Источники дают возможность более точно выяснить, что за люди выходили из русских земель в казаки и какой характер носил этот их «выход». В Ногайских делах за 1549 г. сохранилась переписка между Иваном IV и ногайским князем Юсуфом по вопросу о разбойных действиях «казаков севрюков, которые на Дону стоят». Как и в 1538 г., правительство Ивана IV отказалось отвечать за казаков, мотивировав свой отказ тем, что «те разбойники живут на Дону без нашего ведома, а от нас бегают»[328].
Такая квалификация казаков на Поле как «беглых людей» повторяется неизменно в дипломатической переписке русского правительства с Ногаями, Крымом и Турцией на протяжении всей второй половины XVI в. Так, в грамоте Ивана IV в Крым от 1576 г. подчеркивается, что «казаки донские... не по нашему велению на Дону живут, бегая из нашего государства»[329].
В наказе посланнику в Крым Василию Зюзину в 1578 г. указывается в еще более категорической форме, что «наших казаков на Дону нет и не посылаем никого, а живут на Дону всяких земель беглые люди нашего государства и Литовские земли; а на наших украйнах воеводам именной наш приказ, что не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено на украйны. А кого изымут на украйне, и тех казнятъ смертью»[330].
В наказе посланнику в Турцию в 1584 г. Борису Благово ему предписывалось заявить по вопросу о донских казаках, что «на Дону и близко Азова живут казаки все беглые люди, иные казаки тут и постарелись живучи»[331].
Наконец, в отписке посланника в Турцию в 1593 г. князя Г. Волконского применительно к донским казакам употреблена еще более определенная формула: «На Дону живут воры беглые люди, без государя нашего ведома»[332].
Содержащиеся в дипломатических документах характеристика казаков, живших в Поле, на Дону, Волге и в других местах, как «беглых людей» и квалификация их как «разбойников» и «воров» верно отобразили и социальное лицо казачества и позицию казачества в отношении крепостнического государства. «Карамзинский Хронограф», говоря о казаках начала XVII в., указывает, что «в казаках были холопи боярские и всякие воры ерыжные и зерщики»[333]. Еще более выразительно указаны социальные группы, за счет которых росло казачество в начале XVII в., в татищевской «Истории царя В. И. Шуйского», где прямо говорится, что «во всех городех паки казаков из холопей и крестьян намножилось и в каждом городе поделали своих атаманов»[334].
Новгородские кабальные книги сохранили материалы, позволяющие документально проверить характеристики казачества, содержащиеся в дипломатических и литературных памятниках, и проследить как пути формирования казачества, так и источники, за счет которых шел этот процесс.
Среди лиц, дававших на себя служилую кабалу (и занесенных в кабальную книгу), имелись и такие, которые до своего превращения в кабальных холопов побывали в казаках — на Дону, в Поле, на Волге. Биографии этих лиц могут служить своего рода реальным комментарием к вышеприведенным формулам из Ногайских, Крымских и Турецких дел Посольского приказа.
Так, Кирилл Назарьин сказал о себе: «Наперед сего не служивал ни у кого, а родом лучанин, был в полону в Литве, ис полону вышотчи, был на Дону»[335].
Сведения о бывшем казаке Сергее Дмитриеве более подробны: «Родом деи крестьянской сын, а отца и матери не помнит, остался мал, наперед сего не служивал ни у кого, а побыл на Поле в казакех у отамана у Ворона у Носа лет с воем, а с Поля пришол в Новгород проведывати родимцов, и родимцов никого не сыскал»[336]. Биографическим данным, занесенным в кабальную книгу, вполне соответствует и внешний вид Сергея Дмитриева — типично казацкий: «Ростом человек середней, лет в полтретьятцать (т. е. 25 лет. — И. С.), бороду бреет, усат, волосом рус, очи серы, верхнего зуба напереди половина вышибена, у левые руки долонь у мизинца стрелена, в левом ухе бывала серга»[337].
Наконец, третий представитель казачества, оказавшийся вынужденным дать на себя служилую кабалу, Андрей Васильев, по своему происхождению являлся крестьянином Тихвинского монастыря. Толчком, послужившим к уходу Андрея Васильева в казаки, явилась смерть его родителей: «Отец его жил на пашне во Крестьянех за Тихвинским монастырем, и отца и матери в животе не стало, а он после отцовы смерти сшол тому девятой год и погулял на Волге в казакех, а с Волги пришод пожил на Иванегородцкой дороги в Спаском монастыре на Чаще»[338].
Все три примера, извлеченные нами из Новгородских кабальных книг, показательны тем, что раскрывают обстоятельства и пути, приводившие русских людей в Поле, на Дон и Волгу и превращавшие их из лучан и новгородцев, посадских людей и монастырских крестьян — в казаков.
Но вместе с тем последний шаг в биографии этих казаков являлся, конечно, скорее исключением, чем правилом, и подавляющее большинство крестьян и холопов, бежавших на Дон и Волгу, не возвращалось на брошенные места — с тем, чтобы сменить казацкую жизнь на холопство, — а, напротив, выражаясь словами наказа 1584 г., «постаревало» в казаках и превращалось в глазах московских властей в «воров» и «разбойников».
Наиболее ярким представителем именно такого, мятежного, казачества является Илейка Муромец, выходец из городских низов, затем казак и, наконец, самозванный «царевич Петр»[339]. Но и в биографии самого Ивана Исаевича Болотникова период жизни у казаков сыграл важную роль, так как именно с бегства к казакам холоп Болотников начал свою борьбу против феодального гнета[340].
В соответствии с квалификацией казаков как «беглых людей», «воров» и «разбойников» московские власти проводили по отношению к казачеству политику беспощадной борьбы против казачьего «воровства» и «разбоев». Эта политика осуществлялась прежде всего путем ряда мер, направленных на борьбу с уходом в казаки, равно как и на недопущение прихода казаков на основную территорию Русского государства (по формуле: «Не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено на украины»).
Выражением этой же линии в политике являлись и карательные экспедиции против казаков, регулярно устраивавшиеся московскими властями и завершавшиеся (в случае успеха) казнями захваченных в плен казаков и казачьих атаманов[341].
Наконец, московские власти не упускали случая чтобы, когда к этому представлялась возможность, возвращать казаков в их прежнее социальное состояние, от которого их избавляли Дон и Волга, — в холопство, как об этом можно судить по рассказу донского казака Нехорошка Картавого, бежавшего в 1593 г. с «государевой службы» из Серпухова и жаловавшегося атаманам и казакам на то, что «на Москве их товарищем нужа великая: твоего государева жалованья им не дают, на Дон не пускают, а служат на своих конех и корму им не дают, а иных в холопи отдают»[342].
Особую остроту приобрела борьба московских властей против казачества в конце XVI — начале XVII в., при Федоре Ивановиче и Борисе Годунове. Наиболее полная характеристика политики правительства Годунова по отношению к казачеству содержится в известной грамоте на Дон царя Михаила Федоровича от 22 октября 1625 г., в которой новый царь, демонстративно провозглашая свою политику «жалования» казаков как «верных наших слуг», напоминал вместе с тем казакам о том, какая им «неволя была при прежних государех царех московских, а последнее при царе Борисе»: «невольно было вам не токмо к Москве проехать, и в украинные городы к родимцом своим притти, и купити, и продать везде заказано. А сверх того, во всех городех вас имали и в тюрьмы сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали»[343].
Обострение отношений между казачеством и московскими властями в конце XVI — начале XVlI в. нельзя не поставить в связь с общим процессом нарастания социального и политического кризиса в Русском государстве. И репрессии против казачества, применявшиеся Годуновым, являлись одним из выражений его общей политики подавления борьбы народных масс против крепостнического государства.
Однако борьба с «воровством» и «разбоем» казаков представляла собой лишь одну сторону в политике московских властей по отношению к казачеству. Другой стороной этой политики являлось использование казачества как боевой силы, привлечение казаков на «государеву службу».
«Государева служба» казаков являлась одним из важнейших звеньев в системе обороны южных границ Русского государства.
Вторая половина XVI в., особенно начиная с 70-х годов, характеризуется огромным размахом деятельности правительства Ивана IV и его преемников по строительству системы обороны Русского государства с юга. История этого строительства не раз являлась предметом специального изучения и детально описана в работах И. Д. Беляева[344], Д. И. Багалея[345], И. Н. Миклашевского[346], А. И. Яковлева[347], С. Ф. Платонова[348] и др.