Возможно, из-за этого инцидента, а может, и по другому поводу в Дыру прилетел сам министр военного производства. Комендант велел вымыть хлоркой нары, но кто-то из знающих немецкий язык подслушал их разговор с шуцхафтлагерфюрером — и все решили не усердствовать, чтобы произвести на министра самое отталкивающее впечатление; вдруг это что-то изменит. Они преуспели: комиссия недалеко ушла по тоннелю, потому что офицеров начало тошнить. Худой оберштурмбаннфюрер, молодой, но похожий на бледного старика с лошадиным лицом, сначала глядел полными ужаса глазами, а потом спохватился, отвел коменданта в сторону и зашипел что-то недовольное. Комендант для приличия оправдывался, но не очень прикладывал к тому усилия и не скрывал, что рад, что добился от министра дополнительного снабжения и переноса бараков за пределы пещеры, на воздух. Оберштурмбаннфюрер так и не понял, что prisonniers и руководство фабрики оказались практически заодно и обвели его вокруг пальца, и наверняка потом хвастал, что спас от голода несчастных, указав министру на их страдания. После этого визита всех узников перевели в наземные бараки, и они вновь увидели солнце. Также министр решил, что эльзасские шахты годятся для новых ракетных фабрик, и предписал коменданту отправить туда людей. Тот и на сей раз схитрил, сбыв в Тиль самых слабых и потерявших веру в возвращение.
На горе дул ветер, колыша сухостой, под которым начинала зеленеть трава. Пятна нерастаявших сугробов мерцали то здесь, то там; снег чернел, тончал, но никак не мог умереть. Надрыв колокола, крики надзирателей, ветер, колышущий омелу, и вонь краски смешивались и поднимали во мне такую тоску, какой я никогда не чувствовал. Господь отсутствующий, господь черный и закопченный, как доски, на которых ты намалеван, знал бы ты, как невыносима эльзасская весна. Чуть легче стало, лишь когда мы кончили строить бараки и зацвел июнь. Нас перебросили в шахту в трех километрах от лагеря. Я помню фамилии тех, кем пришлось командовать: Ананьев, Павшенков, Беликов, Власов, Грудачев, Давыдков, Евграфов, Курис, Лаптев, Лосев, Мирошниченко, Борисенков, Хомяков, Привалов. Один из-под Донецка, другой воронежец, третий удмурт, друзья-снайперы с Урала, невесть как загремевший в плен связист, гжатский артиллерист — почти земляк, — увязший с орудием в грязи при отступлении. В обветшавшем тоннеле мы цементировали полы для станков, которые вот-вот должны были приехать на Оден-ле-Тиш. Грунтовые воды подтопили штольню, которая снаружи выглядела как отверстие в холме, и их пришлось откачивать, стоя по колено в ледяной воде. У многих опухли ноги и открылись язвы. Сапог не выдавали, и люди ломались один за другим. Когда вода исчезла, в бригаду стали подмешивать бифо, а следить за выравниванием полов явились нанятые комендантом французы. Они сообразили, что бригаду надо спасать, и со второго же дня работы носили каждому по бутерброду с сыром и иногда колбасой. Их жены паковали обед так, чтобы его можно было незаметно рассовать по внутренним карманам, которые они пришили к тужуркам мужей. Один из них, передавая мне еду в вощеной бумаге, коснулся моей руки и пожал ее. Я вздрогнул, как ударенный молнией, и едва не разрыдался.
Еще одна благая весть, пришедшая с вольнонаемными из Тиля, заключалась в том, что американцы и англичане высадили десант в Нормандии и открыли второй фронт. За несколько недель все изменилось. Надзиратели и эсэсовцы обходились без побоев. В тоннеле никто никого особенно не торопил, будто немцы сами не верили, что мы успеем построить завод. Каждый день французы несли новые известия — союзники взяли такой-то город, освободили эдакий. Бои шли далеко, в сотнях километров от нас, но все чаще инженеры передавали слухи, что работающие на немцев предприятия дают сбои, участились случаи саботажа. Глядя на коменданта и его фюреров, я понял, что раньше Германия была заводом, состоящим из разных цехов, складов, производственных цепочек, и если поначалу он работал как смазанный механизм, потом с напряжением и без начального победительного энтузиазма, то теперь и вовсе расходует запас прочности — то там, то здесь вылетают предохранители, изнашиваются детали, и начальники цехов, поначалу честно всё чинившие, задумались, куда бежать, если что, и чем прикрыть задницу. Очевидно было, что скоро они и вовсе будут заниматься только тем, что ее прикрывать, плюнув на пошедшие вкривь и вкось машины.
Впрочем, легче от этого не становилось. Опухли ноги, но в ревире не было мази. Барак держался хуже других — многие превращались в «мусульман», несмотря на бутерброды, мучились животом и попросту слабели. Уговаривая работать, я не выдерживал и начинал орать на них, становясь, по сути, надзирателем. Сначала я думал, что стану защищать их от блокфюрера, но затем осознал, что сам оказался в ловушке: не выполнил норму — меньше еды, и все теснее голод сжимает внутренности; а чтобы выполнить, необходимо грубое принуждение. Так я понял, что ничего нет хуже, чем заставлять полумертвых товарищей вставать с земли, в которую им хотелось бы спокойно уйти, и вывозить чертов известняк.
Первая смерть на моем участке случилась в конце июня. Красноармейцы долбили камень, бифо нагружали им тачки и сбрасывали в обрыв. Наша смена бросила кирки и повалилась без сил на пол. Бифо прекратили шелестеть свои молитвы и подвезли тачки к стене. Собрав обломки, один из них, тот, с которым мы познакомились по дороге в Тиль, заметил, что огромный кусок камня висит карнизом над самым забоем. Он ловко подлез к нему сбоку и осторожно пошевелил, пытаясь сбросить вниз. Влажная, вымазанная песком глыба качалась, но не поддавалась. Толкователь сместился под нее и попробовал еще раз — кусок вывалился сразу, задел его плечо и увлек вниз. Край камня придавил правую часть его тела, и он даже не успел крикнуть, хотя оставался в сознании. Товарищи бросились к нему и оттащили камень. Раздавленный еле шевелился, белье окрасилось темным, но кровотечение было не слишком сильным. Кто-то принес кусок брезента, и мы переложили туда его и понесли, как на носилках. Чтобы он не терял сознания, один из бифо пытался разговаривать с ним. Тот сначала отвечал ясно и даже улыбался, но потом будто погрузился в туман. Я всмотрелся в его лицо, и тут его глаза вывернулись в мою сторону. «Это вы, — просипел он. — Обратитесь к богу прямо сейчас, ради меня». Ну да, подумал я, бибельфоршеры настолько фанатичны, что проповедуют, даже умирая. «Зачем, я и так уже в аду». Взгляд его посветлел, он уставился на меня, точно над ним стоял ангел, а не человек. «Нет, это не ад. Это верный финал. Наци отвернулись от бога, а для безбожников пытать и мучить других — закономерный итог. Лагеря, крематории, гниющие заживо люди — то, к чему они не могли не прийти. Но это не ад. Ад — не то, что вы думаете. Ад — это…» Лицо его исказилось. Раздавленный замотал головой, вперил взгляд в меня и что-то шепнул. Ему становилось хуже и хуже. Я прижал ухо к его губам и услышал: «Бегите». Вечером он умер, его одноверцы глухо читали псалмы. Я быстро сообразил, что он имел в виду. Чем меньше сил оставалось у моих товарищей, тем меньше я находил в себе сострадания и уже на следующее утро накинулся на неспособных встать и согнал их с коек ударами. Никто не сказал ни слова, но я заметил ненавидящие взгляды и согласился с ними. Адом был я сам, и я был пуст, из меня вытряхнули все, и теперь побег стал инстинктивным позывом — таким же, какой заставлял заболевших животных щипать необходимую для выздоровления траву.
Не прошло и недели, как комендант разбил нашу бригаду на части и десять человек отправил на раскорчевку пней. Оказалось, из Нацвейлера велели приготовить еще одни бывшие горные выработки под ракетный цех и первым делом очистить место для лагеря в нескольких километрах севернее в лесу. Инженеры из Тиля передали нам последние вощеные свертки и слухи о кочующем по Эльзасу партизанском отряде, где воевали одни русские женщины, а также о том, что в Бельгии, до границы с которой отсюда была всего пара десятков километров, чиновники саботируют указания немцев и действуют смелее французов. Я попросил принести лист километровки, и они выполнили просьбу — карта показывала местность к северу до границы с Бельгией. Всю следующую неделю мы ходили корчевать пни. На наш отряд выделяли охранника с автоматом и собакой. Неделю хлестали дожди, и в буковом лесу стояла вода, тонким слоем, по щиколотку. Я понял, что след собаке взять не удастся. Выбрав самого здорового поляка, я попробовал подговорить его бежать. Поляк отказался — он и другие решили дождаться, когда лагерь освободят. «Не боишься, что вас скорее пристрелят или угонят?» — спросил я. «Чему быть, того не миновать», — буркнул поляк. Да, он хромал, но остальные вообще еле передвигались.
Через два дня охранник явился на аппельплац без собаки. Это значило, что догонять меня он не сможет — вдруг остальные разбегутся, — а по следам быстро не найти. Мы добрели до вырубок, и я незаметно расшнуровал ботинки. Охранник курил, положив автомат на колени. Бросать выкорчеванные пни следовало в яму, рядом с которой начинались густые заросли. Я рассчитал, что если нырнуть в кусты, то стрелок не успеет как следует прицелиться. Поляк держал длинный корень, а я обнимал сам пень. Раскачавшись, на счет «три» мы отправили его в яму, я споткнулся, будто слетел башмак, и как бы по инерции влетел в кусты. Продираясь сквозь них, уходя все дальше, я считал секунды. На счет «девять» раздались выстрелы, но охранник палил в другую сторону, и я даже не слышал свиста пуль.
Я бежал и бежал по воде, стараясь ступать осторожно и не ранить ноги. Спустя километр я встал и оглянулся — никого. Перешел на быстрый шаг и не останавливался до самых сумерек, а когда стало темнеть, вдруг увидел препятствие. Что-то белое висело против меня, как простыня, но высоко, выше человеческого роста. Оно тянулось и вправо, и влево. Я шагнул по воде осторожно поближе — висела плотная белизна, и что она значила, было непонятно. Возле самого лица — белое. Я протянул руку, и она прошла сквозь этот экран, как ни в чем не бывало. Разве что я почувствовал некое колыхание. Что это было? Препятствие я видел, но его не существовало, оно было неосязаемо. Тогда я тронулся с места, провел рукой по белизне, сделал два шага, обернулся — и теперь белая стена оказалась позади меня. Я прошел сквозь нее, ощутив лишь легкий трепет, и вдруг понял, что это было. Облаком висели в воздухе белые мотыльки, крохотные крылатые существа — поденки. Век их мгновенен, они живут на свете лишь день или несколько. Отсюда и имя: поденки. Теплой ночью мириады этих существ появляются над поверхностью воды и спешат прожить свой век от рождения до смерти, найти пару и оставить недолговечное потомство. Я рассмеялся и пошел дальше.