(СГГиД, Т. II, № 153.)
Грамота от 13 октября 1607 г.
«...божиею милостию и пречистыя богородицы и великих чудотворцев молитвами, и нового страстотерпца благоверного царевича князя Дмитрея Ивановича помощию и заступлением..., все Тульские сидельцы, узнав свои вины, нам великому государю добили челом и крест нам целовали».
(предписание идти с грамотой в соборную церковь) «а с вами... всякие торговые и посадские люди, пермичи и приезжих городов».
«...и о том бы есте неизреченном милосердии божии воздали хвалу всесильному, в троице славимому богу, и пречистой его матери, и великим чудотворцом… а молили бы есте бога о нашем царском многолетном здравии и о всем православном христианстве».
(СГГиД, т. II, № 154.)
Таким образом, в обоих случаях в грамотах использован один и тот же формуляр, представляющий собой официальную формулу, употреблявшуюся правительством Шуйского для извещения населения о победах царя над восставшими. Отсюда следует, что формула октябрьских грамот о том, что «тульские сидельцы, узнав свои вины... добили челом», столь же мало заслуживает доверия, как грамота от 26 мая 1607 г., где мы встречаем эту же формулу в применении к «астраханским изменникам».
Гораздо более вероятной и правдоподобной представляется версия «Карамзинского Хронографа», что «царевич» Петр и Болотников были выданы Шуйскому самими «тульскими сидельцами», чтобы этой ценой спасти себе жизнь.
Общий характер «Карамзинского Хронографа» как источника; подробность и обстоятельность его рассказа об осаде Тулы и вообще о Тульском походе Шуйского; насыщенность известия о падении Тулы рядом конкретных деталей (вроде указания на количество перебежчиков из Тулы: «человек по сту и по двести и по триста на день») — все это говорит в пользу достоверности его известия. К этому надо добавить, что и рассказ «Нового Летописца» скорее ведет нас к версии «Карамзинского Хронографа», чем к версии царских грамот, умалчивая о «битье челом» царю и употребляя выражение «взяша» при рассказе о судьбе руководителей восстания («вора Петрушку взяша, и угодника его, всей крови заводчика, князя Григорья Шаховского; ту же взяша Ивана Болотникова и иных воров»).
Можно полагать, что именно по такого рода соображениям Платонов принял в качестве истинной версии версию «Карамзинского Хронографа», не считая нужным даже подвергнуть критическому рассмотрению остальные версии источников по этому вопросу, ограничившись лишь глухой ссылкой (в примечании) на Арцыбашева, у которого также за основу изложения принят рассказ «Карамзинского Хронографа», а известия Буссова («Бера») и Паэрле даны под иронической рубрикой: «Вот прикрасы»[1503].
Однако прямое и безоговорочное принятие версии «Карамзинского Хронографа» влечет за собой ряд трудностей в истолковании некоторых фактов (не говоря уже о том, что при таком решении вопроса игнорируется и признается заведомо недостоверной целая большая группа источников — свидетельства современников-иностранцев).
Наибольшую трудность с точки зрения версии «Карамзинского Хронографа» представляет объяснение того факта, что Болотников не был казнен, а лишь сослан в Каргополь и уже там тайно умерщвлен. Если бы Болотников и Петр были просто «взяты», как это изображено в «Карамзинском Хронографе», то непонятно и необъяснимо, почему Болотников не разделил немедленно участи «царевича» Петра. Гораздо логичнее в этом отношении излагает дело, исходя из версии, что Петр и Болотников были «взяты» Шуйским, одна из разрядных записей, указывающая, что «во 116 году царь Василей Иванович ходил под Тулу и вора Петрушку, что было назвался царевичем, и Ивашка Болотникова взял и на Москве их велел казнить позорною смертью, посажать на колье на Болоте за Москвою рекою»[1504]. В действительности, однако, в Москве, как мы знаем, был казнен (повешен) лишь «царевич» Петр.
Продолжая рассмотрение версии «Карамзинского Хронографа», следует сказать, что если признать ее соответствующей действительному ходу событий, то в этом случае становится логически непонятным появление официальной версии царских грамот. В самом деле, если Болотников — бесспорно, и в глазах правительства Шуйского наиболее видный руководитель восстания — был «выдан» вместе с «царевичем» Петром, то зачем в таком случае правительству Шуйского нужно было изображать Болотникова как «бившего челом» и принесшего повинную? Не выгоднее ли было бы с точки зрения интересов правительства Шуйского повторить ту версию, что и «Карамзинский Хронограф», т. е. что обратившиеся на путь истины «тульские сидельцы» передали в руки правосудия своих совратителей с истинного пути?
Таким образом, если версия царских грамот должна рассматриваться как весьма сомнительная в плане соответствия ее действительности, то самый факт наличия этой версии свидетельствует о том, что правительство Шуйского вынуждено было по каким-то мотивам выдвинуть версию о раскаянии Болотникова (что должно было повлечь за собой его помилование), явно лишнюю и невыгодную Шуйскому, если бы Болотников и Петр попали в его руки, будучи выданы своими же сторонниками.
Необходимо обратить внимание и еще на одно обстоятельство, не отмеченное исследователями. Дело в том, что само известие «Карамзинского Хронографа», по-видимому, является сложным по своему составу, ибо заключительная часть рассказа о взятии Тулы, слова: «Вора Петрушку велел повесить под Даниловым монастырем, по Серпуховской дороге, а Ивашка велел сослать в Каргополь и посадить в воду», — напечатанные в издании А. Попова в скобках, — в рукописи представляют собой вставку в основной текст, сделанную другим почерком и другими чернилами[1505]. (Впрочем, очевидность того, что фраза об участи «царевича» Петра и Болотникова является вставкой, разрывающей основной текст, выступает уже при чтении печатного текста.) Но из этого следует важный вывод: автору основного текста рассказа «Карамзинского Хронографа» судьба Болотникова и «царевича» Петра осталась неизвестной[1506]. В этом, вообще говоря, нет ничего невероятного. Если признать вместе с Платоновым, что автором «Карамзинского Хронографа» был арзамасец Баим Болтин, описывавший события восстания Болотникова со слов арзамасских помещиков — участников похода на Тулу[1507], если учесть также, что после взятия Тулы Шуйский тут же, под Тулой, «городы Замосковные ближные и дальные и Заречные и резанцов велел всех отпустить по домом»[1508], то это объясняет и большую осведомленность «Карамзинского Хронографа» в живых деталях обстановки под Тулой (упомянутые уже нами данные о перебежчиках), и незнание того, что случилось с Петром и Болотниковым после того, как арзамасцы — информаторы Баима Болтина — разъехались из полков по домам. Предлагаемая постановка вопроса о происхождении и источниках рассказа «Карамзинского Хронографа» о взятии Тулы объясняет и такую его особенность, как ошибочная хронология — отнесение падения Тулы «на самой праздник Покров», т. е. на 1 октября, тогда как в действительности падение Тулы произошло 10 октября.
Подводя некоторые итоги рассмотрению известия «Карамзинского Хронографа», следует признать, что степень достоверности этого источника определяется характером его происхождения. В основе его, несомненно, лежит живой рассказ очевидца, участника осады Тулы. Но этот рассказ принадлежит лицу, изображающему события так, как они представляются ему на основании непосредственных впечатлений и собственных воспоминаний. Так как лицом этим являлся мелкий служилый человек — арзамасец, то он и рассказывает о событиях так, как они представлялись в кругу рядовых участников полков Шуйского, стоявших под Тулой[1509]. Все это заставляет сделать следующий вывод. Рассказ «Карамзинского Хронографа» — источник очень ценный и важный. Но он также требует критического разбора и проверки и не может быть просто принят за достоверное изображение фактов.
Итак, вопрос об обстоятельствах падения Тулы не может быть решен простым принятием версии «Карамзинского Хронографа». Это обязывает нас продолжить рассмотрение источников по данному вопросу и обратиться к рассмотрению той версии, которая представлена свидетельствами иностранных источников.
Соловьев, кладя в основу изложения обстоятельств падения Тулы рассказ Буссова, обосновывает свое решение вопроса двоякого рода соображениями. Отмечая, что «известия об этих событиях (взятие Тулы. — И. С.) не вполне ясны», Соловьев формулирует подлежащий решению вопрос так: «Летописец русский не говорит об обещании помилования, данном Болотникову, Илейке, Шаховскому и Телятевскому. Буссов говорит об обещании, данном Болотникову и Илейке». Решает Соловьев поставленный вопрос в пользу Буссова, хотя и в осторожной форме: «Тайная казнь Болотникова как будто указывает на обещание и подтверждает показание Буссова. Но если принять верность показания Буссова относительно Болотникова, то надо принять верность его и относительно Илейки, а именно, что и последнему дано обещание помилования»[1510].
Но помимо этих соображений логического порядка, говорящих в пользу свидетельства Буссова, Соловьев ищет ответа на вопрос о достоверности версии Буссова в самом характере общей политической обстановки, в которой происходила заключительная стадия борьбы под Тулой. И здесь Соловьев выдвигает чрезвычайно важное соображение, говорящее в пользу версии Буссова о том, что сдаче Тулы предшествовали переговоры между Болотниковым и Шуйским и что Шуйский обещал осажденным помилование в случае их капитуляции. По мнению Соловьева, «