переводили за побеги и подпольную борьбу. Кто-то прибился к партизанам, а потом передумал и сдался. Я решил рассказывать, что пошел в народную армию, чтобы откормиться и уйти к партизанам, а когда уходил, был пойман. Охраняли нас хиви, литовцы и украинцы. Несколько камер в правом крыле первого этажа отвели для тех, кого следовало переслать куда-то еще, поэтому номеров нам не выдавали и работать не заставляли. Кто-то из хиви обнадежил, что послезавтра всех повезут на работы в Германию, и добавил, что нам повезло: еще осенью камер на всех не хватало и в крутом склоне форта пленные рыли норы и спали там, слепившись друг с другом в дрожащий комок. Потом заспорили, сколько в Каунасе фортов и где что расположено. Одни говорили, в девятом концлагерь для евреев, их приводят из специально огороженного района города и стреляют прямо во рву. Нет, говорили другие, евреи в четвертом, нас гнали мимо, и мы видели трупы, все голые, и женщины, и дети, свалены в гору, видно, чтобы рыть им яму весной и не тратить сейчас взрывчатку. Рвы заполнились доверху, сказал кто-то, но туда свозили изо всех фортов сразу — и пленных, и всех остальных. Во рвах лежали, обнявшись, замерзшие тела иудеев, православных, коммунистов, католиков, комбригов, подносчиков снарядов, таких как я, топографов, наводчиков, разведчиков, саперов, связистов, черноволосых детей и их бледных, истерзанных, раздетых догола родителей.
Я отвернулся к стенке, вспомнив, как в соседнем Следневе на озере утонул семилетний мальчик Виноградовых и его оплакивали. Вдоль стены сидели окаменевшие его родители, сестры, брат и бабка, и кто-то привел вопленицу — женщину неопределимого возраста, которая тотчас разметалась по полу, как упавшая с вешалки груда одежды, и зашептала. Однотонное ее причитание крепло, кипело, захлебывалось, и она напоминала не человека, а бабочку со сломанными крыльями. Вопленица связывала в нескончаемую нить слова горя и ткала из них невидимое полотно, окутывавшее присутствующих. Виноградовы раскачивались, вытирая глаза, и наконец их женщины завыли. Это был звериный, безысходный крик, и мать увела меня. Вздрогнув, я коснулся рукой стены каземата, измазанной серой слизью, и отодвинулся. Какой бы стоял вой над землей, если бы каждого из застреленных оплакивал хотя бы кто-то из родных. Я прислуживал сероликим демонам и кровожадному псу, в чью пасть заходили сонмы невинных, вовсе не прикасавшихся к оружию и все равно угодивших в перемалывающие все подряд челюсти. Теперь, согнувшись в три погибели, я пытался выкорчевать, исторгнуть из себя прошедшие полгода и хватался как за соломинку за мысль, что, если бы не я, они взяли бы кого-то другого, так что я избавил этого человека от необходимости служить аду, а сам все-таки удержался на краю мрачного жерла и не рухнул вниз. Поджав колени, стараясь спрятаться целиком под шинелью, я заметил, что все-таки вытер ее полами стены и шинель покрылась слоем слизи.
Через день нас выгнали из крепости к рельсам, проложенным прямо в поле. Припыхтел паровоз с вагонами вроде тех, где возили скот, и я посчитал, сколько нас влезет в вагон — на цифре «шестьдесят» он уже был полон, но охранники загоняли еще и еще и трамбовали прикладами тех, кого могли достать. Так влезло еще около тридцати тел. В форте каждому дали по четверть буханки опилочного хлеба, а когда все утрамбовались, принесли три ведра воды на вагон. Чтобы согреться, путники начали толкаться плечами и обсуждать, что в трудовом лагере получше кормят, ведь, коли нужны рабочие руки, хозяева этих рук должны питаться не очистками. В дальнем конце вагона мелькнул сначала один знакомый взгляд, затем другой: близнецы. Я заорал и стал махать им рукой. Раздвигая плотную толпу геркулесовыми плечами, Костя с Полуектом подобрались ко мне. Мы долго обнимались и трепали друг друга за шеи. Братья исхудали, но по-прежнему высились как две скалы.
В ту ночь у Поддорья в плен попали почти все, кто не успел уйти с обозом по растаявшему проселку. Стечев застрелился. Таких были единицы, почти все из политруков. Близнецов схватили недалеко от оврага и отправили маршем в порховский дулаг, где они мало-мальски безбедно провели лето, ночуя в трехэтажном кирпичном здании. Осенью ударили холода, и спящие в открытом поле пришли выгонять тех, кто разместился под крышей. Начались драки. В поле выгнали самых слабых, и спустя месяц все они лежали во рву, присыпанные хлоркой. Братья не вступались, опасаясь уйти с лежанки и оставить таким образом место, и, лишь когда захватчики с украденными на стройке штырями ворвались на их этаж, Полуект, размахивая кулачищами, начал отвешивать оплеухи направо-налево. Костя подбегал к нападавшим и кричал, чтобы опомнились, уворачивался от ударов, пока обезумевший заросший человек с белыми глазами не сломал ему ребра — острая кость проткнула легкое. Когда немцы, стреляя, вошли в казарму, Полуект спускался по лестнице с братом, висевшим на плече. Белорус-полицейский спросил его, сразу ли в ров, но Полуект проскрежетал: «К врачу». Полицейский повел его к коменданту лагеря. Им требовались хиви, и силач Полуект подходил. Комендант предложил ему оставить брата — у того началась пневмония, он бы точно умер — и стать охранником на довольстве, как у солдата охранных войск. Однако Полуект неожиданно проявил красноречие и выторговал пост старшего по бараку и право через день навещать брата в ревире — при условии, что малейшие драки на любом из трех этажей он обязан тут же разнимать.
Так они жили до зимы. Костя выздоровел, а потом наиболее крепких пленных перевезли по железной дороге в шталаг на окраине Витебска — разбирать завалы почти что целиком уничтоженного города. Там их кормили мукой из конских костей, что для Кости, обожавшего лошадей, было совсем невыносимо. Картофель попадался в похлебке лишь изредка. Братья вытерпели месяц и, не веря, что доживут до весны, сбежали к партизанам. Их повели из лагеря на работу и они, пристроившись ближе к концу колонны, которую замыкал хромой охранник по прозвищу Шлеп-нога, выбрали момент и свалились замертво в придорожную канаву. Лесом, вдоль полей они добрались до деревеньки, отыскали дом с дымом над трубой, вошли и увидели девочку с мальчиком на печи. Мать их, вернувшись, молча показала рукой на дверь. Близнецы начали ей объяснять, но та гнала их, то крестя детей, то перерезая рукою себе горло, и, пока они препирались, у околицы заскрипела телега с немцем и двумя белорусами-полицейскими. «Сами виноваты!» — крикнула она и, пока братья соображали, выбежала за калитку и упала в ноги прибывшим. Костя сунул в карман кусок хлеба, оба подняли руки и вышли.
Я пересказал им свою историю, как и намеревался. Братья, кажется, поверили. Вагон покатился. «Где мы теперь, Сергей Дмитриевич?» — спросил Костя. Близнецы считали, что я помню наизусть карты, и я стал объяснять: «Каунас на юго-западе Литвы, значит, повезут нас через северную Польшу…» Костя перебил: «Нет, я не про это. Кто мы теперь? Для своих пропавшие. Для немцев не люди. Для особистов ни так, ни сяк, но вообще враги…» «Он — точно враг», — сказал я, кивнув на блокэльтесте Полуекта. Тот молчал, раскачиваясь с людской массой в вагоне. Я представил Полуекта на корме карбаса, вздымавшегося на беломорских волнах при свете ночного солнца. «У нас на Мезени спавшего-то никогда не будят, — вдруг произнес он. — Даже если кажется, что помер. Верят, что душа его летает по небу и может не вернуться, если потрясти или за грудки, там, схватить. Коли не откликается на голоса соседей, тогда говорят: „Потерялся". Вот и мы ни там, ни здесь. Потерялися».
Наконец-то поезд ехал, а не тащился. Сначала по бесконечным польским равнинам с редкими деревьями, хуторами, торчащими в море полей как острова, и мелкими городками. Редко кто выглядывал из жилья, чтобы посмотреть на поезд, все будто вымерли, и только девочка у облупленного розового двухэтажного дома, качаясь на качелях, повернула голову и посмотрела сквозь щель вагона прямо на меня. Господи, куда теперь? Где-то у границы с Германией всех высадили и затолкали в барак прямо у кирпичного вокзальчика с круглыми часами на перроне. Спустя тревожные минуты толкотни в полутьме двери открылись, и охрана закричала: «Дезинфекция!» Раздевшись, мы заходили по двадцать человек в комнату, где сидели врачи в перемазанных халатах и руками в садовых перчатках мазали низ живота и подмышки чем-то ярко-зеленым и жгучим от вшей. Затем пришлось переминаться в наскоро прожаренном белье в очереди к полякам-парикмахерам в фартуках — те злыми короткими движениями сбривали с головы волосы и указывали ножницами на выход. Ночью все свирепо чесались и поносили поляков, а чуть забрезжил рассвет, на вокзал вполз состав со свежевыкрашенными коричневыми вагонами. К счастью, щелей в них было мало, и мы мерзли чуть меньше, хотя вовсю сыпал снег. Несколько ночных перецепок, на одной из которых в черноте отодвинутой двери исчезли, будто провалившись в прорубь, близнецы — я даже не успел им ничего прокричать на прощание. Несколько ночей в привокзальных бараках и однажды в складе на досках, высадка попутчиков из каунасской крепости, подсадка других пленных, говор иностранных арестантов, которых загоняли в соседний вагон, явление пшена в густевшем от остановки к остановке супе и наконец спустя одиннадцать дней — Ротхау. В нос ударил горный ветер, от которого мы, привыкшие к спертой вони, закачались. Снег пах весной.
Вагонетка, дико визжа колесами, затормозила и охранники по цепочке прокричали: «Antreten!». Куча людей, слепившихся в ком грязных роб, зашевелилась и подтянула ноги к животу. Вновь лязгнули рычаги, и вагонетка опрокинулась, вывалив нас как руду на насыпь. Опытные prisonniers знали, что необходимо вскочить побыстрее, чтобы надзиратель не треснул дубинкой. Никакой нужды в насилии не было — только желание продемонстрировать Нитшу, что кандидат проявляет особую безжалостность и готов к повышению. Нитш сюда, в карьер, наведывался редко, но бестии с дубинками все равно искали, кого избить, чтобы поддерживать страх еще и друг в друге. Прежде чем спуститься в карьер, я огляделся: над долиной Брюш висела серая пелена дождя, облака лежали кусками ваты на лесистых вершинах, уходивших цепью на юг к Альпам. В ясную погоду на горизонте виднелись их скальные отроги, высокие, не то что Луиза с ее тысячей метров над уровнем моря.