В полутьме комнаты сидели те же и немецкий офицер, которого я видел несколько раз у зеленого дома. Его револьвер придавливал, как пресс-папье, стопку анкет, дуло было повернуто к сейфу. Колыхалась занавеска, и пахло вишневым табаком. Мне предложили сесть, и я вспомнил, каково это — откинуться на спинку стула. Все четверо зашуршали бумагами. «Грачев, начальник разведки народной армии», — повторил приплюснутый. «Алтухов, адъютант», — пробормотал парень и что-то подчеркнул в списке. «Санин, — произнес самый старший и с состраданием уставился на меня. — Сергей Дмитриевич, мы не требуем от вас отречений, не требуем рвать, так сказать, военный билет. Мы понимаем, что вы попали в поистине ужасные обстоятельства, но все-таки хотели бы разобраться, насколько близки вам наши идеи и, для начала, кто вы по происхождению?» Я рассказал им, как мог, об отце и Вышегоре, Ярцеве, Брасове, нашем доме, липовой аллее, яблонях, женщине в окошечке с ее свистящим «выбыл». Говоря, я чувствовал, что впервые с зимы родные выныривают из небытия и проступают передо мной коричневой карточкой из фотоателье в Вязьме. «Я все понял, — мягко оборвал меня Санин. — О ваших взглядах спрашивать излишне. В анкете записано, что вы топограф, это хорошо, топографа у нас еще нет». «Есть, — напомнил ему Грачев, — но сути это не меняет. Мое мнение, вы нам подходите». «Что ж, если ни у кого нет возражений… — подвесил паузу Санин, и немец повернул револьвер дулом к списку, — …то вы приняты».
Теперь поезд ехал на юг, и это был именно поезд, с полками, матрасами и блестящим баком, где грели воду. За кипятком всегда стояла очередь. Вихрем врывались в душу несущийся мимо, мокрый от грозы липовый цвет и вереницы убогих, но целых домишек, немецкие названия полустанков и тучнеющие поля. Меня затопляла безудержная радость и нелепое чувство неизбежного счастья. А вдруг и правда получится освободить родину от сероликих? Отбывая с другим составом в Берлин, Санин выступил перед нами — довольно кратко, но определенно. Чувствовалось, что и для него, и для других командиров это волнительное начинание и им не терпится показать нам гарнизон, и я воображал, как наша армия выстроилась перед флагом и роты обходит священник с кадилом, повторяя древний воинский ритуал, а тем временем Гитлер прижал Сталина, и тот признал новое русское правительство под защитой Германии, и вот наконец я с трудом получаю отпуск, и возвращаюсь в Ярцево, и вижу всех, и отца, которого, конечно, амнистировали, и начинается новая, совсем другая жизнь. Я плакал и, конечно, осаживал себя, но все же надеялся, что вдруг хоть какая-нибудь из этих надежд сбудется. Мы ехали к новому гарнизону, и от плитки шоколада, лежащей в кармане, можно было отламывать еще и еще. Впереди маячили несколько недель без голода, и паровоз тащил нас все дальше от поля с ямками.
Скоро я увидел совсем другое поле. Из-за своей бесконечности оно казалось круглым и напоминало брасовское. Почти что на горизонте зеленел лес. Поле пахло вспаханной землей, и сильнейший ее аромат сбивал с ног наши изможденные тела. После нескольких переделок вагоны с набранными в других лагерях пленными пригнали на станцию Osinowka. Отсюда пешим маршем, безо всякого строя, толпа ползла семь километров до Osintorf. Командиры уехали вперед на «хорьхе», а нас сопровождали, глядя с некоторым подозрением, бойцы в советской форме, но с трехцветными овальными кокардами на фуражках. Кто-то пытался с ними заговорить, однако тех подготовили к встрече, и они твердили одно и то же: сами всё увидите, и не сомневайтесь, что целую неделю будете только мыться, спать и жрать. По сторонам от дороги тянулись торфяные разработки, частью превращенные в пашню, частью действующие. Осинторф оказался горстью поселков, рассыпанных вокруг центральной усадьбы. В одном из них копошились торфодобывающие комбайны, привезенные немцами, в другом гудела электростанция, а в самом крупном размещались казармы, диверсионная школа, гараж, арсенал и штаб с несколькими офицерами вермахта и абвера. К последним была прикомандирована немецкая рота связи, помимо прочего приглядывавшая за всем этим «шоблом-еблом», как выразился на марше хромой сержант, которому я помог выудить из канавы палку.
После дезинфекции прибывшим выдали знакомую форму и белье. Неделю все отсыпались, без конца грызли засахаренные сухари и курили выданные на первое время сигареты «Экштайн». Не возбранялось гулять и посещать службы в бараке, назначенном церковью, но за все эти дни я оказался едва ли не единственным, кто ушел дальше крыльца. Желудок бушевал, и меня мгновенно скручивало, но любопытство все-таки взяло верх. Осинторф выглядел как довольно милое, почти не тронутое войной место. Женщины ходили в тонких шейных платках и могли сеять картошку в блузках и безразмерных солдатских сапогах. Некоторые разбрасывали навоз в платьях и пальто с бирками Hilda Romatzki, Covers und Seger, Kuhnen и Nina Carell. Потом я узнал, что жены Сахарова и Кромиади — такова была настоящая фамилия Санина — собрали с эмигрантских семей Берлина ненужное платье и отправили сюда. Крестьяне, сперва бежавшие к партизанам, быстро одумались. Солдаты полдня занимались на плацу, изучали шифрование, подрывное дело и тактику диверсий, а потом пахали, сеяли и боронили землю. Раздать сапоги нуждающимся тоже придумали командиры народной армии. Все это казалось нелепицей, пока Грачев не вызвал меня в штаб.
Входя в бывшее торфоуправление, я ожидал увидеть портреты Гитлера и стяги со свастикой, но ничего подобного там не нашлось. Пройдя по гулкому коридору с крашеным деревянным полом, в одной из распахнутых дверей я заметил Грачева. В углу скучал штандарт с трехцветным флагом, и кроме него и шкафа в кабинете находился лишь стол с потертым сукном. Было прохладно и сумрачно, пахло сыростью. Грачев быстро встал, пожал мне руку и, увидев, что трюк сработал и я поражен, объяснил: «Стараемся обращаться с офицерами как можно проще. Нам нужны единомышленники, а не те, кто при первой возможности сбежит к партизанам. А новости у меня такие: я принял руководство вторым батальоном народной армии. Это стрелковый батальон, и расквартирован он в Шклове, восемьдесят километров отсюда. Как я говорил, картографы сейчас народной армии не нужны, но мне нужен помощник, секретарь. Мне понравилось, что вы рассказывали, и у вас быстрый, тренированный почерк. В общем, есть такая возможность». Я отвечал, что благодарю за предложение и с удовольствием его приму, но хотел бы понимать, зачем немцам русские части, кому они подчиняются, какие задачи у армии и какова субординация. Грачев чуть улыбнулся: «Резонные вопросы задаете».
С его слов, Гитлер сначала не хотел использовать русских — они казались ему непредсказуемыми; к тому же зачем осквернять славное оружие руками недочеловеков. Воспрявшие было эмигранты из числа белогвардейцев, читатели журнала «Фашист», предложили собрать русскую армию, но им отказали. Однако к зиме выяснилось, что Германия не победит быстро, и разведке для диверсий нужны отряды русских. Диверсантов решили набирать в шталагах и дулагах, переполненных пленными. Абверовцы знали, что красноармейцам только в первые недели хватит обеда и ужина, чтобы смириться с мыслью, что они воюют против своих, — а дальше их должна возбуждать сильнейшая идея. Таковая нашлась у берлинца Иванова, радиоинженера, учителя русского в разведшколе, который до войны собирал из эмигрантов как из кубиков всякие объединения, конгрессы и союзы. Иванов придумал, что армия из пленных останется идейной, если ей предложить идею скинуть большевиков и стать гвардией в новом, справедливом государстве. С этой идеей Иванов отправился в поход по ведомствам. Абвер заинтересовался, так как уже строил агентурную сеть. Эсэсовцы хотели властвовать над всеми национальными частями и тоже хвалили идею, но медлили. Как выразился Грачев, отвлекались на хороводы с освободительными движениями — например, с частью расколовшихся на две фракции украинских националистов, надеясь спихнуть им всю грязную работу в Reichskommissariat Ukraine.
Грачев объяснял все это, гримасничая и размахивая руками. Я мог его понять — передо мной разворачивалась масштабная игра, дикая для меня, не до конца еще избавившегося от запаха голода, скрючивавшегося, когда прихватывало живот. Вспомнилось, как отец говорил об отделении лжи от правды, и я спросил себя и честно признался, что идея освободительной армии предполагает игру, в которую было ясно, зачем играть, — и эта игра была совсем новой для меня и потому увлекала.
По рассказам майора, абвер позволил Иванову набирать солдат в лагерях и в марте командировал в смоленский штаб разведки. Там Иванова принял командующий группой армий «Центр» фон Клюге и сообщил, что Русская национальная народная армия включена в абверкоманду-203, ей одобрена символика и определены гарнизоны в Шклове и Осинторфе. Иванов вернулся в Берлин, позвал ужинать Кромиади и за бокалом мозельского убедил старого знакомого стать начальником штаба. Кромиади дали псевдоним Санин, а рано поседевшему Иванову — Граукопф; так же, «Graukopf», назвали и всю армию. Приятели привлекли к делу Сахарова, сына колчаковского генерала, авантюриста, воевавшего в Китае, Уругвае, Аргентине и наконец командовавшего ротой танков во время гражданской войны в Испании — на стороне франкистов. Сахаров блистал под витебским небом крестами и медалями и символизировал героизм. Также с собой прихватили священника, отца Гермогена — не в последнюю очередь из-за того, что тот походил на Николая Второго и вызывал тем самым трепет у солдат, а также намекал на преемственность, мол, мы продолжаем дело царской армии. Абвер и вермахт присоединили к освободителям по офицеру, а командующим назначили полковника фон Геттинг-Зеебурга. Тот сидел в Смоленске и на раздачу сапог беднякам и другие прихоти Иванова с Кромиади смотрел сквозь пальцы. Первую роту набрали в смоленском дулаге. Тогда же и поняли, как агитировать, чтобы привлекать мало-мальски идейных антибольшевиков, а не тех, кто шел только за куском хлеба.
Вообразив карту, я вспомнил, что Осинторф и Шклов находятся почти у границы с Россией и окрестности их напоминают вышегорские места — густые, многокилометровые леса, болота и столь же безразмерные поля. Грачев раскрыл свой планшет и показал на немецкой километровке, что вокруг нас буквально роятся партизанские отряды. При всей приятности Геттинг-Зеебург имел на эмигрантов свои планы. За месяц до нашего прибытия вермахт проводил акцию против генерала Белова и поручил диверсантам проникнуть, переодевшись в советскую форму, взять генерала в плен или убить. Диверсией командовали Иванов и Сахаров, а Кромиади произнес перед бойцами прочувствованную речь, что оружие вам дано лишь для защиты, старайтесь действовать на братьев убеждением. Всем стало ясно, что их ждет настоящий бой, поэтому час