Вместе с остальными я зашагал по каменистой тропе в карьер, где в дальнем его углу добывали розовый мрамор — блоками и плитами. Там работали голландцы и французы, державшиеся лучше нас — не потому, что Крамер снисходил к ним, а потому что им присылали посылки из дома. После великой войны европейцы договорились, что смогут передавать еду своим пленным. Поэтому пока мы превращались в мусульман, то есть дистрофиков, в чужих бараках ставили столы с «солидарностью», то есть супами в кубиках, сигаретами, печеньем, иногда даже консервами — все это получатели посылок жертвовали слабеющим товарищам. Когда две колонны, марширующие в разных направлениях, встречались, кто-то из них обычно подбрасывал нам немного солидарности вроде галет, хлеба или папирос. Тощим советским доверяли лишь собирать гранит для брусчатки. Склон Луизы был испещрен тоннелями, в которых копошились шахтеры, вгрызающиеся в рудное тело. К каждой штольне вел кабель, подключенный к компрессору. Инженер указывал, где бурить отверстия в стене забоя, и затем подавал туда сжатый воздух с такой мощностью, что гранитная плита откалывалась и рассыпалась на куски. Мы брали вагонетку поменьше и толкали ее к обломкам. Затем грузили в нее эти обломки и толкали обратно на свет божий. Гранит, сырые стены тоннеля и пахнущие особым едким креозотом шпалы — все было в скользкой глиняной смазке. Влажный воздух завивался туманом, и, когда мы с холода входили сюда, на секунду чудилось, что в подземелье тепло, но затем сырость проникала под одежду и под кожу.
Изредка бригады тасовали, но сегодня был не такой день. В тоннель выгнали весь блок. Сплошные беглые пленные, подпольщики из трудовых лагерей и украинцы — точнее, то, что от нас всех осталось за прошедшие месяцы. Двигаться здесь старались экономно, перекуривать при каждой возможности, камень поднимать медленно, тележку катить не надрываясь, но и не вяло, чтобы надзиратель не вызверился. Меру его animosite все чувствовали инстинктивно. Лишь только он набухал и в ярости дергался, чтобы избить виновных, как сразу же спор мгновенно разрешался общим согласием. Всем была выгодна такая развязка: надзиратель убеждался, что один его вид наводит ужас, а команда была благодарна и за такую передышку. Мы с Радченко и Никулиным задумались о такой волынке, осмотрев отколотый взрывом гранит. То ли в этот раз не рассчитали заряд, то ли в породе попалась крепкая жила, но куски были крупнее, чем требовалось для брусчатки. Остальная команда начала безропотно грузить негабарит в вагонетку. «Кто сегодня из инженеров?» — спросил Никулин. Я пожал плечами. Из-за дождя все, кроме охраны, спрятались в домики. «Хитлер», — ответил Радченко. Один инженер, совсем юный, носил квадратик усов, как у Гитлера. «Смотри, — воодушевился Никулин, — по серпантину туда минут двадцать, даже если Романек станет гнать. Пока достучимся и объясним, в чем дело, еще минут пять. Обратно вверх все полчаса ползти. Вот тебе и час». Я посмотрел на гранит. Обломки были не сильно крупнее необходимого, однако, если выставить ближе самые громадные, то может показаться, что весь подорванный пласт недорасколот. «Що вы встали! — бросил рукавицы Радченко. — Як из окопа на немца, так смиливо, а як волынить, так нема храбости». Никулин и я поплелись за ним. Если кто-то проявил инициативу, присоединяться надо, но сначала лучше посмотреть, что выходит, и не лезть вперед. Кузнецов, с трудом нагнувшийся за камнем, остановился и с надеждой глядел на нас. Утром мне не померещилось: он был особенно зелен, щеки провалились под скулы.
Увидев приближающуюся делегацию, Романек нахмурился и оглянулся, на всякий случай зафиксировав, где его напарник. «Пан Романек, побачьте, яки булыжники, — показывая на наш кусок стены, заговорил Радченко. — Герр инженер не схвалит, коли мы таких насыпем». Романек сплюнул и пошел за ним. Теперь замерли все — одни с надеждой, что трюк удастся и перемерять станут все камни, а до того остановят работу, другие с завистью, что кто-то устроил себе прогулку вместо согнись-разогнись. Радченко указал на обломки. Конечно, Романек был не дурак и шагнул дальше, чтобы посмотреть не выставленный крупняк, а остальной камень. Походив и поглядев на гранит с минуту, Романек показал рукой на отбойные молотки: «Чисть камень!» Идея обтесывать вывалившиеся куски была откровенно идиотской, и Радченко приготовился спорить, но я двинул его в спину — к домикам нам прогуляться точно не удастся, а вот погромыхать молотком вместо того, чтобы срывать поясницу, всяко лучше. Радченко осекся и кивнул: «Буде сделано, пан Романек». Судя по лицам, команда считала так же, как я, только Кузнецов отвернулся, привалившись к стене тоннеля.
Пока мы прилаживали насадки на молотки и разбирались, кто начнет, кто подхватит, прошла еще четверть часа. Наконец Никулин подошел к компрессору и, оглядевшись, включил его. Мы приготовились к перекрывающему все шуму, из-за которого обычно приходилось драть горло, чтобы докричаться до соседа, но компрессор молчал. Никулин повторил попытку — компрессор не реагировал. Все сделали вид, что занимаются другими делами. Дураки, что ли, выяснять, почему сломался? Подбежал надзиратель и, бешено ругаясь по-польски, закружил вокруг компрессора. Через минуту на его ругань явился охранник. Романек растолковал тому, в чем дело, и махнул в сторону домиков. Охранник нагнулся к нему и что-то шепнул. Тот кивнул, и они пошли вдоль кабеля, тянувшегося к компрессору. Метров через двадцать остановились и с осторожностью приподняли камень, лежащий на кабеле, — под ним зиял разрыв оплетки и торчали взлохмаченные волокна. Романек прорычал свою курву и отряхнул руки, а охранник посмотрел на него, хлопнул по плечу и отправился за инженером. Оглядевшись, Романек крикнул: «На дорогу!» Так уже случалось — компрессор ломался, и тогда, чтобы не терять времени, нас гнали мостить дорогу от нашего подземелья к новому, недавно разведанному руднику. Мостить было не так трудно. Собирай лопатой крошку, высыпай в тачку и вози понемногу. Заодно можно было развлечься, как когда-то в Ярцеве. Я подолгу рассматривал следы шин, отпечатавшиеся в глине и грязи: вот велосипед «Украина», а вот «ЗИФ», вот телега волоклась, вот полуторка — судя по всему, порожняя, вот марусины узоры, а вот страшные траншеи, где можно спрятаться, если лечь, — «Сталинец» проехал. Так и здесь, часами таская камень, развлекаешься тем, что смотришь в землю: протектор со скосом, след ромбиками, елочкой — на что еще тратить время, покуда волочишь тачку. Колесо у нее крошечное, годится для ровного пола в цеху или асфальта, а на мелкой осыпи оно застревает и тачку приходится тащить. И все равно это легче, чем долбить молотком и до кинжальной боли в спине поднимать куски гранита и швырять через борт вагонетки.
Команда двинулась за тачками и лопатами к хозбараку. Тропа срезала угол серпантина и вела вдоль колючей проволоки. «Швыдче, швыдче!» — гудел Романек, догоняя нас. Последними плелись хромые и Кузнецов. Снизу из долины неслись облака, похожие на всадников. Их сиреневый отряд приближался к перевалу, и казалось, шпоры ездоков вот-вот коснутся наших голов. Раздался резкий хруст крошки под ботинками споткнувшегося, шум его падения и затем выстрел. Все дернулись и пригнулись. Отскочивший Романек прятал дубинку. Кузнецов лежал на запретной полосе, а охранник на вышке, опустив дуло, вглядывался, дергается ли тело. Нет, тело не дергалось. «Камень кидати може на кабель, а працювати — ни», — прохрипел надзиратель.
Что я подумал? Что для Кузнецова это не самый плохой выход. Романек в некотором смысле был гуманист, хотя и тупая скотина. Так бы Кузнецов мучительно превращался в «мусульманина» и закончил бы в лучшем случае медленной смертью в ревире, а в худшем — проснулся бы на полозьях крематория, на носилках, скользящих в воротца печи. Вслед пришла и другая мысль: для барака исчезновение Кузнецова — облегчение, потому что он надоел всем своими жалобами и попрошайничеством, продолжавшимся бесконечно, хотя все знали, что он не бедствует и умудряется продавать тому поляку свои безделушки; видно, сегодня они с поляком все-таки не договорились. И наконец, когда меня отпустило: как же я вас ненавижу, что вы из нас такое сделали, если мы не оплакиваем своих мертвецов и даже не находим сил проститься по-человечески. Безучастность поселилась как бактерия в наших легких вместе с запахом барака, хлорки, похлебки, затхлости и съела нас изнутри.
Романек крикнул, чтобы мы шли грузить камень. Отволакивать тело Кузнецова остались двое, а прочие развернулись и поковыляли в тоннель. Чуть медленнее, чем обычно, загрузили вагонетку и вытащили на поворотный круг. Провезли, пялясь под ноги, чтобы не оступиться на осыпи, мимо обрыва к горе обломков, ожидающей отправки вниз, и опрокинули. Заморосило, и вновь накинулся ветер, выдувая из-под робы тепло. Черт, и это август, а дальше? Весну удалось пережить. Я обматывал ноги мешками из-под цемента и перевязывал проволокой. После рдейских морозов легкие холода более не беспокоили, но потом оказалось, что непогода не прекращается, и все изменилось, промозглость стала мучить. Вечная грязь, шум воды, скудость и тоска сна на матрасе из опилок, которые ты, не будучи в силах сдержаться, выдергиваешь по одной и жуешь. Сны, те, которые продолжали мое бодрствование, покинули меня, да и вообще я перестал видеть что-либо — просто проваливался в болезненное, с металлическим привкусом ничто. Я махнул рукой Радченко, что помочусь и догоню их. Встал на краю обрыва, посмотрел вниз. Заметил, что перехватывает дыхание и не ухает сердце, как раньше, когда я боялся высоты. Внизу чернели сквозь туман скалы. Я вспомнил, как однажды прыгнул с вишни, приземлился, завалившись набок, и стукнулся головой об землю, потерял сознание от удара. Если сейчас прыгнуть, то меня ждет боль всего лишь на долю секунды, а потом все вспыхнет и погаснет, как тогда, у Рдейского монастыря. Так, может, и наконец уже оборвать все разом, как Кузнецов? Вместо этого я развернулся и побрел догонять вагонетку. О самоубийстве думалось не впервые, и каждый раз я жалел себ