Дело в том, что само государство, как оно ни претендует в последней тоталитарной фазе на универсализм, в своей новейшей эволюции претерпевает в сущности необычайное сужение своей реальной компетенции. Это во времена детства человечества государство по преимуществу и как бы одно творило культуру. С возмужанием народов и ростом самосознания свободной творческой личности, роль реального творца культуры перешла к свободному человеку, в свободном сотрудничестве с другими и индивидуально и общественно совершающему свое служение, лишь под верховным, координирующим и регулирующим контролем государственной власти. Сколько бы ни шумели молодые поколения, увлекаясь милитарным ритмом своей коллективистической дисциплины, раз рожденного историей свободолюбивого гражданина XIX–XX в. ни им, никому другому заковать в цепи муравьиного безличия более не удастся. Именно на этой, внутренне ценной, элементарной единице свободного человека и строится вся культура и самый механизм государства. Именно на этих до-государственных, свободно-общественных силах нации и покоится возможность животворящего, а не мертвящего, суммирующего их аппарата государственности. Авторитарный строй с фашистской или солидаристской дисциплиной не есть сам по себе творческая сила. Он только более или менее искусный организатор творческих усилий наций. Жизнь экономическая, социальная, культурная, духовая самодеятельно движутся в нации по своим собственным путям, требуя себе всяческой помощи от государственного аппарата, но тяготясь его чрезмерным контролем и даже замирая в случаях такой безмерности. Жизнь наций творится преимущественно спонтанными общественными силами, а не бюрократией. «Король царствует, но не управляет», — этот принцип парламентских монархий вполне применим к природе власти нового правового государства. Государство властвует, но далеко не управляет жизнью наций. Нации самоуправляются. Комплекс самоуправляющихся специальных функций жизни нации в общей раме государства — вот, что характерно для повой государственности. Государство, как комплекс всех юридических правоотношений, существующих в недрах нации, тем сильнее и жизненнее, чем оно полнее опирается на эти живые клеточки своего организма. Эти клеточки, эти объединения с бесконечным разнообразием их задач и специальностей и составляют основную ткань, плоть самой по себе довольно формальной и абстрактной государственности. Эта корпоративность — девять десятых всего состава государства. Это самая живая и близкая к быту граждан сторона государственности. Это среда, где царит дух свободы. Этой корпоративностью и общественностью действие государственного принуждения оттесняется в более узкую область армии, полиции, бюрократии. Так было в Европе до опытов фашизма и нацизма, которые и всю свободную общественность одевали в казенные мундиры и превращали в механические орудия своей диктатуры. Естественно, место церкви, как автономного, самоуправляющегося союза, именно в лоне корпоративности и общественности, в ряду других таких же свободных ассоциаций, а не обязательно в союзе с армией, полицией и бюрократией, т. е. специфической сферой государства. Нет другой опоры, нет другого места и для связи церкви с жизнью наций, как только в недрах стихии общественной, корпоративной, в форме независимого от государственной бюрократии, от государственного штампа, свободного религиозного сообщества. Таким образом, в новом государстве место церкви естественно предуказано. И церковь должна оптимистически осознать и использовать все выгоды этого своего нового положения. «Отделенная от государства» она не вне жизни, а наоборот, в самом центре ее и при том с свободными руками. Не о симфонии с государственным аппаратом ей приходится тосковать. Она уже в «симфонии», в союзе с живыми силами нации, она не лишена средств для теократического влияния на жизнь. Она имеет для выполнения этой задачи новых союзников — силы общественности, живущие и расцветающие заодно с нею в атмосфере свободы, а иногда и в конфликтах с государственной властью. Пути теократического служения церкви в наше время, можно сказать, «демократизировались», вернее — вообще эмансипировались от государства. Чтобы воплотить дух церкви в жизни, ныне с большим успехом, чем к королям и парламентам, нужно обращаться за поддержкой к свободным, творящим культуру силам общества.
Особенно ценно в этой новой симфонии церкви с обществом то, что она сохраняет свою внешнюю и внутреннюю свободу — залог ее теократической силы. А наше время неотступно призывает церковь к ее подлинно теократической интервенции в жгучие вопросы современности, со всей силой ее свободного от государственной зависимости авторитета. Между тем, длительная история тесного союза церкви с государством потребовала от церкви приспособления ее духа к позитивным интересам государств и национальностей. Христианство и церковь не могли до какой-то степени не обмирщиться, не стать «прирученными» и покорными в будничной политике государств. Но евангелие своей недосягаемой высотой, своим «небесным радикализмом», своим превосходящим всякую революционность идеалом самоотречения и святости разрывает тесные узы нашей плотяной, основанной на языческом эгоизме, социальной морали. В союзе с государством церкви незаметно пожертвовали своим евангельским максимализмом и переработали его практически в покладистый минимализм, удобный для языческой, натуральной среды государства. Из солидарности с своим союзником государством церковь инстинктивно скрывала свой первоначальный, пророчески огненный, эсхатологический критицизм в отношении к мировой культуре, государству и нации. Острие пророческого, энтузиастического, евангельски-радикального духа церкви было неудобно государству. И он находил себе исход, преображаясь в аскезу, в культ, в созерцательный мистицизм. И — угасал… Прошли многие века. И вот, эмансипировавшееся от церкви человечество нашло свой собственный дух пророчества, быть может, темный и демонический, но властный и увлекающий массы. Создание обновленной, улучшенной техникой и научным знанием жизни на земле и более совершенного, справедливого социально-экономического строя стало предметом этого светского пророчества, питающего мечту о земном рае. Таким образом, «царство от мира сего», строительство Вавилонской башни украшается духом пророчества, в то время как церковь позволила совсем атрофироваться ее пророческим крыльям от их бездействия в союзе с государством. В наши дни церковь, не только Западная, но и Восточная, твердо сознала свой долг выйти из состояния безразличия и бездеятельности пред лицом этого мирового безрелигиозного строительства. Она сознала первоначальную важность своей социальной миссии, ибо здесь открывается пред ней воистину теократическая проблема. Она сознала, что евангельское откровение в состоянии превзойти своим праведным социальным максимализмом все обольщения безбожных социальных реформаторов. Но христиане с их социальным учением и социальной активностью приходят на поле борьбы с большим запоздание и часто проявляют большую нерешительность. Им не удается показать на деле потенциальный максимализм евангелия в сфере социального строительства. Тут обнаруживается минимализм, который выработался в церкви от союза с государством. Государство пред лицом радикальных проблем жизни естественно, по инерции служит защитником существующих порядков. Церковь, идущая с ним нога в ногу, вовлекается в этот минимализм. Дальше компромиссов с своим идеалом пойти не может и в накаленной до болезненности чувствительной атмосфере социальной борьбы заподозривается в корыстном пристрастии к господствующим классам. Чтобы сметь свободно дерзать, обнаруживать свой социальный максимализм, в конкуренции с материалистическим социализмом, церковь должна быт независимой от государства, от прежних тесных форм союза с ним. Так выясняется тактическая директива настоящего момента для церкви: быть свободной от искажающих ее лик и ослабляющих ее пророческие силы тесных уз с государством, ради усиления ее социальной миссии.
К тому же выводу приводит нас и проблема мира, которого бессильно ищут народы, измученные войнами, в чем церковь, юридически связанная с нациями и государствами, не в силах им помочь. Все бывшие до сих пор протесты отдельных церквей против войн и духа войны вообще должны быть признаны бессильными, практически бесплодными, даже жалкими и роняющими престиж христианства, долженствующего звучать над миром властно, как громы Синая. И ясно почему они слабы, половинчаты, полу лицемерны. Потому, что в них обычно слышатся отголоски тех частных, разделяющих, а не объединяющих, человечество, патриотических интересов, которыми ослеплены частные церкви по связи с своими национальными государствами. Уже чистую карикатуру на свободный голос церкви представляет собою недавняя искусственно-шумная пацифистская агитация советской церкви. Жалкая рабья услуга демоническому лжецу, готовящему военный аппарат для порабощения всего человечества. Против войны в силах протестовать по-настоящему только сверхнациональная и сверхгосударственная инстанция, т. е. воистину Вселенская Церковь. А таковой величины, конкретно организованной, пока не существует. И безбожному, революционному интернационалу христианский мир еще не может противопоставить свой истинный, евангельский интернационал, т. е. Церковь Вселенскую.
Логическая цепь приводит нас снова к тому же корню слабости церкви и в деле объединения христианского мира, в вопросе о соединении церквей. При всех других причинах трагического факта распада церкви на враждующие части, ее слишком тесная, пассивная связанность с местными интересами нации и государства служит, несомненно, значительным препятствием к разрешению этого огромного вопроса, ставшего перед церковью в наши дни с новой и тревожной остротой. Объединиться в единый вселенский союз, сначала хотя бы внешне, ради кооперации, могут церкви только в плане сверхнациональном и надгосударственном. И только через такой союз могло бы усилиться их авторитетное евангельское воздействие на всю светскую, объязычившуюся цивилизацию: на тоталитарные претензии государства, на войны, на социальную несправедливость, на бесчеловечность коммунизма, на слепоту национализмов, на всякое мировое зло и неправду.