Мы стояли перед площадкой с бортиками из досок и слушали, как стучат друг о друга шары бочче и как гортанно кричат шахтеры. О гравий шуршал дождь, но пока он лишь накрапывал, и игроки не спешили уходить. По мокрому песку шары бежали быстрее. Раздался гудок, откуда-то из-под копера повалил пар и завращалось колесо, поднимающее клети. Анна жадно смотрела на площадку и хлопала в ладоши, когда чья-то команда выигрывала. Итальянцы махали ей, не выпуская из пальцев папирос. Пока мы бродили по улицам Марсинеля, я успел рассказать ей все, выболтав все подробности, до фамилии, про народную армию и все-все-все — как будто, не высказав всего до конца, я бы соврал и навсегда все испортил. Анна поняла это и, хотя праздновала первый тревожный день своей свободы за последние три года, слушала меня внимательно. Когда начался ливень, одна из семей пустила нас под навес своего дома-полусферы. Вода бешено грохотала по жестяной крыше, гравий шипел и шевелился. Пахло нагретым камнем. Игроки бросили свой инвентарь и разбежались кто куда. «Вы — вон тот шар, голубой, видите? — наклонившись ко мне, сказала Анна. — А я — этот блеклый, зеленый. Нас бросили так, что мы рядом, и надо оттолкнуться от чего-то, чтобы подобраться к… как вы сказали?» «Покою и воле», — ответил я. «Да, точно, покою и воле. Давайте держаться рядом».
Мы стали видеться каждую неделю, бродили среди терриконов, а когда начинались дожди, прятались в пиццерию. Туда не заглядывал никто, кроме итальянцев. Чужаками мы сидели среди других чужаков, шумных. Частые визиты Анны к швее могли насторожить свекровь, и однажды Анна написала мне письмо с неизвестным адресом, а также датой и временем. Это было кафе на окраине города рядом с парком Ламбер, там пекли особенно вкусные вафли. Анне надоело бояться, и она явилась в кафе с двойной коляской, где сидели Мари-Роз и Нина в белых платьицах. Они оказались ужасно вертлявыми, знали русские слова и все время пытались вылезти из коляски и уйти из кафе. Обе совершенно не стеснялись меня и не слушались Анну, которая беспрестанно хлопотала вокруг них. Принесли вафли с горьким шоколадом, дети сосали пюре из бутылок, и мы наконец-то наслаждались. Мари быстро опустошила свою бутылку и направилась к соседнему столу. Я догнал ее и взял на руки. Мари выгнулась и, изготовившись плакать, потянулась к Анне. Подхватив ее поудобнее, я заговорил: «Ну, дорогая, ну давай дадим маме спокойно поесть. Пойдем посмотрим, кто там сидит». Мари заинтересовалась, и мы подошли ближе к клетке в углу зала. За прутьями сидела птица, которая то склоняла голову, то выклевывала что-то из полупустой тарелочки, где кончились зерна. Мы какое-то время смотрели друг на друга, и затем я сказал: «Соловей». «Сяулей», — пролепетала Мари. Подбежавшая Нина обняла мою ногу и осторожно выглянула из-за нее, будто в клетке сидел дракон. «Не бойся, — сказал я. — Давайте отойдем подальше, он отвлечется и, может быть, нам споет». Но соловей петь не стал, и мы вернулись к столику. Анна собирала ложкой остатки шоколадного крема и смотрела на меня.
Тем временем у прилавка закипал скандал. Отутюженный господин при галстуке, с седыми зачесанными назад волосами ругал того самого громилу с куклой, которого я встретил в свой первый день в Шарлеруа. Громила оставил коляску на улице, взял свою девочку на руки и выбирал с ней шоколадные трюфели. Господина же это возмутило, и он кричал: «Пора положить этому конец! Вы должны ответственно относиться к себе». Громила, крепко обнимая куклу, одетую на этот раз в жакет, говорил: «Вы очень грубы. Немедленно перестаньте кричать при ребенке». Тот обхватил голову руками и сказал как можно спокойнее, взяв отца за предплечье. «Вы что, не понимаете, что это не ваша дочь». Показалось, что громила сейчас расправится с ним, но тот наклонился к господину и сказал как бы по секрету: «Да, я понимаю. Я знаю, что это не моя дочь. Но не могу же я прямо так сказать ребенку». Собеседник его всплеснул руками и, бормоча ругательства, метнулся к выходу. Анна сидела, упав лицом в руки. «Знаете что, — сказал я. — Пойдемте тоже купим трюфелей. Горя вокруг много, но с нас хватит». Нина с Мари понеслись к прилавку наперегонки. Когда мы выкатывали коляску на улицу из тамбура, Анна поцеловала меня в лоб.
Как ни странно, после этого поцелуя эротика отпустила меня и, напротив, все чаще стали сниться особые сны. Я даже завел тетрадь и начал записывал их, надеясь, что однажды мне откроется закономерность.
Sur quinze. Сад, похожий на наш. Мы что-то подбираем: делаем работу. Нас несколько. В боковой ход, который открыт, входят еще женщины и другие люди. Они все смеются и быстро подходят к нам работающим. Собралось много народу. Здесь и мама. Появились столы и все садятся есть. Я все работаю. Оказывается, хозяин сада un anglais и у него сын. Все поели и исчезли по одному. Уходит-исчезает и мама. И бани нет, нет и орешника. С одной стороны дома оказывается сухой неглубокий ров. Я постоял на пороге и собирался уходить. Я одет в лохмотья и опорки. Перед моим уходом приходит нищий anglais и хочет задобрить хозяина. Просит меня — сам боится передать ему два битых зеркала. Я не соглашаюсь. Он просит. Хозяин, не отец, а кто-то другой, выходит и спрашивает: в чем дело? Вот, говорю. Он берет из рук нищего одно зеркало, смотрит внутрь.
Чем дольше мы встречались с Анной — а встречались мы, как правило, в разных местах, и я ждал ее по часу и больше и брал с собой задачник с дифференциальными уравнениями, — тем чаще и чаще ко мне приходили родные и тем острее мне хотелось поговорить с ней об этом. Но всякий раз меня останавливал стыд, к тому же внутри еще не созрела главная мысль, о которой я хотел знать ее мнение. Эта мысль роилась в виде облака из еще нескольких и не сразу превратилась в ту каменную глыбу, которая долго прижимала меня к земле сильнее гравитации: я понял, что не смогу не вернуться. Как бы омерзительно и страшно ни было, существовало что-то сильнее меня, что вторгалось в мои сны и тащило, волокло меня на родину. Письма, которые я писал все три года, на улицу Крестьянскую, да и в Вышегор знакомым, оставались без ответа.
Я измучился настолько, что пересилил себя и решил выяснить, как теперь можно вернуться, в репатриационном пункте с вывеской «UNRRA». Дежурный выдал мне памятку с телефоном и адресом советской миссии в Брюсселе. На вопрос, что он знает о судьбах вернувшихся, дежурный пожал плечами, но взгляд его указывал, что он все-таки что-то знает и знание это сложное. Мама, девочки, отец больше не маячили у меня перед глазами полустертой фотографией — они являлись мне в разных снах поодиночке. Они не звали меня, а просто существовали рядом в этих снах, то появлялись, то исчезали; не качали головой, даже не смотрели с укором — но было ясно, что они меня ждут.
Sur trois sept. Идем по кладочкам через грязную реку с глинистой водой. За мной Марго. Лица ее не вижу, как бы созерцаю ее присутствие. Пройдя середину реки, на второй половине я лег на доску. Сзади Марго говорит «что же мне делать, я не перейду». Я что-то ответил и стал немного ползти. Доска перевернулась и я упал близко от берега, и не обмочился и не испачкался. Забрался на берег, зову Марго, но та упала в реку и исчезла. Больше не слышал и не видел ее.
После объяснения с Анной насчет Орши я все больше склонялся к тому, что существуют искривления времени и пространства, а также есть непознанные нами свойства передачи информации внутри них — что-то похожее рассказывал Воскобойник на физике о категории пространства-времени. Квантовые состояния двух объектов могут быть взаимосвязаны — изменился один, а где-то далеко от него изменился другой. Если мы состоим из частиц, то, может быть, что-то похожее происходит и с нами? Или, помню, обсуждали время: допустимы такие искажения, когда наблюдатель оказывается в особой позиции к событиям и теоретически может увидеть нечто из прошлого. Конечно, я не понимал, как это может происходить, но в случае с Анной я не мог ошибиться — там, у барака для остарбайтеров, точно была она. Сны же были слишком реальны, в них оказывалось столько деталей о родных, сколько я не помнил — но там, в грезах, узнавал. Каким узлом мама завязывала поясок. Вылезавший из пола гвоздь, за который цеплялись шерстяные носки всех, пока Толя не вбил его как следует. Острые надрезы веток яблони — отец почему-то был убежден, что подрезать надо именно так.
Я начал этим снам верить и, просыпаясь, горько плакал и тянулся за сонником и карандашом. Вдруг наш сад жив? Вдруг дом цел? Моим наверняка тяжело, но меня же расстреляют или увезут на десятки лет, как отца. С другой стороны, в народной армии я не запятнал себя кровью, я не брал боевое оружие в руки, не подписывал приговоров, не участвовал в военном суде на стороне наци. Пусть я увижу своих и хоть как-то помогу, а потом пусть берут, на суде я все расскажу, как есть. Но — жужжал мне комар, которого никак не удавалось прибить, — ты можешь просто не доехать до родных: тебя возьмут сразу. Я падал на кровать, надеясь, что просто провалюсь в черноту, но они выходили всегда откуда-то сбоку, не сразу, по одному и двигались за мной. Сны не отпускали, даже когда компаньонам Леона надоело уговаривать меня поработать в их бюро и они едва ли не насильно повезли меня смотреть на их контору во Франции. Я существовал как бы в тумане и запомнил лишь, что стены и перегородки бюро состояли целиком из стекла, только по углам возвышались каменные столбы. Я придумал им станок, на котором с помощью сменной матрицы можно было штамповать разную бижутерию. Но когда за завтраком они втроем предложили мне стать главным конструктором, защитить станок патентом, перебраться к ним в Мец — мне привиделось, что за окном быстро-быстро прошла Марго. На самом деле это была какая-то служащая, даже не слишком похожая, и я понял, что если даже не сойду с ума, то все равно не смогу жить, не попытавшись узнать, что с ними случилось.
Авантюру следовало обсудить с Анной, единственным человеком, способным сейчас меня понять. Я не сомневался, что хотел бы украсть ее с детьми из неволи. Разводиться при противодействии родственников, которые могли бы потребовать детей в обмен на свободу и в случае отказа спустили бы с цепи адвокатов, казалось крайне сложным. Серж и Леон вряд ли помогут спрятаться. Побег казался все желаннее. Анна подговорила соседку заверить свекровь, что они вдвоем идут в кинематограф, и потом п