олне соответствовала той обстановке, которая была в Москве, и призывы Болотникова к восстанию находили благоприятную почву в московских городских низах.
Оценка положения в Москве, содержащаяся в показаниях иностранцев, бывших в столице во время осады ее Болотниковым, заставляет признать угрозу восстания в Москве весьма реальной. Так, в английском донесении прямо указывается, что особую опасность для Москвы во время ее осады Болотниковым создало то, что в самой Москве «простой народ, недавно развращенный разбоями и грабежом поляков (под этим автор подразумевает майское восстание против Лжедмитрия I и поляков. — И. С.), был очень непостоянен и готов к мятежу при всяком слухе, надеясь вместе с мятежниками участвовать в разграблении города»[843].
Совершенно так же расценивает положение дел в Москве и Паэрле, считающий, что лишь измена Истомы Пашкова спасла Василия Шуйского от назревавшего в Москве восстания. Характерно при этом то, что, говоря о готовности москвичей к восстанию, Паэрле ссылается на то, что именно так оценивали обстановку в Москве сами москвичи: «Впоследствии многие москвитяне говорили, что если бы Пашков не оставил своих товарищей, жители столицы приняли бы его сторону, и что они уже готовы были предаться ему». По мнению самого Паэрле, такое развитие событий было «очень вероятно: в народе, утомленном осадою, царствовал раздор»[844].
Особенно интересно и существенно свидетельство Исаака Массы, у которого мы находим не только характеристику положения в Москве, но который вместе с тем прямо связывает планы самого Болотникова с борьбой внутри Москвы: «Болотников нимало не сомневался, что отправленные им войска займут Москву, ... это могло случиться по причине великого смущения и непостоянства народа в Москве»[845].
Успехи Болотникова в борьбе за привлечение на свою сторону «простого народа» Москвы заставляли правительство Василия Шуйского принимать меры к тому, чтобы парализовать действие на население Москвы призывов Болотникова к восстанию и в свою очередь пытаться оказывать на москвичей воздействие.
Методы идеологической борьбы, применявшиеся Василием Шуйским, коренным образом отличались от методов Болотникова.
Главной силой, использованной Шуйским для идеологического воздействия на массы, была церковь. Церковь с самого начала восстания Болотникова заняла по отношению к восстанию резко враждебную позицию. Особенно непримиримую позицию в борьбе против восстания занимал патриарх Гермоген, ставший во главе русской церкви после воцарения Шуйского. Использование Шуйским церкви для укрепления своего положения началось уже с самых первых дней его царствования — провозглашением царевича Димитрия Углицкого святым и посылкой специального посольства в Углич для торжественного перенесения тела царевича в Москву. Развитие восстания Болотникова и поход его на Москву имели своим результатом усиление политической активности церкви, оказавшейся непосредственно втянутой в борьбу. Ярким памятником участия церкви в борьбе против восстания Болотникова являются грамоты патриарха Гермогена, рассылавшиеся им из Москвы во время осады ее Болотниковым.
В этих грамотах, призывавших «всех православных христиан» на борьбу с Болотниковым, делается попытка изобразить участников восстания Болотникова как людей, которые «отступили от бога и от православный веры и повинулись сатане и дьяволским четам», а Василия Шуйского — как «воистину свята и праведна истиннаго крестьянского[846] царя», «поборателя по православной нашей крестьянской вере». Политический смысл такой трактовки восстания Болотникова заключался в том, чтобы использовать всю силу влияния церкви на массы для дискредитации движения Болотникова и для привлечения на сторону Василия Шуйского как можно более широких слоев населения. Эта цель лучше всего могла быть достигнута именно изображением участников восстания «злыми еретиками», что давало возможность патриарху обратиться ко «всем православным крестьяном» с требованием, чтобы они «к таковым бы злым врагом и разорителем веры крестьянский и нашим крестьянским губителем не приставали, ни в чем им не верили и их бы никак не устрашалися, да не погибнут от них такожде яко же и приставшей к злому и пагубному совету их»[847].
Методы и средства идеологического воздействия церкви на массы не исчерпывались рассылкой грамот.
На борьбу против Болотникова был мобилизован весь арсенал духовного оружия, имевшегося в распоряжении церкви: проповеди, церковные церемонии, религиозные обряды и т. д. Наконец, сюда же была привлечена и церковно-политическая литература, публицистика, также стремившаяся подчинить своему влиянию охваченные борьбой массы.
Наибольшего размаха идеологическая деятельность церкви во время осады Москвы Болотниковым достигла к середине октября 1606 г., когда положение внутри осажденной Москвы было особенно острым и, по выражению современника, «на всех бысть людех страх велик и трепет»[848].
Именно в этот момент появляется написанная протопопом Благовещенского собора в Кремле Терентием «Повесть о видении некоему мужу духовну», которая сначала «по царьскому велению» оглашается в Успенском соборе «вслух во весь народ», а затем вызывает объявление шестидневного поста, с 14 по 19 октября, «во царьстве, велик и мал», во время которого «молебны пели по всем храмом и бога молили за царя и за все православное крестьянство, чтобы господь бог отвратил от нас праведный свой гнев и укротил бы межусобную брань и устроил бы мирне и безмятежне все грады и страны Московского государьства в бесконечные веки»[849].
Столь сильный эффект «Повести» протопопа Терентия объясняется самым характером этого произведения. «Повесть» составлена в форме записи протопопом Терентием рассказа некоего «духовного мужа» о чудесном видении, бывшем этому духовному мужу во сне. Такой литературный прием придавал «Повести» протопопа Терентия вид документа-рассказа о действительно бывшем «чуде», что в огромной степени усиливало воздействие этого произведения на слушателей.
Нет возможности точно решить вопрос о том, кому принадлежала инициатива написания «Повести о видении некоему мужу духовну». Наиболее вероятным было бы предположение, что «Повесть» была написана Терентием по поручению патриарха или царя. Этому предположению, однако, противоречит то, что в одном из списков «Повести» — и притом наиболее раннем по времени — рассуждение о пороках, царящих в обществе («несть истины во царех же, и патриарсех, и во всем церковном чину ни во всем народе моем»)[850], изложено в такой редакции («несть истины во царе же и в патриарсе»)[851], которая дает возможность отнести слова о нечестивых царях и патриархах прямо и непосредственно к Василию Шуйскому и Гермогену. Эта редакция дала основание некоторым исследователям (П. Г. Васенко, Е. Н. Кушева) рассматривать «Повесть» протопопа Терентия как произведение, проникнутое враждебной Шуйскому тенденцией, и считать, что в «Повести о видении некоему мужу духовну» «звучит голос противной Шуйскому стороны»[852].
Я полагаю, однако, что столь ответственные выводы нуждаются в более прочных доказательствах, чем редакционный вариант. И это тем более, что признание «Повести» протопопа Терентия произведением, направленным против Василия Шуйского и Гермогена, стоит в прямом противоречии с тем значением, которое было придано «Повести» по повелению царя и патриарха. Признавая это противоречие, Е. Н. Кушева пытается устранить его тем, что истолковывает вторую редакцию текста о царях и патриархах («несть истины во царех же и в патриарсех») как результат переделки правительством Шуйского первоначальной редакции. По мнению Е. Н. Кушевой, «именно в таком обезвреженном виде «Повесть» и была оглашена»[853]. Но не вернее ли предположить обратное: что неприемлемый для Шуйского и Гермогена вариант, представленный одним из списков «Повести», мог явиться результатом тенденциозной переделки первоначальной редакции «Повести» кем-либо из враждебно настроенных в отношении Шуйского лиц? При такой постановке вопроса отпадает необходимость введения столь сложной и вместе с тем неизбежно искусственной конструкции, как экстренное превращение антиправительственного памфлета (первоначальная редакция «Повести») в назидательное сочинение, распространяемое по царскому велению. К этому надо добавить, что и само положение Терентия, как протопопа придворной кремлевской церкви, делает гораздо более вероятной его роль в качестве исполнителя ответственного и деликатного поручения царя и патриарха (по составлению «Повести»), чем выступление в качестве памфлетиста. Что же касается догадки П. Г. Васенко, поддержанной Е. Н. Кушевой[854], что Терентий подвергся репрессиям со стороны Василия Шуйского за написание «Повести» и лишился места в Благовещенском соборе, то нет никаких данных, говорящих о времени, когда Терентий перестал быть благовещенским протопопом. (Есть лишь свидетельство о том, что в 1610 г., по указу Сигизмунда III, «велено протопопу Терентию быти по прежнему у Благовещения, а Благовещенскому протопопу велено быти у Спаса на Дворце»)[855].
Мне представляется, однако, весьма мало вероятным, чтобы протопоп Терентий мог быть смещен в тот момент, когда благодаря «Повести» он получил такую широкую известность.
Как бы мы ни решали вопрос об обстоятельствах появления «Повести о видении некоему мужу духовну», секрет успеха произведения протопопа Терентия крылся в самом содержании «Повести».