[1518]. Как мы видели, Соловьев принимает это объяснение и находит, что Буссов верно оценил психологические мотивы действий Болотникова. С такой оценкой данного свидетельства Буссова, однако, согласиться никак нельзя. Дело не только в том, что приписываемые Буссовым Болотникову мотивы находятся в резком противоречии со всем обликом Болотникова как вождя восставших крестьян и холопов. История, вообще говоря, знает случаи «измены» отдельных руководителей народных движений своему делу и перехода их на сторону врагов народа, но свидетельство Буссова опровергается прежде всего судьбой самого Болотникова.
Пример Истомы Пашкова показывает, что правительство Шуйского охотно использовало перешедшего на его сторону виднейшего участника начального этапа восстания Болотникова. Еще более разительным примером может служить судьба Егора Беззубцева, который оставался до конца верным Болотникову и был в числе «тульских сидельцев». Тем не менее, по сведениям того же Буссова, Шуйский решился использовать Беззубцева в качестве своего представителя в переговорах с жителями Калуги о капитуляции их перед царем[1519].
Ничего подобного не произошло с Болотниковым. Он не только не оказался в числе деятелей лагеря Шуйского, но сразу же после падения Тулы был схвачен, заключен в тюрьму, а затем и казнен.
Все это заставляет искать новых объяснений мотивам, которыми руководствовался Болотников при капитуляции Тулы.
Выше, давая обзор иностранных свидетельств о падении Тулы, мы отметили особую важность сведений, содержащихся в польском письме, приводимом В. Диаментовским. Значение данного свидетельства, однако, не исчерпывается тем, что характер источника, содержащего рассматриваемое свидетельство, говорит в пользу достоверности этого свидетельства.
Особая ценность свидетельства польского письма состоит в том, что, сообщая о переговорах между Болотниковым и Шуйским и о «контракте», заключенном вождем восставших с царем, письмо поляка-анонима указывает и мотивы, которыми руководствовался Болотников в своих переговорах с Шуйским. В отличие от Буссова и в прямую противоположность его объяснению мотивов капитуляции Болотникова, польское письмо рассматривает переговоры Болотникова с Шуйским как определенный тактический прием Болотникова, как его попытку «устроить некоторую штуку», т. е. обмануть царя и ценой потери Тулы спасти свое войско и самого себя. Болотникову, однако, не удалось осуществить свой маневр, его «штука» «не вышла», царь разгадал намерения Болотникова, и, в то время как люди Болотникова «ушли из Тулы по заключенному им договору», «сам он остался в оковах».
Такая интерпретация действий Болотникова, приведших его к переговорам с Шуйским, представляется нам несравненно ближе к истине, чем та, которую дает Буссов. Следует тем не менее признать, что большая правдоподобность версии польского источника сама по себе еще не может служить достаточным доказательством ее достоверности. В данном случае, однако, в пользу именно данной версии можно привести свидетельство источников, и притом свидетельство исключительной важности.
В литературе о Болотникове, насколько я знаю, осталась неиспользованной одна из записей дневника В. Диаментовского о Болотникове. Запись эта датируется 10 марта н. ст.1608 г. и сообщает наиболее поздний по времени факт из биографии Болотникова. Запись имеет следующий вид:
«Привезли сюда (т. е. в Ярославль. — И. С.) Болотникова с несколькими боярами — везли его в Каргополь в ссылку. Когда бояре увидали его несвязанного, стали допытываться, почему он содержится так свободно, на что он, услыхав об этом, заявил, что «я скоро вас самих буду заковывать и в медвежьи шкуры зашивать» (ja was samych hędę ko wał i v niedźwiedzie scóry niezadługo obsziwał)[1520]. Невозможно переоценить значение этого свидетельства. Оно раскрывает нам подлинный образ Болотникова в последний момент его жизни. Перед нами не разочаровавшийся в своем господине рыцарь, как рисует Болотникова Буссов, а плененный, но не сломленный вождь восстания, до конца оставшийся верным своим целям и бросающий издевающимся над ним дворянам («бояре» Диаментовского) грозные слова о том, что он еще будет их в оковы сажать «и в медвежьи шкуры зашивать». Эти слова Болотникова (аутентичность их определяется всем характером записи 10 марта) возвращают нас к тем методам расправы с своими врагами, которые применял Болотников во время восстания, и прямо перекликаются со словами челобитной мурзы Ишея Барашева о том, как его в Туле «били кнутом, и медведем травили».
Запись дневника В. Диаментовского от 10 марта 1608 г. представляется мне важнейшим доказательством, говорящим в пользу достоверности версии письма неизвестного поляка, и позволяет с полным основанием отвергнуть то объяснение мотивов поведения Болотникова, которое дает Буссов. Вместе с тем она опровергает и утверждение С. Немоевского о «предательстве» Болотникова.
Наш анализ обстоятельств падения Тулы, однако, не может считаться законченным. Выше мы указали ряд моментов, не позволяющих принять версию падения Тулы в том виде, как она дается «Карамзинским Хронографом». Вместе с тем мы привели ряд данных, говорящих в пользу той версии, что Тула была сдана восставшими на основе договора, заключенного между Болотниковым и Шуйским. К сказанному надо добавить, что наличие свидетельств о переговорах между Болотниковым и Шуйским, о клятве царя и затем нарушении им этой клятвы в независимых друг от друга источниках, из которых по крайней мере часть должна быть отнесена к источникам, заслуживающим доверия, само по себе является обстоятельством, которым невозможно пренебрегать[1521].
Нам, однако, предстоит еще попытаться выяснить, что дало возможность Шуйскому столь легко нарушить условия заключенного им соглашения и затем расправиться с вождями восстания.
Для ответа на этот вопрос необходимо вернуться к рассказу «Карамзинского Хронографа». Если, по указанным уже соображениям, нам представляется невозможным принять версию «Карамзинского Хронографа» в целом, то вместе с тем у нас нет никаких оснований подвергать сомнению достоверность тех конкретных данных, которые содержит рассказ «Карамзинского Хронографа». К числу таких данных следует отнести и сообщение «Карамзинского Хронографа» о том, что «перед Покровом святыя богородицы дни за три и за два учали к царю Василью Ивановичю всеа Русии тулские осадные люди присылать бити челом и вину свою приносить, чтоб он их пожаловал и вину им отдал, и оне вора Петрушку, Ивашка Болотникова и и[ны]х воров и изменников отдадут». Это сообщение показывает, что наряду с переговорами, ведшимися Шуйским с Болотниковым об условиях капитуляции Тулы, Шуйский имел тайные сношения с определенными кругами в Туле, причем целью этих тайных сношений был захват и выдача царю Болотникова и других руководителей восстания.
Осуществить этот план Шуйскому, однако, не удалось, и он оказался вынужденным (под угрозой все более обострявшейся политической обстановки) заключить соглашение с Болотниковым и публично объявить о своем обещании помиловать «тульских сидельцев».
Тем не менее наличие у Шуйского тайных связей и агентов в Туле облегчило ему впоследствии захват Болотникова и «царевича» Петра. Можно предполагать, что когда, после заключения «соглашения о капитуляции, Тула открыла свои ворота воеводам Шуйского, то именно в этот момент Болотников и Петр были «взяты» агентами Шуйского из числа «тульских сидельцев» и привезены «в полки» к царю.
Однако расправа с попавшими в руки Шуйского вождями восстания была затруднена наличием соглашения и «целования креста» Шуйским с обещанием помилования Петра и Болотникова. Прямое и открытое нарушение обещания было для Шуйского слишком опасно, особенно если учесть то, что «тульских сидельцев привели ко крестному целованию за царя Василья», т. е. что в «ся основная масса капитулировавшего войска Болотникова находилась на свободе и, очевидно, сохраняла и свое вооружение. Именно в этой сложной обстановке становится понятным появление официальных царских грамот, в которых капитуляция Тулы на основе соглашения между Болотниковым и Шуйским тенденциозно изображалась как «битье челом» «тульскими сидельцами» царю с признанием своей вины. Эта версия (появившаяся уже 13 октября — дата грамоты в Пермь), естественно, должна была включить в себя в качестве обязательного элемента «выдачу» принесшими повинную «тульскими сидельцами» самозванного царевича истинному царю, причем Болотников столь же естественно оказывался также в числе «бивших челом» Шуйскому.
Итак, обстановка под Тулой не давала возможности Шуйскому немедленно расправиться с оказавшимися в его руках руководителями восстания. Все, что оставалось делать Шуйскому, это постараться как можно скорее избавиться от «тульских сидельцев», остававшихся и после «крестного целования» достаточно опасными. Выход был найден в том, что Шуйский «всех сих во своя си отпусти», а сам вернулся в Москву. Этот жест Шуйского изображается в «Хронографе» редакции 1617 г. как акт, которым царь «беззлобивое пастырство благочестия своего показа»[1522]. С другой стороны, действия Шуйского после падения Тулы подверглись резкому осуждению со стороны патриарха Гермогена, в глазах которого возвращение Шуйского в Москву, когда еще не перестала литься кровь («не у еще крови уемшися пролитию»), означало, что «советницы лукавые царя уласкаху во царьствующий град Москву во успокоение возвратитися»[1523].
Однако в действительности Шуйский в своих поступках не руководствовался ни соображениями гуманности — «беззлобия», ни чрезмерной доверчивостью к «ласканиям» своих «лукавых советников». Напротив, в действиях царя после падения Тулы виден строгий политический расчет. Роспуск полков Болотникова «восвояси» был единственно возможным для Шуйского способом уничтожить войско Болотникова как некую организованную силу и тем самым завершить ликвидацию восстания.