Дэвви Ардувелл фел себе так, шлофто полфина мир принатлекать ему, а фторая он зопирать на самок», – объяснил Тарэгуд.
(Перевод: «Дэйви Хартуэлл вел себя так, будто половина мира принадлежит ему, а вторую он запер на замок».)
«Он быть феликим селофек фнутри; неть нушты гофорить, что не быть. В нем шустфовать шила, шуствовать доштоенстфо, как и в поводке, так и в расхофоре. Неть нушты гофорить, сто он не быть хорох селофеком. Лудя к ему тянулить».
Эру пошел за Хартуэллом организовывать профсоюз, как пошел бы за ним, если бы тот решил стать кораблестроителем в Бревере, что находился дальше от океана, или в Бэте, по пути к океану, или отправился бы строить эстакады в Вермонте, или попытался вернуть с запада «Пони-экспресс» 122. Эру был хитрым и злобным, и я полагаю, что в любом романе сие гарантировало отсутствие у него каких-либо положительных качеств. Но иногда, если человеку всю жизнь не доверяют, да и он сам ни к кому не испытывает доверия, если он одиночка (или неудачник), как по собственному выбору, так и по сложившемуся к нему отношению, он может найти друга или любовника и просто жить ради этого человека, как собака живет ради своего хозяина. И, похоже, именно такие отношения сложились между Эру и Хартуэллом.
Так или иначе, все четверо провели ночь в гостинице «Брентвуд-Армс», которую лесорубы тогда называли «Плавающим псом» (причина канула в Лету – этого не помнит даже Эгберт Тарэгуд). Четверо зарегистрировались в гостинице; никто не выписался. Одного, Энди Делессепса, больше никто не видел; насколько мы можем судить, вполне возможно, что остаток жизни он провел в Портсмуте, ни в чем себе не отказывая. Но я почему-то в этом сомневаюсь. Еще двоих «смутьянов», Эмсела Бикфорда и самого Дэйви Хартуэлла, нашли в Кендускиге, плавающих лицом вниз. У Бикфорда недоставало головы; кто-то снес ее ударом двуручного лесорубского топора. Хартуэлл лишился обеих ног, и те, кто нашел его, клялись, что никогда не видели на человеческом лице такой боли и ужаса. Ему что-то засунули в рот, отчего раздулись щеки, и когда те, кто обнаружил тело, перевернули его и растянули челюсти, в грязь выпали семь пальцев ног. Некоторые думали, что оставшиеся три он потерял за те годы, что рубил лес; другие склонялись к тому, что он их проглотил перед тем, как умереть.
На спине каждого человека крепилась бумажка с одним словом: «ПРОФСОЮЗ».
Клод Эру не предстал перед судом за то, что случилось в «Серебряном долларе» вечером 9 сентября 1905 года, поэтому нет никакой возможности точно узнать, как в ту майскую ночь ему удалось избежать судьбы остальных «смутьянов». Мы только можем высказывать предположения: долгое время прожив в одиночестве, он знал, когда нужно действовать быстро, и, возможно, обладал шестым чувством, которое позволяло предвидеть беду. Но почему тогда он не взял с собой Хартуэлла? Или, возможно, его увели в лес вместе с остальными «агитаторами»? Может, Эру оставили напоследок, и он сумел убежать, когда крики Хартуэлла (приглушенные, потому что рот ему набили его же пальцами) разносились в темноте, вспугивая с гнезд птиц. Узнать это невозможно, точных сведений не получить, но сердцем чувствую – это правильная версия.
Клод Эру стал человеком-призраком. Он заходил в лагерь лесорубов в долине Сент-Джон, вставал в очередь в столовой вместе со всеми, получал полную тарелку, съедал все и уходил, прежде чем кто-нибудь понимал, что он здесь не работает. Несколько недель спустя он появился в пивной Уинтерпорта, говорил о профсоюзе и клялся, что отомстит тем, кто убил его друзей, и в первую очередь Гамильтону Трекеру, Уильяму Мюллеру и Ричарду Боуи. Все они жили в Дерри, их дома с башенками и остроконечными двускатными крышами стоят на Западном Бродвее и поныне. Годы спустя они и их потомки сожгут «Черное пятно».
Можно не сомневаться, что были люди, которые хотели бы избавиться от Клода Эру, особенно после того, как в июне того года заполыхали пожары. Но хотя Эру видели часто, на одном месте он не сидел и как зверь чуял опасность. Насколько мне удалось выяснить, ни одной официальной жалобы на него не подавали, то есть полиция в этом не участвовала. Возможно, существовали опасения, что Эру расскажет лишнее, если его привлекут к суду за поджог.
Какими бы ни были причины, в то жаркое лето вокруг Дерри и Хейвена горели леса. Пропадали дети, количество драк и убийств превысило среднюю норму, и пелена страха накрыла город, такая же реальная, как дым от пожаров, который чувствовался на вершине холма Подъем-в-милю.
Дожди наконец-то пошли первого сентября, и лило целую неделю. Центр Дерри затопило, что никого удивить не могло, но большие дома на Западном Бродвее стояли высоко над центром города, и в некоторых из этих домов слышались вздохи облегчения. «Пусть этот безумный канак прячется в лесах всю зиму, если ему того хочется, – возможно, говорили там. – В это лето он уже ничем не навредит, а до следующего июня, когда подсохнет земля, мы его поймаем».
Потом наступило 9 сентября. Я не могу объяснить, что тогда произошло; Тарэгуд не может объяснить; насколько мне известно, никто не может. Я могу только описать случившееся.
В «Сонном серебряном долларе» толпились лесорубы, пили пиво, закусывали. Снаружи сгущались сумерки, чтобы перейти в туманный вечер. В Кендускиге вода поднялась высоко, она отливала тусклым серебром, заполняя Канал от края до края, и, согласно Эгберту Тарэгуду, дул сильнейший ветер: «такей, хто хачем натить дыу в твоить шанах и отавать усе, хто там хесть». Улицы превратились в болота. За одним из столов в глубине зала люди Уильяма Мюллера играли в карты. Мюллер был совладельцем железной дороги и лесных массивов площадью в миллионы акров, и люди, что сидели за покрытым клеенкой столом, отчасти были лесорубами, отчасти – железнодорожными рабочими, а по существу – головорезами. Двое из них, Тинкер Маккатчеон и Флойд Колдервуд, отсидели в тюрьме. Компанию им составляли Латроп Раундс (прозвище у него было Эль-Катук, такое же малопонятное, как и название гостиницы «Плавающий пес»), Дэвид Грениер, по прозвищу Стагли, и Эдди Кинг, бородач в очках, таких же толстых, как его пузо. Вполне возможно, что они, среди прочих, два с половиной последних месяца разыскивали Клода Эру. И с той же вероятностью можно предположить, хотя доказательств нет, что они участвовали в майской разборке, после которой Хартуэлла и Бикфорда нашли в реке.
По словам Тарэгуда, народу в пивной хватало. Десятки людей пили пиво, ели и плевали на грязный, посыпанный опилками пол.
Дверь открылась, и вошел Клод Эру с обоюдоострым лесорубским топором в руке. Протолкнулся к стойке, локтями освободив себе место. Эгберт стоял слева от него. И, по его словам, пахло от Эру, как от тушеного лесного хорька. Бармен принес Эру стакан пива, два сваренных вкрутую яйца в миске и солонку. Эру расплатился купюрой в два доллара, получил сдачу, доллар и восемьдесят пять центов, засунул деньги в один из карманов с клапаном лесорубской куртки. Посолил яйца и съел их. Посолил пиво, выпил, рыгнул.
– Снаружи места больше, чем внутри, Клод, – добродушно заметил Тарэгуд, словно половина стражей порядка северного Мэна не гонялись за Эру тем летом.
– Знаешь, это правда, – ответил Эру, только, учитывая, что он был канаком, получилось у него, вероятно, так: «Ты шнаеть, тета прафта».
Он заказал второй стакан, выпил, снова рыгнул. Разговоры у стойки продолжались, никакой тебе тишины, как в вестерне, когда в салун входит плохой или хороший парень и со зловещим видом направляется к бару. Несколько человек поздоровались с ним. Клод кивал им, махал рукой, но не улыбался. Тарэгуд говорил, что выглядел Эру так, словно пребывал в полутрансе. За столом в глубине зала продолжалась игра в покер. Эль-Катук сдавал карты. Никто не удосужился сказать игрокам, что Клод Эру в баре – хотя их столик находился в каких-то двадцати футах от стойки, а поскольку имя Клода несколько раз выкрикивалось людьми, которые его знали, трудно представить себе, как они продолжали играть, словно не подозревая о потенциально смертельной угрозе, какую таило в себе его присутствие. Но они продолжали.
Допив второй стакан пива, Эру попрощался с Тарэгудом, подхватил топор и двинулся к столу, за которым люди Мюллера играли в пятикарточный стад-покер. Там он начал рубить.
Флойд Колдервуд как раз налил себе стакан ржаного виски и ставил бутылку на стол, когда подошел Эру и отрубил Колдервуду кисть. Колдервуд посмотрел на свою кисть и закричал: она все еще держала бутылку, но внезапно перестала к чему-либо присоединяться, оканчиваясь обрубками хрящей и рассеченными венами. На мгновение пальцы отрубленной кисти еще крепче сжали бутылку, а потом кисть упала на стол, как дохлый паук. Из запястья хлынула кровь.
В баре кто-то потребовал пива, а еще кто-то спросил бармена, которого звали Джонеси, по-прежнему ли тот красит волосы.
– Никогда их не красил, – раздраженно ответил Джонеси; он гордился своими волосами.
– А одна шлюха у «Ма Кортни» говорит, что волосы у тебя вокруг шланга белые, как снег, – гнул свое лесоруб, спросивший о волосах.
– Она наврала, – ответил Джонеси.
– Скинь портки и дай нам посмотреть, – предложил еще один лесоруб по фамилии Фолкленд, с которым пил Эгберт Тарэгуд, прежде чем пришел Эру. Фраза эта вызвала всеобщий смех.
А позади них вопил Флойд Колдервуд. Несколько мужчин, привалившихся к стойке, мимоходом оглянулись, аккурат в тот момент, когда Клод Эру вонзал топор в голову Тинкера Маккатчеона. Тинкер, мужчина крупный, с седеющей бородой, приподнялся – кровь потоками стекала по лицу – и снова сел. Эру выдернул топор из головы Тинкера. Тот начал подниматься вновь, и Эру ударил еще раз, теперь уже в спину. Звук раздался такой, говорил Тарэгуд, словно выстиранное белье бросили на коврик. Тинкер повалился на стол, карты выпали из его руки.
Другие игроки кричали и вопили. Колдервуд орал в голос, пытаясь зажать левой рукой правую, из обрубка которой хлестала кровь. У Стагли Грениера, по словам Тарэгуда, был пистолет-в-сумке (то есть в плечевой кобуре), и он пытался ухватиться за рукоятку, но никак не получалось. Эдди Кинг попробовал встать и свалился со стула, упал на спину. Прежде чем он успел подняться, Эру уже стоял над ним, вскинув над головой топор. Кинг закричал и поднял вверх обе руки, моля о пощаде.