(пер. Елизаветы Чебучевой)
Теперь мы попытаемся сформулировать возможные последствия реализма, который проанализировали в предыдущих главах.
Но прежде всего следует уточнить реальные пределы наших изысканий вокруг понятия мысли, именного реализма и объяснения детских снов, в противном случае наша интерпретация материала породит самые серьезные заблуждения. Может создаться впечатление, что мы приписываем ребенку если не теории, то по крайней мере четкие и спонтанно формулируемые представления о природе мысли, снов и названий.
Но мы бесконечно далеки от этой идеи и охотно признаем, что дети никогда или почти никогда не размышляли на темы, которые затрагивались в наших опросах. Поэтому цель проведенных нами экспериментов не исследовать представления, у детей уже сложившиеся, а посмотреть, как складываются их представления по данным темам и в особенности куда их ведет спонтанное направление мыслей.
При этих условиях результат наших опросов может быть только отрицательный, ни в коем случае не положительный. Это значит, что объяснение, предложенное ребенком в ответ на наши во просы, нельзя рассматривать как «представление ребенка»: оно лишь указывает, что ребенок искал решение не в том же направлении, что мы, и допустил некие имплицитные постулаты, отличные от наших.
Именно эти допущения, и только они, нас интересуют. С этого момента мы абстрагируемся от частностей наших предшествующих выкладок (дабы избежать буквального понимания этих частностей) и просто сделаем следующий вывод. Ребенок – реалист, потому что допускает, что мысль связана со своим предметом, названия связаны с названными вещами, а сны существуют во внешней реальности. Его реализм – это спонтанная, непосредственная манера смешивать знак и означаемое, внутреннее и внешнее, так же как психическое и физическое.
Последствия такого реализма, соответственно, двояки. С одной стороны, у ребенка гораздо более размытая граница между «я» и внешним миром, чем у нас. С другой, реализм находит продолжение в партиципациях и спонтанных магических установках.
На этом и следует сейчас остановиться.
§ 1. Реализм и самосознание
Самосознание ребенка – проблема очень важная и сложная, поэтому остережемся подходить к ней обобщенно. Чтобы позволить себе синтез, следовало бы собрать данные по каждой содержательной единице детского сознания, как мы сделали для мысли, названий и снов. В то же время обратиться к этой проблеме необходимо, ибо от нее зависят вопросы партиципации и магической причинности у детей.
Мы двинемся в обратном направлении: ограничимся тем, что выведем кривую трансформации процессов, изученных в предыдущих главах, и экстраполируем ее назад, с тем чтобы строить гипотезы о начальных стадиях. Метод опасный, но, по-видимому, единственно возможный.
Нам представляется, что из предшествующего анализа можно сделать два вывода. Первый: ребенок сознает содержание своей мысли ничуть не меньше, чем мы – своей. Он заметил существование своей мысли, снов, названий предметов. Он разглядел много довольно тонких особенностей. Один ребенок говорит, что мы видим во сне то, что нам интересно, другой – что если мы о чем-то думаем, значит, хотим это иметь, а третий – что ему приснилась тетя, потому что он всегда радуется ее приходу. Чаще всего дети думают, что видели сон, потому что испугались, и т. д. С другой стороны, детская психология очень тонкая и подчас очень хитрая: каждый описанный нами случай свидетельствует о живом чувствовании аффективной жизни. Ранее мы продемонстрировали, что ребенку трудно дается самонаблюдение (L. P., гл. 4, § 1). Это нисколько не противоречит утверждениям, которые мы здесь выдвигаем. Можно живо чувствовать результат мыслительного процесса (логического или аффективного рассуждения) и не знать, как этого результата достиг. У детей происходит именно так, что заставляет нас говорить о детской «интуиции»: точное восприятие данных сознания при неосознанности пути, которым они получены, – таков ее парадокс.
Этот парадокс тесно связан со следующей особенностью (и здесь мы подходим ко второму выводу). Если ребенок сознает то же содержание мысли, что и мы, то локализует он его совершенно иначе. То, что мы помещаем в себе, он помещает в других и в окружающем мире, а то, что мы локализуем в других, – помещает в себе. Вся проблема детского самосознания заключается именно в проблеме локализации содержания, и именно неумение четко ее поставить упрощает фактически очень сложные вещи. Действительно, можно предположить ум, чувствительный к малейшим колебаниям в аффективной жизни, подмечающий обыкновения, речевые особенности и поведение вообще, но с очень слабым сознанием собственного «я», так как каждую свою мысль систематически воспринимает как нечто объективное, а каждое свое чувство – как присущее всем. Самосознание, по сути, возникает из расщепления реальности, существующей для примитивного сознания, а не из сложения определенных содержаний. Наблюдать у ребенка живой интерес к себе самому, логический и, вероятно, моральный эгоцентризм – не значит доказать, что ребенок сознает свое «я», наоборот, это значит, что он путает свое «я» с миром, то есть не сознает себя. Это мы и попытаемся показать.
В предыдущих главах мы говорили только об инструментах мышления (понятиях, образах, словах и т. д.), но не о репрезентациях, тем паче не об аффективной жизни. Ребенок замечает эти инструменты почти так же хорошо, как мы, но локализует совершенно по-другому. Для нас представление или слово находятся в уме, а представляемая вещь – в чувственном мире. Далее, слова и некоторые представления принадлежат нам всем, но есть представления, которые мы локализуем только в собственном мышлении. Ребенок же хорошо отделяет часть мыслей, образов и слов от предметов, но помещает их внутри предметов. Если рассмотреть этот процесс в развитии, как последовательность, то мы получим четыре фазы:
1) фазу абсолютного реализма, когда инструменты мышления не выделяются вовсе, существуют как будто бы только предметы;
2) фазу неопосредованного реализма, когда инструменты мышления отделяются от предметов, но помещаются в них же;
3) фазу опосредованного реализма, когда инструменты мышления еще осознаются как своего рода предметы и помещаются одновременно и в тело, и в окружающую среду; и, наконец,
4) фазу субъективизма, или релятивизма, когда инструменты мышления помещаются в нас. То есть ребенок начинает с того, что в каком-то смысле смешивает свое «я» – или свое мышление – с миром, и только позже проводит между ними границу.
Далее, этот закон, как представляется, можно перенести на собственно содержание репрезентаций, включая самые простые ощущения. Иными словами, первоначально ребенок воспринимает любую репрезентацию как абсолютную, как бы наделяя мышлением сам предмет, а позднее начинает шаг за шагом осмыслять ее относительно заданной точки зрения. И снова в каком-то смысле ребенок сначала смешивает свое «я» с миром – то есть в конкретном случае точку зрения субъекта и внешнюю данность, – а позднее отличает собственную точку зрения от других возможных точек зрения. По сути, ребенок в любом случае начинает с того, что принимает собственную точку зрения за абсолют. Далее мы увидим множество тому примеров: ребенок думает, что солнце следует за ним, что облака следуют за ним, что предметы всегда такие, какими их видит он (независимо от дальности и перспективы), и т. д. А поскольку субъективности своей точки зрения он не сознает, то полагает себя в центре мира, что и порождает целый комплекс финалистических, анимистических и едва ли не магических идей, примеры которых мы найдем на каждой странице. Уже сами эти идеи свидетельствуют о том, насколько ребенок не догадывается о существовании собственной субъектности.
Однако сознание субъективности с собственной точки зрения – лишь малый элемент самосознания. Последнее состоит, прежде всего, в чувстве самобытности воли, желания, эмоции и т. п. Но и на этом этапе остается вопрос: ребенок почувствует первые проявления печали и удовольствия, первые желания как личные или как присущие всем? Есть высокая степень вероятия, что они подчиняются тому же закону и что ребенок сначала уверен, ибо никогда не задавался таким вопросом, что всё, что он чувствует, существует само по себе, объективно. И только после ряда разочарований и неоднократно испытав сопротивление другого, он поймет субъективность своих чувств. И здесь тоже «я» происходит из расщепления первичного сознания: первичное сознание, или сознание «этого хочется», «это грустно», проецируется на реальность напрямую, с позиции сначала абсолютного, а потом неопосредованного реализма, и только когда это реальность будет разделена, родится двойное чувство объективной данности и собственной эмоции, которая эту данность оценивает.
Коротко говоря, если строить гипотезу обще, за неимением прямых данных не вдаваясь в детали, то, по-видимому, первоначально все содержание детского сознания проецируется на реальность (предметы и другого), что равно полному отсутствию самосознания. В действительности на это указывают три признака.
Прежде всего, невозможно отделить элементы репрезентации от эмоциональных. Каким бы примитивным ни было чувство, оно сопровождается осознанием объекта чувства или само является таковым. А мы ведь только что допустили, учитывая феномены, описанные в предыдущих главах, что любая репрезентация первоначально будет реалистской.
Затем, мы хорошо знаем, еще по работам Болдуина и особенно Пьера Жане, что в основе подражания лежит своего рода смешение «я» и другого. Например, услышанный звук побуждает ребенка сделать движение, чтобы его продолжить, причем ребенок не проводит различия между не зависящим от него звуком и тем, который производит сам. И нам при невольном подражании случается так же спонтанно отождествить себя с тем, кому подражаем, забыв, что именно исходит от другого, а что позаимствовали мы. В главе I, § 3 мы рассмотрели случай детей, уверенных, будто сами додумались до того, что им было сказано. И наоборот, дети всегда уверены: то, чего они не знают и не знали отроду, они всего лишь «забыли»! Всякое знание ребенок видит собственной находкой, а незнание – чем-то забытым. Кажется, что причина в гипертрофированном чувстве своего «я», однако на самом деле эти случаи говорят попросту о неспособности четко различать внешнее и внутреннее. Подражания без проекции не бывает. А если бывает, то при условии взаимности: мои воля и намерение должны быть приписаны другим, а действия других – мне.
И наконец, главное. Известно, что у детей младшего возраста нет спонтанной локализации ощущений. Боль в ноге не тотчас привлечет внимание к ноге и т. д. Пока боль блуждает, ни к чему не привязанная, ребенок считает, что ее чувствуют все. Но даже локализованная боль, очевидно, долго воспринимается им как общая для всех: малыши не сразу понимают, что испытывают ее они одни. Короче говоря, отношение между собственным телом, увиденным со стороны, и собственным же телом, ощущаемым изнутри, для примитивного сознания абсолютно другое, чем для нас: то, что мы называем внутренним, долго воспринимается как общее для всех, и внешнее – тоже.
К сожалению, проверить эти гипотезы прямым анализом невозможно. Однако представляется, что результаты, полученные от детей 4–5 и 11–12 лет, показывают, что к сознанию происходящего внутри ведет не прямая интуиция, а интеллектуальная конструкция, которую обеспечивает только расщепление содержаний примитивного сознания.
К тому же, если примитивное сознание нельзя проанализировать без построения гипотезы, упомянутое расщепление наблюдается более непосредственно. Неоценимую помощь в этом нам оказывает одно из воспоминаний детства Эдмунда Госса. Когда однажды его обман остается без наказания, Эдмунд догадывается, что отцу известно не все. И вот это открытие – что некоторые вещи знает лишь он один, – по всей видимости, укрепило самосознание ребенка.
Вера во всеведение и непогрешимость отца умерла безвозвратно. Быть может, он и знал очень мало, ибо в тех обстоятельствах ему оказался неведом факт такой важности, что если не знать его, остальное вообще не важно… Но из всех мыслей, захлестнувших в критическую минуту мой примитивный и незрелый мозг, самая интересная – что я нашел товарища и наперсника в себе самом. В мире существовал секрет, и он принадлежал мне, мне и кому-то, кто жил в моем теле. Нас было двое, и мы могли вести беседы. Трудно описывать такие рудиментарные чувства, однако несомненно, что в тот момент под видом двойственности мне внезапно явилось чувство своей личной индивидуальности, и так же несомненно, что найти в себе понимающего слушателя было большим облегчением[12].
Интерес этого рассказа очевиден. Пока ребенок верил во всеведение отца, его собственное «я» не существовало, то есть свои мысли и действия ребенок считал если не общими для всех, то по крайней мере детально известными родителям. В день, когда обнаруживается, что родители знают не всё, ребенок тем самым открывает существование своей субъектности. Конечно, это событие позднее и касается уже высокого уровня развития личности. Но мы ясно видим, что самосознание действительно продукт расщепления реальности, а не примитивной интуиции, и что расщепление реальности вызвано социальными факторами – отделением точек зрения других от своей собственной.
С точки зрения того, как соотносятся взгляд на собственное тело извне и ощущение его изнутри, интересно было бы вернуться к вопросу об использовании ребенком формы первого лица. Известно, что дети начинают говорить о себе в третьем лице раньше, чем использовать местоимение «я». Имбецил, описанный Анри Валлоном[13] (p. 436), получая наказание, говорит: «Смотри, как Фернану [ему самому] влетело!» А девочка (2;9), которую наблюдали мы, спрашивала: «Я – ты же девочка, правда?», имея в виду: «Я же девочка, правда?» Болдуин и целый ряд других авторов утверждали, что это указывает на существование проективной стадии: ребенок видит себя как бы вне своих мыслей, как бы «спроецированным» на зеркало у себя перед глазами, и чувство субъектности здесь отсутствует. С их интерпретацией спорили многие. Вильхельм Расмуссен видит в этом лишь подражание окружающим, которые, естественно, называют ребенка по имени, а не местоимением «я». Г-н Делакруа в своей прекрасной книге «Язык и мышление» рассматривает «я» исключительно как грамматическое средство.
Нам же кажется, что за вопросом грамматики стоит вопрос логики отношений. Ребенок, уже 8–9-летний, говорит: «У меня есть брат Поль», но делает вывод, что у Поля брата нет (J. R., гл. II, III), за неумением отличить свою точку зрения от точки зрения других. Так может быть, употребление первого лица – тот же случай? На самом деле на этом этапе ребенку трудно даются все показатели притяжательности. Эмиль Эггер заметил в свое время, что когда ребенка (1;6) просят: «Покажи, где у меня нос, где у меня рот и т. д.», он показывает на собственные нос и рот. Чтобы он правильно понял, нужно попросить: «Покажи, где у папы нос».
И под таким углом зрения феномен остается интересным. Разу меется, ребенок, говорящий о себе в третьем лице, помещает предмет разговора в собственное тело. Но, по всей видимости, ему непонятно, что его представление о себе может не совпадать с представлением других. Говоря о себе, он точно не сделает попытку посмотреть на себя глазами другого, ведь он считает, что стоит на единственной возможной, абсолютной точке зрения. А это важный факт. Он показывает, что для Фернана боль и его суждение о боли не являются чем-то одинаково внутренним: в теле заключается только боль, а суждение выносится с общей, безличной точки зрения. Фернан не знает, что судит сам о себе. Если бы его спросили: «Где твое „я“?», он выбрал бы только половину своего сознания, ту половину, которая чувствует боль, но не ту, которая смотрит, как страдает первая.
Иными словами, ребенок, говорящий о себе в третьем лице, вероятно, в какой-то степени уже чувствует свое «я» – здесь Болдуин явно преувеличивает, – но, возможно, еще не чувствует «я» как ту часть себя, которая смотрит, как живет другая часть (следуя определению Уильяма Джеймса). Одного этого факта было бы достаточно для подтверждения того, что мы сказали выше о трудном для ребенка разграничении внутреннего мира и мира, общего со всеми.
§ 2. Чувство партиципации и магические практики у детей
Выше мы подчеркнули особенности детского самосознания, полагая эти явления ключевыми для разъяснения природы причинности. Первичные формы причинности у детей, судя по всему, проистекают из смешения реальности и мысли, а точнее, из постоянного приспособления внешних процессов к схемам, подсказанным внутренним опытом. Даже если развитие этой идеи потребует отдельного исследования, в двух следующих параграфах мы считаем нужным раскрыть ее в общих чертах. В настоящем параграфе мы приведем лишь несколько случаев, когда работает чувство партиципации или магии, и просто упомянем более систематические случаи, которые наблюдали во время опроса и о которых пойдет речь позднее.
Партиципацией, согласно определению г-на Леви-Брюля, мы называем отношение, которое примитивная мысль замечает между двумя существами или двумя явлениями: она рассматривает их либо как отчасти тождественные, либо как сильно друг на друга влияющие, хотя между ними нет ни пространственной близости, ни очевидной причинной связи. О том, насколько понятие партиципации приложимо к детскому мышлению, можно спорить, но это лишь вопрос терминологии. Не исключено, что у ребенка она проявляется иначе, чем в примитивных обществах. Но сходство есть все равно, и его достаточно, чтобы мы позволили себе выбирать термины среди наиболее подходящих для описания примитивного мышления, – впрочем, мы не беремся судить о тождестве всех различаемых форм партиципации.
Магией мы назовем попытку индивида использовать отношения партиципации для изменения реальности. Любая магия предполагает партиципацию, но обратное неверно. Опять же можно критиковать применение термина «магия» в связи с детьми, но у нас нет ни малейшего намерения отождествлять магию детей и магию примитивных обществ.
Более того, нужно отличать партиципацию и магию от детского анимизма, то есть от склонности ребенка наделять жизнью и сознанием неодушевленные сущности. Эти две группы феноменов тесно соприкасаются. Например, дети думают, что солнце следует за ними. Если они делают упор на самостоятельности движения солнца, это анимизм. Если они считают, что сами заставляют солнце двигаться, это партиципация и магия. Очевидно, что оба типа убеждений очень близки. В то же время имеет смысл различать их: дальнейшее рассуждение подведет нас к тому, что анимизм – производное от партиципации, а не наоборот. По крайней мере, именно тогда, когда под влиянием различения своего «я» и внешнего мира срабатывает чувство партиципации, «я» наделяет себя магическими силами, а сущностям, в свою очередь, дарует жизнь и сознание.
Теперь попытаемся классифицировать различные типы партиципации у детей и магические практики, порождаемые некоторыми из этих типов. Естественно, мы исключаем из списка все, что относится в прямом смысле к игре. Игра пронизана партиципацией насквозь, но на ином уровне, нежели подлинное убеждение, так что эти проблемы следует разделять.
Партиципацию и магические практики у детей можно классифицировать с точки зрения либо содержания, то есть преобладающего интереса, либо структуры отношений причинности. Аспект содержания даст нам магические отношения, связанные со страхом, угрызениями совести (онанизм), желанием как таковым и, наконец, чувством порядка, царящего в природе. Мы ясно увидим взаимодействие этих четырех интересов в примерах, которые цитируются далее. Но аспект структуры связей здесь еще важнее, поэтому мы решили классифицировать собранные факты по следующим четырем группам.
1. Прежде всего, партиципация порождает магию через соучастие вещи и действия. Ребенок совершает действие или мысленную операцию (счет и т. п.) и допускает, что эти действия и операции влияют на некое событие, которого он желает или боится. Действия нередко становятся символическими, в том смысле, что они отделяются от первичного контекста, как условные рефлексы отделяются от вещей и становятся всего лишь знаками. 2. Магия через соучастие вещи и мысли: ребенку кажется, что мысль, или слово, или взгляд и т. п. изменят реальность. Или ребенок материализует психологическое свойство, например лень, как если бы ленивое существо выделяло какое-то вещество или силу, которая действует сама по себе. Партиципация мысли и вещи тоже порождает поступки, наделенные символическим смыслом. 3. Магия через соучастие субстанций: предполагается, что два тела и более воздействуют друг на друга, взаимно притягиваются, отталкиваются и т. п. путем простой партиципации, а магия состоит в том, чтобы использовать одно тело для воздействия на другие. 4. Наконец, магия через соучастие намерений. В этом случае считается, что тела живые и имеют цели. Здесь присутствует анимизм. Партиципация состоит в убеждении, что воля одного тела буквально воздействует на волю других, а магия состоит в использовании этой партиципации. Самая распространенная форма этого – магия путем командования: приказ облакам, солнцу и т. п. следовать за нами или уйти. В двух последних случаях мы тоже иногда наблюдаем тенденцию к символизму.
Сначала приведем примеры из первой группы – магии действий. Само собой, о ней мы смогли записать только воспоминания из детства, поскольку дети предпочитают не рассказывать о своих магических практиках тогда, когда их совершают. Начнем с интересного случая, который, правда, находится на пересечении первой группы практик и второй, но зато сразу показывает, как далеко может зайти детская магия.
Это случай Эдмунда Госса[14]. Его подробная и пронзительная автобиография «Отец и сын» дает достаточное представление о том, как мало располагало к магии полученное им воспитание. Родители Госса ни под каким видом не допускали фантазию в жизнь. Ему никогда не рассказывали сказок. Чтение давали только благочестивое или научное. Религиозность была суровой и начисто лишенной мистицизма. Он ни с кем не дружил. В результате к 5–6 годам его интеллектуальная деятельность, не найдя себе выхода в поэзии или практическом обучении, выразилась в расцвете магии, судя по всему, необыкновенно богатой:
Мой ум, в ту пору стесненный и одновременно деятельный, нашел убежище в своего рода магии, очень природной и очень ребяческой. Эта магия схлестывалась с идеями религиозного абсолюта, которыми родители пичкали меня постоянно и вполне механически, и развивалась параллельно. Я придумывал себе странные суеверия, пояснить которые могу только на конкретных примерах. Я убедил себя, что, найдя верные слова или необходимые жесты, я мог бы сообщить великолепным птицам и дивным бабочкам из иллюстрированных справочников отца способность оживать и улетать из книг, оставляя после себя на страницах дыры. Я думал, что когда мы протяжно поем громогласные гимны о религиозных испытаниях и мученичестве, я мог бы заставить свой голос греметь в часовне, как хор десятков певчих, нужно лишь найти волшебное заклинание. Во время вечерней молитвы, томительно длинной, я воображал, что одно из двух моих «я» [ребенок думал, что в нем два человека, см. выше: «Нас было двое, и мы могли вести беседы»] способно балансировать на карнизе и наблюдать оттуда второе «я» и других домочадцев, стоит мне только нащупать ключ к загадке. В поисках этих каббалистических формул я проводил часы, воображая самые иррациональные средства достичь своей цели. Например, я твердо верил, что если бы умел считать без единой ошибки, то на каком-то огромном числе я овладел бы великой тайной. Убежден, что эти магические идеи не были внушены ничем извне <..> Мое умственное брожение прошло для родителей совершенно незамеченным, но когда я решил, что для практического успеха своей магии необходимо причинить себе боль, и принялся тайно колоть себя булавками и бить книгами по пальцам, неудивительно, что мать вскоре начала изумляться «хрупкости» моей натуры.
Ниже в основном приведены менее чистые примеры магии, но мы как раз и стремимся выделить все промежуточные случаи между изощренными, как описанный выше, и самыми простыми, наименее «магичными». К группе магии через действие, в случае Госса, разумеется, относятся заключительные практики (булавки и удары). Но к ней же можно отнести и магию на основе счета: ребенок считает без ошибок или очень быстро, чтобы достичь некой цели. Магия счета либо исчисления встречается очень часто. Вот другие ее примеры.
От одной из нас:
Для осуществления всех замыслов, которые были мне важны (выиграть игру, чтобы была хорошая погода для прогулки и т. п.), я использовала такой прием: на минуту задерживала дыхание, и если мне удавалось, не выдохнув, сосчитать до десяти (или другого числа, больше или меньше, смотря по важности за мысла), я верила, что желание исполнится.
Способность считать, задержав дыхание, здесь понимается как знак и в то же время причина успеха замысла.
Мальчик лет десяти, пристрастившийся к онанизму, имел обыкновение считать до какого-то числа (10 или 15), когда его подвергали расспросам или в любых обстоятельствах, чтобы не сказать глупость или чтобы получить желаемое. По всей видимости, природа этой привычки в данном случае такова. Иногда в минуты искушения ребенок считал до заданного числа, а после или отдавался соблазну, или нет, в зависимости от того, получалось ли досчитать до конца, соблюдая определенные условия. Привычка распространилась дальше и стала сначала средством принятия решений, потом знаком и, наконец, магическим приемом.
Счет вновь становится знаком и причиной одновременно. И, конечно, отрицательное действие здесь тоже есть, как и в предыдущих случаях: мысленная операция помогает не только получить желаемое, но и избежать беды. Подобные случаи особенно часто встречаются у детей, которых каждый вечер преследует страх смерти – собственной или родительской (и таких детей намного больше, чем принято считать). Один из нас сохранил очень живое воспоминание об этом:
Лет примерно в 6–8 я каждый вечер испытывал ужас при мысли, что назавтра не проснусь. Я слушал, как бьется сердце, и прикладывал руку к груди, чтобы почувствовать, если оно начнет останавливаться. Вероятно, именно из-за этого я взял в привычку считать, чтобы успокоиться. Я очень быстро считал между ударами сердца, и если перед очередным ударом доходил до определенной цифры, если удары совпадали с четными или нечетными числами и т. д., я успокаивался. Подробности этих операций я уже позабыл. Зато хорошо помню другую. В трубах батареи у меня в комнате через равные интервалы раздавался звучный резкий треск, заставлявший меня вздрагивать. По этому знаку я судил, умру или останусь жить: я быстро-быстро считал от одного звука из батареи до другого, и если преодолевал известный рубеж, это означало спасение. Таким же образом я узнавал, грозит ли смерть отцу, который спал рядом.
Очевидно родство этого феномена с маниями одержимых и их средствами защиты. На деле же этот пример – «негатив» магических практик, изложенных выше.
Еще одно воспоминание, относящееся к возрасту 9–11 лет:
Я часто сопровождаю отца, когда он идет упражняться в тир. Пока отец стреляет, я сижу на скамье. Он отдает мне на хранение свою сигару. Я считаю, что определяю меткость выстрела наклоном сигары. В зависимости от того, опущена ли она почти вертикально (зажженным концом вниз), наклонена ли под углом в 90, 120 или 180 градусов, выстрел получается не очень удачный, хороший или отличный. Плохих выстрелов не бывает, потому что отец – меткий стрелок. С другой стороны, обеспечив два-три хороших выстрела, я немного опускаю сигару, чувствуя, что все время хорошо быть не должно.
Информант подтвердил, что это точно была не игра: задавая сигаре наклон, он действительно думал, что управляет выстрелом отца.
Другие операции и магические действия основаны на удовольствии эстетического порядка, например удовольствии от ритма, которое побуждает либо к положительным магическим практикам, либо к их негативу – навязчивым действиям. Таково хорошо известное удовольствие не наступать на швы между тротуарными плитками или при каждом шаге пропускать одну плитку и др.
В основе лежит чисто эстетическое удовольствие или целиком игровое. Но стоит ребенку сильно захотеть или испугаться чего-то, и игра превращается в испытание, а победа или поражение воспринимаются как знак и причина того, что желаемое или пугающее станет реальностью.
От одного из нас:
Когда мне сильно чего-то хотелось, я часто делал так: ставил ногу через каждую плитку тротуара. Если мне удавалось дойти таким образом до конца тротуара, это был знак, что мое желание исполнится. Или я шел вдоль стены и дотрагивался пальцем до каждого третьего камня – если мне удавалось коснуться последнего камня, я мог быть уверен в успехе, и т. д.
И еще один человек среди нас сказал, что чувствовал себя в опасности, если наступал на швы между плитками. Если уж он ставил ногу между плитками, то шел так до самого конца, чтобы несчастье случилось не очень большое.
А вот другой пример ритмических действий, направленных на то, чтобы событие произошло.
Ребенок (назовем его Клан), который занимался онанизмом, боялся погрязнуть в лени или «отупении». По этой причине в его мечтах и планах на будущее проявилась сверхкомпенсаторная тенденция: он собирался стать «великим человеком». Для достижения этой цели он прибегал к следующей практике, и, по-видимому, достаточно долго: «Переходя X (площадь в N), я должен был постучать трамвайным проездным по кольцам ограды вокруг лужайки. Для этого приходилось нагнуться. Я делал так каждое утро, чтобы стать великим человеком».
А вот случай, который находится ближе к собственно обсессии, чем к магии, но который можно считать негативом случая магии, цитируемого далее.
Одна из нас вспоминает, что, помимо ритуала тротуарных плиток, у нее была потребность возвращать на место каждый камешек, случайно задетый при ходьбе, иначе желание, которое у нее на тот момент имелось, могло не сбыться.
Думается, здесь уместно привести любопытное воспоминание из детства м-ль Вэ, переданное Теодором Флурнуа:
Одно из моих первых воспоминаний касается матери. Она очень болела, уже несколько недель лежала в постели, и кто-то из слуг мне сказал, что через несколько дней она умрет. Мне было, наверное, четыре или пять лет. Моей самой большой драгоценностью была лошадка из темного дерева с гривой из «настоящих волос»… У меня в голове зародилась странная мысль: чтобы мама поправилась, я должна пожертвовать лошадкой. Сделать это в один прием не получилось. Я ужасно мучалась. Сначала я бросила в огонь седло и уздечку в надежде, что если лошадка станет совсем некрасивой, можно будет оставить ее себе. Точно уже не помню, как развивались события, но в конце концов я в великом отчаянии ее разломала. Прошло несколько дней, и мама встала на ноги, а я еще долго верила, что ее таинственным образом исцелила моя жертва[15].
Идея магического эффекта жертвоприношения в более простой форме звучит так: неприятные или нудные действия помогают достичь желаемого. Вот случай такого рода.
Один мальчик, чтобы в классе его не вызвали отвечать и не придирался учитель, завел привычку с утра перед выходом два-три раза надевать и снимать ботинки. Ему казалось, что чем зануднее ритуал, тем больше шансов на удачу.
И наконец, есть огромное количество ритуалов, чтобы отвести опасность.
Мальчик, который жил в доме, стоявшем несколько на отшибе, очень боялся вечерами оставаться без родителей. Перед сном он опускал штору – для этого нужно было развернуть ее, как рулон. Ему казалось, что, если он развернет штору как можно быстрее, воры в дом не залезут. Если штора ползла вниз недостаточно быстро, дому грозила опасность.
И в этом случае, и в последующих ясно видна природа партиципации и магии через действие. Большинство маленьких девочек, лежа вечером в постели, испытывают приступы сильного страха перед темнотой и разного рода звуками. Иногда они принимают меры предосторожности: прячутся под одеяло, поворачиваются к двери спиной, натягивают одеяло ровно до подбородка и т. д. Ничего магического в этом нет, только способ себя защитить. Но иногда такие действия переходят из первоначального контекста в ритуальный, как приведенный выше случай с занавеской, и становятся самоценными. Вот в этом уже есть зерно магии.
Одна из нас чувствовала себя в безопасности, если плотно прижимала руки к телу.
Другая защищалась тем, что ложилась в кровать, заправленную со всех сторон, причем проскальзывала под одеяло так, чтобы оно не выбилось. Если же постель оказывалась расстелена или не удавалось лечь, не сбив одеяло, девочка чувствовала себя в опасности.
Опустить штору, лежать руки по швам или проверять, не сбито ли одеяло, – природа этих действий вполне ясна. Но поскольку они теряют первичное значение и начинают работать сами по себе, они становятся магическими.
Перейдем к случаям магии через соучастие вещи и мысли. Между этим типом магии и предыдущим множество промежуточных, как показали примеры магии на основе счета. Но случаи, которые мы представим сейчас, затрагивают элементы содержания сознания, связанные с мыслью еще теснее, чем числа, например названия и вообще слова. То есть они прямо восходят к детскому реализму, который мы попытались проанализировать в предыдущих главах. Собственно, в них мы уже привели множество фактов партиципации вещи и мысли: связь названия и называемой вещи, сна и того, что снится, и т. д. Эта партиципация, чей масштаб мы уже примерно представляем, самостоятельна и не спровоцирована нашими вопросами, и яснее всего об этом свидетельствует тот факт, что она порождает самые аутентичные случаи магии в записанных нами детских воспоминаниях – случаи магии через название. Вот ее примеры.
У ребенка по имени Клан, которого мы упоминали ранее, первый онанистический кризис произошел в курортном местечке Майен-де-Сьон. Уже дома, терзаясь муками совести, Клан попытался отменить даже не воспоминание, а сам факт или его последствия, то есть то самое «отупение», которого боялся (см. выше). По этой причине Клан решил бороться непосредственно с названием: «Я старался сломать название Майен-де-Сьон». А чтобы сломать, он попросту искажал его – произносил вслух на немецкий манер: «Майенсерсейенс», с ударением на «Май» и «сей».
Аналогичным образом, когда Клан стал объектом неприязни одного из учителей, то дома, у себя в комнате, он принимался повторять прозвище этого учителя, отчасти в насмешку, но главное, чтобы выйти из-под его влияния (насколько это воспоминание точно).
Один ныне известный ученый-натуралист поделился с нами таким детским воспоминанием. Сидя в полуметре от своего кота и не сводя с него глаз, он много раз произносил заклинание: «Тин-тин, пин-пин дель-о – ю – ин, пин-пин, тин-тин, пин-пин дель-о – ю – ин, пин-пин…» Если он правильно помнит, заклинание должно было позволить ему «перенестись в кота»: произнося эти звуки, ребенок как будто вселялся в кота и путем партиципации подчинял его себе.
Одна из нас дома любила играть в школу. Одноклассникам, которые ей нравились, она ставила хорошие отметки, недругам – плохие и т. д. Все это, разумеется, обращаясь к пустым стульям. На следующий день она шла в школу в полной уверенности, что повлияла на то, как их будут спрашивать: друзьям помогла ответить хорошо, а недругам навредила.
Иногда факты партиципации вещи и мысли возникают из смешения или неразличения психических свойств и материальных.
Как все онанисты, Клан боялся лишиться умственных способностей и стать «ленивым». Отсюда такой ритуал: «Оказавшись в паре с ленивым мальчиком, я подавал ему руку. Дома я говорил себе: подать руку лентяю значит самому стать лентяем – и пытался от этого уберечься». Тогда он рьяно тер себе руки.
А есть ритуалы, в которых достаточно подумать о чем-то, чтобы событие совершилось или не совершилось (фрейдовское «всемогущество мысли»).
Дети, а впрочем, и взрослые тоже, нередко задумывают обратное тому, чего желают, как будто реальность нарочно помешает их желаниям сбыться.
Так же дети (судя по записанным нами воспоминаниям из детства), которые видят страшные сны – а мы помним, что у малышей они всегда бывают от внешних причин, – иногда специально представляют себе страшные вещи, обычное содержание такого сна, чтобы он не пришел.
И еще два случая чувства партиципации, связанного с действенностью мысли.
Причиной первого онанистического кризиса Клана была незнакомая девочка, за которой он издали нескромно подглядывал. Позже Клан спросил себя, «что, если у девочки от этого родится ребенок». Аналогичный вопрос он задал себе после того, как подглядывал в замочную скважину.
Наконец, промежуточный случай, относимый и к группе чувств партиципации, и к следующей группе.
Один из нас вспоминает, что, играя в шарики, старался завладеть шариком победителя предыдущей игры, чтобы облегчить себе победу, как будто ловкость игрока придавала шарику неизменную силу действия или как будто шарик заряжался ею от предшествующей удачи.
Итак, во всех приведенных случаях те или иные элементы содержания сознания (названия, лень, мысль и сны, ловкость и др.) воспринимаются как связанные с самими предметами и обладающие действенностью. Отсюда к третьей группе – магии через соучастие субстанций – ведут различные переходные случаи, в том числе случай с волшебным шариком, где причина действенности видится не в ловкости игрока, а в самом шарике. Для третьей группы характерно, что источником магической силы становится уже не действие или мысль субъекта, как в двух предыдущих группах отношений, а тело, место и т. д., которым субъект пользуется с целью воздействовать на другое тело или событие. Вот два ярких примера, в которых выбор магического тела, очевидно, определен его сходством с тем телом, на которое субъект хочет воздействовать.
Одна из нас вспоминает, говоря о себе в третьем лице:
Каждый раз проходя с гувернанткой мимо пруда, где росло немного кувшинок, шестилетняя девочка бросала в воду камешки (выбирая белые и круглые), так, чтобы гувернантка не заметила. Она верила, что на следующий день там, куда упали камешки, появятся кувшинки. В надежде достать потом эти цветы, она бросала камешки как можно ближе к берегу пруда.
Другая вспоминает вот что:
Когда растение сажают в горшок, на дно горшка кладут камешек, чтобы легче было поливать. Я этот обычай приметила, но неверно истолковала. Свой камешек я выбирала определенным образом, уверенная, что от его цвета и формы зависит жизнь цветка. Помимо действия камешка на цветок, подразумевалось еще и некое соучастие между мной и камешком: он вступал со мной в союз, чтобы растение лучше росло.
А вот еще один случай (ребенку, по всей вероятности, было 10–11 лет):
Один из нас коллекционировал озерные ракушки и малюсеньких улиток. Во время прогулки он неоднократно испытывал чувство партиципации, одновременно свидетельствующее о детской склонности видеть во всем знаки и путать знак и причину событий, в данном случае магическую. Например, если он искал один редкий вид, а по дороге попадался другой, тоже интересный, он делал вывод, найдет или не найдет тот вид, который искал первоначально. Опирался он при этом вовсе не на сходство сред обитания двух видов, но исключительно на тайные связи: одна неожиданная находка должна была в тот же день повлечь за собой другую. Или, если издали ему казалось, что он заметил искомый вид, а потом обнаруживалась ошибка, он делал вывод, что в этот день желаемого не найдет.
Близко к этим случаям стоят связи партиципации по месту, которое может действовать благоприятно или пагубно.
От одного из нас:
Если я шел к дантисту одной дорогой и дантист делал мне больно, то в следующий раз я намеренно выбирал другой путь, чтобы он делал не так больно.
Также в эту группу можно включить многочисленные случаи, когда чувство партиципации проистекает из убеждений, относящихся к ветру и воздуху. Позднее (C. P.[16], гл. 1) мы увидим, что дети 4–6 лет, а иногда и старше думают, что в комнатах нет воздуха; но достаточно помахать рукой, веером или чем-то еще, чтобы «подул воздух», и тем самым привлечь «ветер» снаружи, через закрытые окна. Это самая настоящая партиципация, учитывая, что ребенок не понимает и не пытается понять, как это происходит – с его точки зрения, достаточно помахать рукой, чтобы налетел ветер, а главное, ветер от взмаха рукой напрямую действует на ветер снаружи.
Точно так же если запустить перед ребенком 4–6 лет маленький паровой двигатель, ребенок объяснит движение внешнего колеса прямым действием пламени, даже на расстоянии (если перенести огонь на полметра в сторону). А часто ребенок считает, что огню помогает ветер снаружи, и снова благодаря немедленному и необъяснимому притяжению (C. P., разд. IV), так как есть партиципация между ветром от действия огня и ветром снаружи.
Пример из другой области. Тень, которая падает на стол от сидящего человека, часто понимается маленьким ребенком через партиципацию с тенью под деревьями или с темнотой ночи; например, эти тени прилетают, стоит только положить руку на лист бумаги, и собираются вокруг пальцев (C. P., разд. III). Ребенок снова с уверенностью говорит, что тень деревьев «приходит», но не уточняет каким образом, он лишь утверждает, что тень руки – это одновременно и тень деревьев. Логического отождествления здесь нет (не говорится: тень руки имеет ту же природу, что тень деревьев), объяснимой причинной связи тоже нет, а есть партиципация в чистом виде.
Теперь приведем промежуточный пример между третьей и четвертой группами случаев. Речь о девочке, которая наделяла шарики способностью действовать друг на друга благодаря и своего рода общей сути (притягиваются друг к другу только шарики из одного «племени»), и некой партиципации намерений, сходных с теми, что мы увидим в четвертой группе.
От одной из нас:
Выиграв у противника шарики и забрав их себе, я никогда не играла следующую партию выигранными шариками. Мне казалось, с этими шариками выше риск проиграть, потому что они сохраняют старые связи и хотят вернуться к прежнему владельцу.
Наконец, четвертая группа партиципаций – соучастие намерений, порождающее практику магии путем командования. Случаи из этой группы принадлежат равным образом к магии и анимизму у детей. В исходной точке два основополагающих чувства: эгоцентризм, заставляющий ребенка думать, что мир крутится вокруг него, и почитание родителей, заставляющее думать, что мир больше подчиняется нравственным законам, чем физическим. Эта установка кристаллизуется в форме представлений и дает детский анимизм и артификализм. Но еще раньше, чем работу мысли, она вызывает чувства партиципации между людьми и предметами. У такой партиципации множество проявлений, и нам важно обозначить их сразу, прежде чем углубиться в анализ отдельных групп.
Во-первых, партиципации, связанные с материальностью мысли. Поскольку мысль отождествляется с голосом, иногда ее понимают как воздух, воздух внутри и снаружи одновременно. Отсюда убеждения, что ветер и туман проникают в нас и становятся частью дыхания и мысли (гл. I, § 1–3). Те же убеждения касаются снов. Как мы уже видели, все подобные убеждения обусловлены относительно простым реализмом, происходящим от неразличения мысли и вещи, и не более того.
Далее гораздо более многочисленные партиципации, связанные с идеей послушания вещей. Вещи могут подчиняться либо самому ребенку, либо взрослым. Начнем с примеров первого типа, а именно с двух воспоминаний.
Преподаватель наших друзей в детстве был убежден (и скрывал свое убеждение от всех, пока не рассказал нам), что он «повелитель» мира, то есть может по своей прихоти управлять солнцем, луной, облаками и звездами.
У Клана тоже была идея, что звезды – его «собственность».
Мы привели эти воспоминания с целью показать, насколько они соответствуют убеждениям, которые мы наблюдали непосредственно. В самом деле, как мы увидим ниже (гл. VII, § 2), большинство детей младше 8 лет полагают, что небесные светила следуют за ними. Причем большинство делает акцент не столько на самостоятельности светил, сколько на собственной власти над ними. Вот несколько ярких примеров, в которых участвуют не только светила, но и облака:
Нэн (4 ½): «Луна идет куда хочет или ею что-то движет? – Я, когда иду». И в другом месте: «Она идет вместе со мной, она ходит за нами».
Джамб (7 лет): «Луна движется или нет? – Она идет за нами. – Почему? – Мы идем, и она идет». «Что движет луной? – Мы. – А как? – Когда идем. Она движется сама». Дальше Джамб придумывает, что солнце и луну толкает ветер, однако настаивает, что это движение направляем мы: «Если бы мы не двигались, луна шла бы или нет? – Она бы остановилась. – А солнце? – Оно тоже идет вместе с нами».
Таг (6 ½): «Ты уже видел, как облака идут вперед? – Да. – А ты сам можешь двигать их вперед? – Да, когда иду. – А что случается, когда ты идешь? – Они от этого движутся. – А что заставляет их двигаться? – Мы, мы же идем, а они за нами. – Как получается, что они идут за нами? – Потому что мы идем». «Откуда ты знаешь? – Если посмотреть наверх, они движутся вперед. – А ты можешь заставить их двигаться в другую сторону? – Надо повернуться и пойти назад. – И что сделают облака? – Пойдут назад. – Что можно двигать издалека, не касаясь? – Луну. – Как? – Мы идем, а она за нами. И звезды тоже. – Как это? – Когда мы идем, они тоже идут за нами. Луна идет и несколько звездочек».
Сала (8 лет): «Ты уже видел, как облака идут вперед? Что ими движет? – Мы движемся вперед, и они тоже. – А ты можешь заставить их идти? – Все могут, когда идут».
Тюли (10 лет): «Что движет облаками? – Когда мы идем».
Порт (9 лет) говорит, что облака движутся вперед, когда идет Бог, и спонтанно добавляет: «И даже когда люди идут по улице, облака из-за этого движутся вперед. – Значит, и ты можешь их двигать? – Да. Я когда иду, иногда смотрю на небо. Я вижу, что облака идут вперед, и луну тоже вижу, если она есть».
Хорошо видно, в чем состоят партиципация и магическая установка. Прямого соучастия субстанций здесь нет, только через движения и особенно намерения: мы можем командовать облаками и светилами, потому что их намерения – часть наших. Хотя бывает так, что эта динамистическая партиципация ведет за собой субстанциональную, как в случаях с тенью, воздухом и проч. С точки зрения ребенка, мы можем притягивать воздух и тень, когда сами производим воздух и тень. Подобные факты мы определили в группу соучастия субстанций (третью), но по природе они, конечно, принадлежат к динамистической партиципации, как и предыдущие. Сёлли приводит случай, который Лейба и Делакруа[17] правомерно относят к магической установке и который хорошо показывает родство динамистической партиципации и субстанциональной.
Однажды девочка гуляла с матерью на очень резком ветру. Поначалу она пришла в восторг от силы и буйства ветра, но потом устала и сказала: «Этот ветер растрепал мамины волосы; Бабба (прозвище девочки) пригладит маме волосы, и ветер больше дуть не будет». Три недели спустя девочка попала под дождь и сказала матери: «Мама, вытри Баббе руки, тогда дождь перестанет». Девочка [добавляет Сёлли] воспринимала ветер и дождь как озорных детей, которых можно приструнить, убрав последствия их озорства; иными словами, нужно помешать им безобразничать, используя видимое и предельно ясное действие, символизирующее предельно ясный верховный запрет[18].
Этот комментарий прекрасно показывает нравственную и динамистическую природу этих партиципаций. Но от динамистической партиципации, где намерения ветра связываются с нашими собственными, явно недалеко до субстанциональной партиципации, где движение воздуха от взмаха рукой связывается с воздухом самого ветра.
Вот замечательный пример, когда динамистическая партиципация переходит в субстанциональную, которую можно сравнить с самыми смелыми формами партиципации в примитивных обществах.
Джеймс приводит случай глухонемого, который стал учителем и поделился своими воспоминаниями (в третьем лице). Этот фрагмент мы взяли из воспоминаний о луне[19]: «В-третьих, он с удивлением спросил себя, почему луна то появляется, то пропадает. Наверное, подумал он, луна выходит ради него одного. Тогда он принялся разговаривать с ней и вообразил, что видит, как она улыбается и хмурится. Наконец, он обнаружил, что, когда луну видно, его чаще секут. Как будто она следила за ним и доносила о его проказах опекунше (он был сирота). Он часто гадал, кто такая луна. В конце концов он уверился, что это его мать, потому что пока мать была жива, луны он ни разу не видел». В воскресенье он шел в церковь, «воображая, что этого хочет луна, потому что обычно он ходил туда с матерью». Его нравственные убеждения развивались «главным образом благодаря влиянию луны (в тот вечер, когда я нашел пропавшие деньги, было полнолуние)» (или украденные им деньги пропали из тайника).
Этот процесс дает нам представление о партиципациях, связанных с происхождением вещей, где магической силой наделяются преимущественно взрослые, а не ребенок и не сами вещи. Здесь мы тоже наблюдаем переход от динамистической партиципации к субстанциональной. На самых ранних стадиях ребенку просто кажется, что его родители командуют окружающим миром. Например, партиципация между людьми и солнцем состоит в том, что у солнца нет другой причины существовать и нет другого дела, как заботиться о нас. И потом, когда ребенок задает себе вопрос или мы задаем ему вопрос, как появились светила, он говорит себе, что солнце, само собой, сотворил человек, что оно «родилось» от человека и т. д. Идея о том, что у них общее происхождение, возникла из динамистической партиципации.
Мы увидим множество подобных примеров чувства партиципации, которые являются предшественниками и предвестниками собственно артификалистских убеждений. Они характеризуют так называемую стадию «размытого артификализма». Мы упоминаем о них сейчас, потому что они тоже дают начало если не магическим практикам, то по крайней мере магическим установкам. Мы много цитировали детей, которые умоляли родителей остановить грозу или просили невесть о чем, будто родители могут все. Так, г-жа Кляйн стала свидетельницей того, как ее ребенок попросил приготовить шпинат так, чтобы он превратился в картофель[20]. Г-н Оберхольцер приводит пример девочки, которая упрашивала свою тетю позвать дождь[21]. Г-н Бове напомнил об изумлении и возмущении маленького Хеббеля при виде отца, огорченного тем, каких бед наделала буря: так Хеббель обнаружил, что отец не всесилен[22]! Г-ну Ревердену[23] довелось увидеть своими глазами следующее. Прогуливаясь по саду с сыном, которому было 3 года и 4 месяца, он заметил около полусотни бусин, рассыпанных по гравию. Ребенок их не заметил. Чтобы он нашел бусины, г-н Реверден прочертил на гравии кружки вокруг нескольких бусин и сказал малышу, что он найдет бусину в середине кружка. Сын тотчас захотел играть главную роль: «он сам принялся чертить круги, веря, что в них обязательно появятся бусины». Конечно, в этом факте можно увидеть просто «ошибочное рассуждение»[24]: если бусина появилась после того, как нарисовали круг, значит, он и есть причина появления бусины. Однако очень похоже на то, что в данном случае к нему примешивается имплицитная вера ребенка в могущество взрослого.
§ 3. Природа партиципации и магии у детей
Партиципация и магия, так же как анимизм и артификализм, о которых пойдет речь позже, очевидно, имеют двойную природу. Они объясняются, с одной стороны, феноменом индивидуального порядка – реализмом, то есть смешением мысли и вещи либо «я» и внешнего мира, а с другой стороны, феноменом социального порядка, то есть переносом на физический мир тех установок, которые формируются в сознании ребенка в результате отношений с окружающими людьми.
Рассмотрим сначала роль реализма и обратимся для этого к двум психологическим теориям магии, разработанным в недавнее время.
Во-первых, г-н Фрэзер, как хорошо известно, усматривает в магии простое приложение к внешней причинности тех законов сходства и смежности, что управляют нашими мысленными ассоциациями. Но эта концепция, само собой, объясняет в основном формы магии, не затрагивая ни убеждение в действенности, которое сопутствует магической практике, ни иррациональность связей в основе этого убеждения.
Объясняя убеждение в действенности, Фрейд предложил следующую теорию. Убеждение – продукт желания. В основе магии всегда лежит особая эмоциональность. Мы находим это у людей с неврозом навязчивости: человек убежден, что ему достаточно подумать о чем-то, чтобы некое событие совершилось или не совершилось. Как сказал Фрейду один пациент, в этой установке есть убеждение во «всемогуществе мысли». Из какого же эмоционального состояния вырастает подобное убеждение? Проанализировав случаи своих пациентов, Фрейд пришел к выводу, что магию нужно рассматривать как результат нарциссизма. Нарциссизм – стадия эмоционального развития, когда ребенок интересуется только собой, своими желаниями и мыслями. Эта стадия предшествует фиксации интереса и желаний на других. Таким образом, говорит Фрейд, нарцисс в каком-то смысле одержим самим собой, собственные желания и воля обладают в его глазах особой ценностью, отсюда и убеждение в непременной действенности любой своей мысли.
Теория Фрейда, без сомнения, интересна, и связь, которую он устанавливает между магией и нарциссизмом, кажется нам обос нованной. Только он описывает и доказывает эту связь не самым понятным образом.
В самом деле, ребенку на стадии нарциссизма придаются черты взрослого, который целиком сосредоточен на самом себе и сознает это, как если бы ребенок четко разграничивал свое «я» и другого человека. А с другой стороны, получается, достаточно придать какому-то желанию исключительную ценность, чтобы поверить в его непременное осуществление. Здесь возникает двойная трудность.
Что же мешает нам верить в автоматическое осуществление наших желаний? То, что мы сознаем их субъективность. Мы отличаем их от желаний других людей и от реальности, признать которую нас заставляет мир. Если ребенок на стадии нарциссизма верит во всемогущество своей мысли, очевидно, он не отграничивает свою мысль от чужой, а свое «я» от внешнего мира. А причина в том, что он не сознает свое «я». Если он сосредоточен на себе, то не потому, что знает свое «я», а потому, что не знает ничего за пределами своей фантазии и желаний.
Нарциссизм, то есть абсолютный эгоцентризм, действительно порождает магическое убеждение, но только в том смысле, что подразумевает отсутствие сознания своего «я». Мы уже говорили о «солипсизме» младенца. Так вот, настоящий солипсист не чувствует, что он один, и не знает своего «я» по той простой причине, что мы чувствуем одиночество, только покинув других; тот же, у кого никогда не возникало мысли о множественности, никак не может чувствовать и свою индивидуальность. Поэтому солипсист, вероятно, отождествляет себя с образами, которые воспринимает: он ни в малейшей степени не сознает свое «я», он есть мир. Следовательно, говорить о нарциссизме и соглашаться, что младенец сводит все к своей прихоти, можно, только помня, что нарциссизм сопровождается тотальным реализмом – младенец вообще не различает «я», дающее команду, и «не-я», которое подчиняется. Самое большее, младенец различает желание, возникшее неизвестно откуда, и события, приводящие к его реализации.
Итак, если мы принимаем уподобление мира себе и себя миру, партиципация и магическая причинность получают объяснение. С одной стороны, младенец, видимо, не отличает движение собственного тела от любых внешних движений. С другой – желания, удовольствия и огорчения помещаются не во мне, а в абсолюте – в мире, который с позиции взрослого мы назвали бы общим для всех, но который для младенца является единственно возможным. Отсюда следует, что когда младенец распоряжается своим телом, он должен думать, что распоряжается миром. Поэтому младенец и радуется движениям собственных ног, точно божество, которое радуется, что на расстоянии управляет светилами. И наоборот, когда младенец получает удовольствие от движений во внешнем мире, например от лент на колыбели, он должен чувствовать непосредственную связь между этими движениями и своим удовольствием. Короче говоря, для сознания, не различающего или плохо различающего «я» и внешний мир, все является частью всего и все на все воздействует. И тогда партиципация, если хотите, происходит от того, что сознание своего действия на себя и сознание своего действия на вещи не различаются.
И здесь появляется второй основополагающий фактор, объясняющий партиципацию и магию. Это роль социального окружения, или роль родителей. Собственно, поначалу жизнь младенца неотделима от жизни матери. Его базовые желания и потребности непременно вызывают отклик матери или непосредственного окружения. Каждый крик ребенка продолжают действия родителей; предупреждаются даже еще не выраженные желания. В общем, если маленький ребенок плохо отличает свои движения от внешних, значит, для него жизнь родителей неразрывно связана с его собственными действиями.
Отсюда два следствия. Во-первых, непрерывная реакция окружающих, конечно, усиливает чувство партиципации. Во-вторых, ребенку постепенно дают усвоить привычку командовать. И родители, и части собственного тела, и все предметы, которые можно двигать самостоятельно или с помощью родителей (еда, игрушки и т. д.), составляют класс вещей, подчиняющихся желаниям, а поскольку это самый интересный класс, то весь мир воспринимается согласно этому принципу. Откуда и возникает магический обычай командовать вещами.
На этом поставим точку в описании первичной стадии, безусловно, весьма схематичном. На следующих стадиях, где «я» понемногу отделяется от внешнего мира, мы получаем более чем достаточно данных о природе процессов, гипотезу о зарождении которых мы только что высказали.
Как мы видели в предыдущих главах, различные единицы содержания мысли и опыта локализуются ребенком во внутреннем, психическом мире не одновременно. Например, слова и сны гораздо позже помещаются в область мысли и «я» ребенка. И поскольку некоторые единицы содержания переносятся на вещи, а некоторые воспринимаются как внутренние, естественно, ребенок должен чувствовать многообразные партиципации между собой и вещами. Реализм в принципе подразумевает чувство партиципации между миром и «я»: учитывая, что реализм заставляет рассматривать следствие собственной деятельности как нечто присущее вещам и от них исходящее, логично, что собственная деятельность, в свою очередь, непосредственно помещается в вещи и наделяется полной властью над ними. Эта связь реализма и магической партиципации проявляется трояко.
Первый способ, и самый легкий для интерпретации, это сцепление мысли и ее инструментов с вещами, наблюдаемое в случаях магии через соучастие вещи и мысли (вторая из четырех групп, перечисленных в § 2). И действительно, раз ребенок не видит в мыслительном акте внутреннее, субъективное, и потому смешивает мысль, названия и т. п. с вещами, вполне естественно, что он использует мысль и названия для воздействия на вещи. С этой точки зрения легко объяснить все случаи второй группы, приведенные в предыдущем параграфе. Исказить название или имя, чтобы уничтожить последствия события или защититься от учителя, совершенно естественно, если имена и названия рассматриваются как связанные с вещами и людьми. Тереть руки, чтобы не заразиться ленью, совершенно естественно, если смешивать психическое и физическое, как делают дети, которых мы изучали в главе I. Загадывать обратное тому, чего хочешь, или думать о страшном, чтобы не видеть кошмаров, – такое поведение, конечно, интерпретировать сложнее, поскольку в данном случае намерения присваиваются судьбе и снам, к реализму добавляется анимизм. Однако и в основе таких случаев лежит некий реализм – представление, что собственная мысль помещается непосредственно в реальное и влияет на происходящее.
Второй способ проявления связи между реализмом и магией – сцепление знака и реальности, наблюдаемое в случаях магии через действие (первая из четырех групп в § 2). Действия – это такие же символы, или знаки, как слова, названия или образы. Поскольку с точки зрения ребенка каждый знак сопричастен означаемому, каждый символ сцеплен с самой вещью, действия считаются эффективными наравне со словами и названиями. Таким образом, реализм действия – лишь частный случай реализма знаков. Попробуем проанализировать отношения между магией через действие и детским реализмом в целом.
Мы наблюдаем два случая: когда магическое действие – это символическое воспроизведение акта, который сам по себе разумен, и когда магическое действие символично с самого начала. В обоих случаях магия рождается из смешения знака и причины, из некоего реализма знака.
Случаи первого типа встречаются реже всего. Но к ним можно отнести примеры на тему страха, описанные в § 2. Процесс формирования этих случаев магии, вероятно, таков. Ребенок начинает совершать действия, в которых нет ничего магического, и в известном нам контексте это просто акты защиты от воров или злых людей: опустить штору, чтобы тебя не видели; убедиться, что постель заправлена и в ней или под ней точно никто не прячется; прижать руки к телу, чтобы замереть или съежиться. Но повторяясь регулярно, они теряют рациональную связь с изначальным контекстом и превращаются в ритуал. Девочка проверяет, заправлена ли кровать, уже не потому, что кто-то мог спрятаться в комнате, – это всего лишь одно из привычных действий в данной ситуации, и не выполнить их все с аккуратностью было бы неблагоразумно. Точно так же и мы в состоянии беспокойства соблюдаем как ритуал все свои мелкие обыкновения, потому что неизвестно, что случится, если каким-то из них пренебречь, и потому что страх лишает нас рассудительности, отчего мы проявляем больший консерватизм (рассуждение заменяется автоматизмом действий). Для рационального мышления, в этом конкретном случае для субъекта, обладающего самосознанием и более-менее четко отличающего субъективные привычки от цепочек причин и следствий, связанных с событиями и внешним миром, здесь есть лишь консерватизм, которым мы сами себя успокаиваем: каждое действие доказывает, что мы ведем себя нормально, как обычно. А для мышления на стадии реализма, то есть при смешении внутреннего и внешнего, каждое из этих действий становится символическим и рассматривается одновременно как физическая причина и как знак. Например, заправленная кровать уже не только знак, но и причина безопасности. Или, точнее, именно в качестве ритуального действие становится символическим и превращается в причину, ведь предполагается, что оно связано с событием. Этот процесс ясно просматривается в случае из § 2, где скорость разворачивания шторы сделалась магическим средством защиты, средством символическим, потому что оно вышло из первичного контекста, но действенным, потому что символ остался сцеплен с тем, что он замещает.
Случаи второго типа – магическое действие символично с самого начала – объясняются аналогичным образом, только действие связано с первичным контекстом простой ассоциацией, а не отношением части к целому. Возьмем случай ритмических действий (также из § 2), они самые простые. Их исходная точка – игра или эстетическое удовольствие: развлекаться тем, что идешь по плиткам так, чтобы не наступить на швы между ними, или дотрагиваешься до каждого кольца ограды, не пропустив ни единого, или кладешь на место каждый сдвинутый камешек порядка ради и т. д. Теперь предположим, что у ребенка, который взял себе такую привычку, однажды появляется некое желание или страх. В этот день ребенок будет соблюдать ритуал в силу потребности в консерватизме, о которой мы только что говорили[25]; действие и эмоциональная ситуация при этом образуют единое целое, к которому действие привязано как бы условным рефлексом, или просто отношениями синкретизма. Для мышления синкретического и реалистского одновременно такая связь прокладывает путь к магии, потому что действие становится символическим, а каждый символ успеха становится причиной успеха. Успешно пройти по тротуару, не наступив на швы между плитками, означает, что желаемое сбудется, а коль скоро любой знак связан с самой вещью, символический жест приобретает действенность.
Одним словом, случаи магии через соучастие действий и вещей объясняются тем же, что и случаи магии через соучастие мысли и вещей. Те и другие – следствие реалистской установки, а именно перенос мысленных связей на вещи: любой знак понимается как связанный с вещью и в силу этого часто принимает характер причины.
Но есть и третий вариант, когда реализм перетекает в магию, и это убеждение в соучастии самих субстанций (третья группа в § 2). Здесь все сложнее: субъект воздействует на тело посредством другого тела и воспринимает оба как связанные партиципаторно. Можно было бы сказать вместе с Фрэзером, что это простая ассоциация по сходству или смежности, которая понимается как объективная. Но это объяснение слишком простое, ведь оно не отвечает на вопрос, как именно ассоциации идей объективируются настолько, что превращаются в причинные отношения. Здесь нужно сказать, что реализм подразу мевает неразличение логических отношений и причинных. Для взрослых существует внешняя реальность, сотканная из причинных связей, и внутренний субъект, который пытается представить себе реальность посредством аналогий, а также законов. Реалистскому сознанию все видится реальностью одного порядка и все находится на внешнем плане. Отсюда предпричинность и синкретизм, которые мы исследовали в другой работе (L. P., гл. IV и V). Суть их в том, что ребенок помещает абсолютно субъективные связи, продиктованные его эгоцентрическим взглядом на мир, в окружающие вещи. Магия через соучастие субстанций – всего лишь вершина этого процесса. Она состоит в том, что отдельные тела воспринимаются как связанные материальной связью, а вовсе не законами и понятиями, построенными умом.
Разберем пример: ребенок думает, что притягивает ночь, когда отбрасывает тень. Убеждение основано на идее, что тень имеет отношение к ночи, что она сопричастна ночи. Не-реалистское сознание под этим предположением может иметь в виду следующее: тень появляется, потому что рука заслоняет свет, так же и ночь на одной части планеты наступает потому, что другая не пропускает свет; иными словами, ночь и тень аналогичны, поскольку обусловлены одними и теми же законами. Аналогия проведена потому, что оба явления подчиняются общему закону. А вот на стадии реализма, как мы пытались показать ранее (J. R., гл. IV), когда субъективность собственной точки зрения не сознается, человек делает выводы не путем логических связей, то есть не путем необходимых обобщений и дедукции, а путем синкретических схем и трансдукции, то есть прямого отождествления отдельных случаев. Соответственно, для реалистского сознания отождествить ночь и тень – значит не установить аналогию, основанную на законе, а допустить прямое тождество отдельных случаев, или материальную партиципацию: тень «происходит» от ночи. Трансдукция, или слияние, отдельных случаев – признак реалистской логики, а не формальной. Если применить ее к причинным цепочкам, которые можно наблюдать непосредственно, она покажется рациональной, потому что приведет к тем же выводам, что формальная дедукция, исходящая из тех же предпосылок. Но поскольку она применяется к случаям, разделенным во времени и пространстве, то приводит к синкретизму, а в крайних случаях – к партиципации.
Мы понимаем, что наше объяснение субстанциональной партиципации через трансдукцию и реалистическую логику гипотетично, но мы вернемся к этому вопросу уже более детально в исследовании физической причинности у детей.
Суммируем сказанное. Реализм, то есть изначально неразличение своего «я» (или мысли) и внешнего мира, всегда перетекает в партиципацию и магию, и это происходит тремя способами: через смешение мысли и вещей; через реализм знака, который воспринимается как сцепленный с вещью и действенный; и наконец, еще более целостно, через синкретическое слияние отдельных субстанций.
Но одним реализмом детскую магию объяснить невозможно. Отношения партиципации очень часто предполагают анимизм. Анимизм, как мы увидим далее, это следствие эгоцентрического реализма, но кроме того, еще и продукт партиципаций, которые ребенок с самого начала чувствует между собой и родителями. С одной стороны, поскольку психическое и физическое не различаются, любое физическое явление в глазах ребенка наделено намерением, а с другой, природа в целом в глазах ребенка подчиняется людям и его родителям. Из-за этого большинство событий и тел, на которые ребенок хочет воздействовать магически (если нельзя иначе), видятся ему наделенными чувством и волей, благоприятными или враждебными. Отсюда два вида случаев. С одной стороны, среди описанных ритуалов некоторые дублируются приемами, направленными на то, чтобы привлечь удачу или отвести опасность. Например, дважды переобу ваясь в расчете, что его не вызовут к доске, ребенок подразумевает, что у судьбы есть психология и что она оценит готовность к скучным действиям, доказанную переобуванием. А думая обратное желаемому, ребенок представляет себе судьбу, которая читает его мысли, чтобы сделать все наоборот, и т. д. С другой стороны, есть целая группа собственно анимистических партиципаций – это четвертая группа в § 2, магические действия через партиципацию намерений. Но, разумеется, даже у явлений этой группы присутствует элемент реализма, ведь без него не было бы магии.
На самом деле случаи четвертой группы объяснить легко благодаря сочетанию двух факторов. В первую очередь это, как всегда, неразличение или смешение «я» и внешнего мира, а в данном случае – собственной точки зрения и внешних движений: например, ребенку кажется, что когда он идет, облака и светила тоже идут. Затем есть анимистическое объяснение: ребенок говорит себе, что светила живые, раз они за ним идут. Следствием будет магия путем командования: вещам достаточно отдать команду, даже на расстоянии, и они послушаются.
По понятной причине в случаях четвертой группы символизация магических движений и слов слабее всего: магия этого типа выражается некой командой, такой же реальной, как команда живому существу. Но, как мы уже видели, партиципация намерений перетекает в магию через действие или мысль, а этот тип магии всегда тяготеет к символизму.
В заключение скажем, что эволюция магических практик, независимо от природы партиципации в их основе, следует закону, глубокий анализ которого дал г-н Делакруа в отношении языка. Сначала знак является частью вещи или возникает в присутствии вещи наподобие простого условного рефлекса. А под конец он уже отделен от вещи, освобожден интеллектом, который начинает использовать знаки как гибкие, бесконечно пластичные инструменты. Но между исходным и конечным пунктами лежит период, на протяжении которого знаки сцеплены с вещами и связаны с ними партиципаторно даже тогда, когда частично от них отделены[26].
Однако магия всегда тяготеет к символизму потому, что, как убедительно показал г-н Делакруа, мысль всегда символична. Особенность магической стадии, в отличие от более поздних, заключается именно в том, что символ еще воспринимается как часть вещи. Соответственно, магия – это досимвольная стадия мысли. С этой точки зрения детская магия – явление ровно того же порядка, что реализм мысли, названий и снов, рассмотренных нами в предыдущих главах. Для нас понятия, слова и образы из снов – это в той или иной степени символы вещей. Для ребенка это продолжение вещей. А причина в том, что мы различаем субъективное и объективное, а ребенок помещает в саму вещь следствие деятельности своего «я». Точно так же магическое действие для наблюдателя – символ, а для субъекта действенно, поскольку для субъекта оно еще не символично и составляет часть вещи.
§ 4. Контрольное исследование: спонтанные магические установки у взрослых
Прежде чем подвести итоги сказанному в этой главе, попробуем выяснить, остаются ли следы детских магических установок у обычных цивилизованных взрослых и вызваны ли они смешением «я» и внешнего мира, которое иногда на короткое время напоминает о себе в контексте имитации или проявления эмоций. Разумеется, мы говорим о строго индивидуальной магии, которая встречается у образованных людей, и оставляем в стороне любые «суеверия», то есть любые обычаи или верования, передаваемые между людьми.
Мы выделили три ситуации, когда граница между внешним миром и «я» взрослого колеблется (конечно, не считая мечтания и сна, где было бы слишком легко найти чувство партиципации во всевозможных видах). Это невольная имитация, беспокойство и моноидеическое желание. Мы попытаемся показать, что во всех трех ситуациях деперсонализация перетекает в реализм, а реализм – в более или менее явные магические практики.
Начнем с невольной имитации: она состоит в идеомоторной адаптации к воспринимаемым движениям, при которой имитирующий субъект ощущает как свое то, что принадлежит другим людям или миру вещей. Это, как говорил Жане, смешение «я» и внешнего мира. Так вот, нетрудно найти множество случаев, когда имитативная симпатия сопровождается дополнительной установкой – попыткой воздействовать на внешний мир путем воздействия на собственное тело. По сути эта установка перекликается с детской магией. Рассмотрим несколько случаев, начиная с самых простых.
У нашего собеседника заложен нос. Мы сразу испытываем желание высморкаться, чтобы его нос задышал.
У собеседника хриплый голос. Мы испытываем желание откашляться, чтобы тем самым прочистить ему горло. У собеседника пропал голос. Мы говорим громче, желая не подбодрить его, а именно поделиться громкостью.
Это не вполне явные случаи, потому что имплицитная установка сразу получает рациональное объяснение: вроде бы мы хотим подать пример и не более того. На деле же достаточно понаблюдать за собой, и мы поймем, что не рассуждаем так в процессе действия – мы чувствуем неловкость, слушая собеседника, и пытаемся таким образом от нее избавиться.
Один из нас собрался выйти с женой на улицу. Он ждет, когда жена докурит сигарету, а сам курит трубку. И вот он начинает затягиваться чаще, чтобы жена докурила быстрее! На долю секунды он полностью поддался этой иллюзии, пока ее не осознал.
Не менее часто мы пытаемся воздействовать и на вещи. Например, при игре в шары или на бильярде, когда неясно, катится ли шар в цель, мы непроизвольно наклоняемся ему вслед и ощутимо напрягаем мышцы, как бы подталкивая его куда нужно. Мы действуем совершенно безотчетно, но явно отождествляем себя с шаром, настолько, что хотим своим действием управлять движением этого шара. Так имитация перетекает в партиципаторную установку.
Когда мы видим двух велосипедистов, которые вот-вот столкнутся, то сами отшатываемся, чтобы этого не произошло.
Очень похоже, что смешение через имитацию перетекает в магическую установку, которую тут же перебивает наш образ мыслей, но которая у человека, меньше сознающего свое «я», спонтанно развилась бы. Конечно, подобные случаи могут показаться далекими от собственно магии. Тем не менее, и именно это нам сейчас важно, они являют собой яркий пример перехода от реализма через смешение своего «я» и внешнего мира к магии или партиципации[27].
В состоянии волнения у взрослых иногда наблюдается процесс, который мы только что описали у детей: желание повторить даже самые незначительные привычные действия, чтобы не нарушить баланс вещей. Например, если предстоит прочитать лекцию, то выйти перед этим на привычную прогулку. А в особенно тревожных ситуациях бывает так, что возвращается детская склонность смешивать два действия: одно, чтобы успокоить самого себя, другое – чтобы держать в равновесии реальность. То есть возвращается магическая установка. Вот наглядный пример, переданный испытуемым, чьи наблюдения за собой мы привели выше.
Перед самой лекцией, несколько нервничая, он вышел на прогулку по привычному маршруту. Немного не дойдя до того места, где обычно останавливался, он повернул было назад, но внезапно почувствовал необходимость все-таки дойти до конца (еще 50 метров), чтобы лекция прошла успешно, как будто нарушение обычая могло спугнуть удачу.
В других ситуациях страха чувство партиципации может смешиваться с анимистической установкой. То же самое происходит в ситуациях желания, примеры которых мы сейчас и рассмотрим. Как правило, достаточно очень захотеть чего-то, что не в нашей власти (хорошей погоды и вообще всего, что зависит от удачи и от случая), чтобы почувствовать некую враждебную силу, которая нацелилась нами играть. Желание гипостазируется в вещи и опосредованно одушевляет судьбу или события. Этого поворота к реализму достаточно, чтобы оживить различные магические установки.
Один из нас ехал ночью на велосипеде. Уже много километров осталось позади, а цель была еще далеко. Дул сильный ветер, назревала гроза, и он занервничал. Навстречу без конца неслись автомобили и ослепляли его светом фар. Ему пришло в голову, что ко всем бедам у велосипеда может лопнуть шина. И тотчас он ясно ощутил необходимость эту мысль прогнать, чтобы шина не лопнула в самом деле, то есть возникло четкое впечатление, что достаточно лишь подумать о лопнувшей шине, и она лопнет!
Мы наблюдаем здесь переходное состояние между реализмом мышления (фрейдовское «всемогущество мысли») и угасшим анимистическим заклятьем. Вот несколько случаев, где последнее преобладает.
Тот же испытуемый как-то искал грибы. Он уже собрал горсть лисичек и хотел положить их в мешок, но сказал себе, что сначала найдет еще несколько штук и спрячет все лисички вместе. И тут же почувствовал, что должен немедленно положить в мешок эту горстку, лишь бы не показалось, что он рассчитывает найти новые, ведь наверняка, если проявить самонадеянность, больше лисичек ему не видать! В другой раз он шел и думал, что как только наберет немного грибов, положит в мешок заодно и куртку (дважды развязывать мешок не хотелось). Через некоторое время, не найдя больше грибов, он решил-таки снять куртку, но тут у него промелькнула мысль, что лучше не убирать ее в мешок, а то вдруг больше ни одного гриба не попадется!
Человек этот, само собой, никогда не был суеверен, и религиозное (протестантское) воспитание никак не могло заронить в него зерно магического ритуала. Приведенные здесь наблюдения принадлежат к тем более или менее осознанным склонностям, которые может отметить у себя каждый из нас.
Один наш знакомый, преподаватель психологии, отметил у себя следующие три склонности.
После дождя он старается не снимать накидку и не убирать ее в сумку, чтобы дождь не пошел снова.
Собираясь нанести визит людям, которых надеется не застать, он склонен менять воротничок и костюм, чтобы так и случилось. А если он идет не переодевшись, то, скорее всего, он с этими людьми встретится!
У себя за городом, перед тем как устроить прием на открытом воздухе, он специально не стал приводить в порядок сад, опасаясь дождя, – в полной уверенности, что если выполоть сорняки и подмести дорожки, дождь будет лить целый день.
Смысл этих случаев он резюмирует так: «Я склонен не готовиться к тому, чего желаю, из страха, что произойдет то, чего боюсь».
Также известна магия игроков[28].
Мы увидели достаточно ясно, что эти примеры происходят в большой мере из смешения «я» и внешнего мира; в некоторых случаях как вторичный фактор присоединяется какая-то анимистическая склонность. Все последние случаи вызваны тем, что пережитый опыт распространяется на внешний мир. Мысль возникает и сразу захватывает вас, отсюда склонность гнать ее прочь, даже если она касается всего-то велосипедной шины. Достаточно пропустить регулярную прогулку, чтобы почувствовать себя не в форме, – отсюда идея, что маршрут нужно пройти полностью, не пропустив даже последние 50 метров, чтобы вас благосклонно выслушала публика.
В общем, перечисленные случаи подтверждают наше предположение относительно детей: реализм всегда перетекает в магию. У взрослых остаточный реализм проявляется при имитации, желании и страхе. И этого реализма, хотя он намного более ограниченный, чем детский, достаточно, чтобы вызвать партиципаторные и даже магические установки.
§ 5. Заключение: эгоцентризм логический и онтологический
В первых трех главах первой части мы попытались показать, что у ребенка нет врожденной способности разграничивать мысль и внешний мир и что эта способность возникает и формируется медленно. Из этого следует ключевой вывод для изучения причинности: мысль ребенка реалистична, а развитие состоит в избавлении от первичного реализма. Действительно, на начальных стадиях, когда у ребенка еще нет представления о своей субъектности, а результаты внешней и внутренней деятельности смешиваются, все элементы реальности оказываются на одном плане. В реальности полно связей с «я» ребенка, а мысль помещается в формы физической материи. Если же говорить о причинности, то мир как будто сопричастен «я» и подчиняется ему. Возникают партиципация и магия. Желания и приказы «я» принимаются за абсолют, поскольку собственная позиция считается единственно возможной. Неспособность сознавать свое «я» порождает тотальный эгоцентризм.
Таким образом мы делаем вывод, аналогичный тому, что сделали при исследовании детской логики. Рассуждая, ребенок думает только за себя, почти или вовсе не принимая во внимание точки зрения других. Но и в логике он сводит все к своей позиции потому, что полагает, будто все вокруг думают одинаково с ним. Он еще не открыл множественность точек зрения и ограничен собственной, как будто она единственно возможная. А поскольку у него нет необходимости в чем-то убеждать, он бездоказательно утверждает. Отсюда происходят игра, фантазия, склонность верить непосредственно, отсутствие дедуктивного рассуждения. А также синкретизм, позволяющий связать все со всем, основываясь на субъективных предсвязях; непонимание относительности понятий; наконец, трансдуктивное рассуждение, которое делает вывод от единичного к единичному в силу синкретизма и не прибегает ни к логической необходимости, ни к общим законам из-за непонимания их связи.
Есть два типа эгоцентризма, логический и онтологический. Так же как ребенок создает свою правду, он создает и свою реальность: в его мире вещи не сопротивляются и ничто не требует доказательств. Он бездоказательно утверждает и командует как хочет. Магия на онтологическом уровне и ничем не опосредованное убеждение на логическом, партиципация на бытийном уровне и трансдукция на уровне рассуждения – две производных одного феномена, сходящие ся в одной точке. У истоков магии и неопосредованного убеждения находится одна и та же эгоцентрическая иллюзия: смешение собственной мысли и мысли других и смешение своего «я» и внешнего мира.
Без учета онтологического эгоцентризма нельзя понять миро восприятие ребенка. Если логический эгоцентризм дает нам ключ к детскому суждению и рассуждению, то онтологический даст ключ к реальности и причинности. Действительно, предпричинность и финализм напрямую происходят из эгоцентризма именно этого типа, так как суть их в смешении причинных и физических связей со связями, имеющими психологическую мотивацию, как если бы человек стоял в центре мира. Эти первичные связи объясняются анимизмом и артификализмом. В конечном счете тотальный динамизм, которым проникнуты представления ребенка о погодных явлениях и физическом мире, формируется из остатков этих первоначальных убеждений.