной смерти? Но такова жизнь на нашей планете.
В Москве мы с Машей были вовлечены в целый калейдоскоп самых разнообразных встреч, не только с «южинскими». Очень трогательным было посещение Александра Харитонова, изумительного художника, романтика, одно время постоянного члена Южинского кружка. Лариса Пятницкая опекала его тогда. Выяснилось, что он перенёс инсульт и был частично парализован. Но его жена ухаживала за ним и была ему верна до конца его дней. Когда я приехал к нему, он узнал меня и был очень рад встрече. Он мог говорить, а главное – мог рисовать. Его картины по-прежнему оставались романтическими, напоминающими скорее мифологические сюжеты XIX века, чем современное искусство. Но в то же время его изображения святых были настолько одушевлены и чисты… Эти контуры церквей… Ещё в 60-е годы его очень высоко ценили те, кто любил настоящее искусство.
Причиной инсульта был внезапный сильный испуг… Он был в деревне и чего-то очень испугался. То ли это было видение, то ли это были какие-то странные люди… Это тёмная история. Он, кстати, бросил пить ещё в конце 60-х, но это не спасло его от удара. Было удивительно, что несмотря на такое состояние, он по-прежнему жил в своём мире, и его картины очень ценились не только любителями и профессионалами, но и теми, кого его картины уводили из этого мира в другой – святой и лёгкий. Мы расстались, и больше я его не видел. Он ушёл в лучший мир.
Александр Дугин стал настоящей находкой для Южинского. Как я уже говорил, Джемаль и Евгений Головин стали учителями молодого Дугина, я же воздействовал на расстоянии, через самиздат. Эти влияния понемногу создавали того Дугина, которого мы знаем. Этот человек был готов к принятию эзотеризма в самом юном возрасте, и это было большой редкостью. Можно сказать, это была метафизическая удача. Он обладал феноменальной работоспособностью, из-под его пера вышли объёмные труды по мировой метафизике. Чего стоило, например, появление книги «Конец мира», где были собраны основные эсхатологические учения. Наибольшее впечатление из того, что ему приходилось читать, на него произвели «Шатуны». По его собственным словам, эта книга перевернула его. Видимо, он прочёл её именно в эзотерическом ключе. Он писал мне в Медон, и по тону его писем я чувствовал, что действительно – в нашем полку прибыло.
В общем, было ощущение, что как будто всё восстанавливалось, хотя уже тогда чувствовалась некая разобщённость. Частично это было связано с уходом Джемаля в ислам, но в то время это ещё не было так сильно проявлено, как впоследствии. Его работа «Ориентация – Север», которая вышла в самиздате с помощью Игоря Дудинского, произвела на меня впечатление. Это была чисто метафизическая работа, и было видно, в каком направлении двигается автор. У всех нас был собственный подход, но где-то были точки соприкосновения, иначе не было бы такого понятия, как «Южинский круг».
Приезжала в те годы в Москву и Татьяна Горичева. Я познакомил её с Дугиным и его семьёй, с удивительной Наташей, которая потом (как и сам Дугин) стала профессором философии в МГУ. В 1989 году в Санкт-Петербурге благодаря усилиям Татьяны увидела свет наша с ней книга «Невидимый град Китеж», написанная в эмиграции. Мне было интересно, как примут эту книгу, и на одной из встреч в Москве я познакомился с человеком из Петербурга, который был из университетских кругов и читал её. Он был, по его собственным словам, ошеломлён этой работой и заметил, что большинство книг уйдёт, но вот эта останется. Мне было важно это услышать, потому что я пытался понять, насколько моё учение о России соответствует духу конкретного русского самосознания, как это отражается в душах людей, близко им это или нет. Впоследствии я обнаружил интуитивную мистическую близость этого учения русским душам.
Потом, уже в начале 90-х, когда всё более и более усиливалась тревога по поводу судьбы России, я прочёл Дугину эту статью – «Невидимый град Китеж». Я был поражён его бурной положительной реакцией на прочитанное, и это вселило в меня уверенность, что я на верном пути. В том плане, что моё понимание России соответствует тому, что заложено в душах людей. Помню, я тогда заночевал у Дугина; я был один в Москве, и этот вечер мне запомнился. Тем более именно тогда оказалась у Дугина, с моей помощью, Таня Горичева. Судьбы пересекались.
Когда мы стали приезжать в Москву вдвоём с Машей, контакты, разумеется, расширились. Было ощущение какого-то запоя от этих встреч со старыми знакомцами, приятелями, даже отдалёнными. Всё это напоминало возвращение на родину и в то же время как будто мы оказались на другой планете по сравнению с той, на которой мы жили в эмиграции.
Кроме того, огромнейшим событием, в котором мы с Машей приняли участие, было празднование 1000-летия крещения Руси. Тогда ещё сохранялась советская власть, и видно было, насколько этот праздник воздействовал на советское руководство и, естественно, на всю Россию. При встречах с разными людьми становилось ясно, что внезапно все коммунистические вожаки, руководители, партийцы вдруг почувствовали вечную, несгибаемую мощь православия. Тысяча лет подействовала на них как некая магическая сила, во всяком случае, они чувствовали, что процарствовали 70 лет и уже выдохлись, уже видно, что всё идёт на спад. Марксистско-ленинское учение вызывает смех не только у советской интеллигенции, но и у самих партийцев. Одно абсолютное обнищание пролетариата при капитализме чего стоит. Роль капитализма страшна, однако совершенно в ином смысле, чем полагал Маркс.
Таким образом, произошёл тайный психологический поворот. Чувствовалось, что советская власть становится бессильной перед веяниями нового – ведь даже Наполеон писал, что человеческое общество не может нормально существовать без религии.
И это почувствовали многие из советского руководства. Таково было дыхание времени.
Вместе с тем чувствовалось, что обрушение коммунистической идеологии создаёт вак