нные карты, империи рухнули, но служители храма оставались исполненными достоинства и протирали свои подсвечники, хотя снаружи вокзал выглядел закопченным и пыльным.
Вместе с толпами, циркулирующими вдоль иконостаса, мы повернули к вратам и вышли в них. По ту сторону, под нами, оказалась яма зала ожидания. Я вздрогнул, увидев медальоны, похожие на советские колосья в снопе в лавровом венке. На других медальонах были вылеплены жезл Гермеса и львы с надписью «Рах». Выбравшись на улицу, мы сели на тумбу. Анна достала еду для детей, а я сориентировал план, который мне пожертвовал Леон, коллекционировавший брошюры с картами городов. До порта идти оказалось недалеко и почти все время по прямой. Улица бушевала, бурчала неслыханными говорами, была полна людьми в кожаных фартуках и бушлатах. Толпы обтекали киоски, тележки с выпечкой, овощные лотки, с которых продавали разноцветный лук семи сортов. На ближайшем перекрестке мы уперлись в высокий дом с окнами-иллюминаторами под крышей и пузатыми витыми балконами. «Вот бы в таком жить, — сказала Анна, поставив чемодан. — Поселиться бы здесь и никуда не ездить, и пусть даже целый день под окном кричат». Справа вдали вонзались в небо две иглы — шпили заречной кирхи, странной, узкой, как вилка. Со всех сторон на нас смотрели каменные люди, прометен, афины паллады — казалось, весь сонм богов и героев спрятался в нишах, среди колонн, и теперь пялился на нас, уговаривавших Нину и Мари потерпеть еще чуть-чуть, и будет булочка в кафе.
Впереди над головами афин замаячил очень высокий дом. Он подпирал потолок низко летящих облаков, и я сразу понял, отчего американцы называют такие башни небоскребами. Метров сто не доходя до него, мы усадили детей в соломенные кресла patisserie. Заказав кофе, какао и сдобу, я оставил попутчиков отдыхать и пошел смотреть, как нам сократить маршрут до порта по переулкам. Трамвайные пути в довольно тесном проезде огибали небоскреб слева. Я протискивался по узкому тротуару и напротив входа в башню столкнулся с медным барельефом. Крылатые женщины в шапках наподобие египетских, в длинных одеждах с прорисованными складками держали в руках предметы: весы, гроздь винограда, теодолит, шестеренку — жрецы нового мира, скорбные и величественные. Этот новый мир поглотил старый, где остался отец, имение Лопухиных, голодные разбойники, пытавшиеся схватить его, конного, за стремя, Фосины доски. Частью растоптанная и сожженная, частью нетронутая или мгновенно отстроенная Европа вставала из пепла, я бы мог изобретать здесь новые механизмы или заняться аэрофотосъемкой. Да, мы будем здесь вечными etrangers, но сейчас после войны воцарилось благоприятное отношение к переселенцам. Так какого черта мы выбираем для Нины с Мари и будущих детей ту же безжалостную и к своим, и к чужим родину? Ни мне, ни Анне не было это ни понятно, ни подвластно. Нас влекла ветхая, кровная вина. Мы сознавали ее и обсуждали, но все равно шаг за шагом приближались к пароходу. Кому будет лучше, если мы вернемся? Проверить, живы ли родные, можно было только лично — из-за нависшей войны с американцами письма вряд ли доходили до них. Конечно, они давали понять через сны, что ждут меня, но надеяться на снисхождение чекистов и справедливый суд было смешно. Если чекисты вычислили меня, значит, срочно возьмут и посадят надолго, и семья получит еще одно горе, клеймо, а вовсе не брата и сына. У Анны же вообще нет близких родственников. Так к чему мы стремимся? Пройдя чуть дальше, я оказался на площади перед собором. Его навершие, узорчатые купола были похожи на люпины из нашего сада.
Я вернулся к patisserie, когда Нюра уже волновалась, что полиция арестовала меня за похищение детей. Мы заспешили по разведанным проулкам между мрачных кирпичных домов к порту. До отправления оставалось несколько часов. Почти вся портовая набережная Шельды оказалась спрятанной под деревянные двускатные навесы, на чьих фронтонах был вырезан тот же герб, что на вокзальном медальоне, — якорь, обвитый канатом, руль, шлем Гермеса с крыльями и двумя змеями. У одного из навесов приютилась будка «Passport control». Служащий проверил документы и выпустил нас к судам. Те стояли вдоль берега, а некоторые на рейде. От одного из них отошел медицинский катер с красным крестом и причалил неподалеку. Матросы подцепили носилки с больным к лебедке, и та медленно перенесла их на сушу. Гигант-сухогруз бросил якорь на середине Шельды, и к нему уходили катер за катером, таща обратно карго. Сухогруз привез бананы, и докеры вскидывали на плечи их огромные гроздья и несли на склад.
Мы наблюдали все это, не отрываясь, пока не заметили пароход «Сочи», на который гуськовый кран перетаскивал контейнеры. Именно «Сочи» нам и был нужен. Дежуривший у трапа помощник капитана изучил документы и велел подождать под навесом. Служащие из советского консульства, а также местные, бельгийские, обещали прибыть за полтора часа до отправления. С Шельды и недальнего моря задувало, поэтому мы скрылись под навес и какое-то время топали там ногами, разглядывали старый плакат трансатлантических линий, играли в догонялки, втайне замирая, когда видели очередного человека в униформе: вдруг погоня все же настигла нас? Может, лучше остаться, Анне развестись с мужем и нам уехать в Мец и начать жить по-новому? «Все, все, — повторяла Анна, — раз мы решили, то бежим. Ты же сам говорил: детей отнимут даже во Франции. Даже самый дорогой адвокат нас не спасет». Я закрыл глаза и кивнул.
Должностные лица явились и взобрались по трапу на борт. Помощник сказал, что должно прибыть еще несколько репатриантов, и надо подождать. Наконец нас позвали. Преодолев трап, мы увидели два стола, один с советским чиновником и другой с местным. Еще раз посмотрев наши документы, бельгиец отдал их советскому.
Тот забрал бумажки себе, сверился с каким-то списком, взял франки, выдал наличные, чеки и удостоверения репатриантов с вклеенными в них фотокарточками. После этого матрос взял чемодан Анны и повел нас в каюту, по пути разъясняя корабельные порядки.
Разместившись кое-как в узком пенале, мы нашли белье и застелили детям койки, и я выглянул в иллюминатор. За стеклом покачивались камыши и полоска песка на другом берегу Шельды. Далее колыхались равнины желтой сухой травы. Погоня опоздала, а может, за нами никто не гнался. Раздался гудок, Анна склонила голову мне на плечо, и так мы вышли в осеннее море.
VI
Следователь вынул из папки анкету и положил ее на стол рядом с опросным листом. Некоторое время он сверял написанное, водил карандашом по строчкам, что-то отчеркивал и в конце концов посмотрел на меня. Затем улыбнулся. Я улыбался в ответ, помня, что все пункты заполнил одинаково что в Антверпене, что полчаса назад, употребив лишь кое-где разные слова. Но под сердцем, конечно, нестерпимо ныло: например, в строке «Социальное происхождение, род занятий родителей» стояло «сторож совхоза, домохозяйка», и если они поднимали для проверки дело отца, то сейчас должны были об этом спросить. Еще больше пугало «В каких лагерях военнопленных были» — я продлил себе срок в Сувалках на полгода, затем поместил себя сразу в Каунас, что выглядело правдоподобно, так как между этими городами было около ста километров; но если они все же достали документы народной армии, то должны задержать меня для выяснения обстоятельств. Конечно, в листе был и вопрос о службе в армии противника, но, к счастью, в формулировке не упоминались национальные формирования, чего я боялся, и поэтому, отвечая «нет», я не врал. Также я надеялся, что если наша народническая эпопея вскроется, то меня как non-combattant определят под надзор или дадут штраф или, может быть, даже условный срок, но все-таки не отправят в Сибирь. В вопросе о репрессиях со стороны немцев я поставил прочерк и об истории с эсэсовцем и допросом Каратовского промолчал. Как лица, способные подтвердить обстоятельства моего плена и пребывания в каунасских фортах, в листе оказались Костя и Полуект, а для Нацвейлера — Радченко и Никулин. Насчет Сувалок я колебался — не писать никого или написать врача Федорова, — и все-таки написал, что все, кого я знал по фамилии, погибли.
«Сергей Дмитриевич, — выдержав паузу, сказал следователь, свойства которого я быстро забыл, он был свежий, бритый, в его глазах не было ничего, ни страха, ни ярости, ни даже цепкости. — Вы указали, что совершили побег в конце июня сорок четвертого года в окрестностях города Лонгви и через несколько дней с помощью местных жителей нашли убежище в поселке Профондевиль. То есть это был уже июль. В то время в данном районе Бельгии действовало несколько советских партизанских отрядов. Вот, например, группа Зубарева. Или бригада подполковника Шукшина. Вы что-то слышали о них? Разве местные жители не предлагали вам к ним присоединиться?» Я помотал головой и почему-то вспомнил, что, когда меня фотографировали и брали отпечатки пальцев, все сотрудники молчали. «Да? А ведь много наших беглых военнопленных там сражалось и полегло… Ну, допустим. А почему вы так долго жили в Шарлеруа? В этом городе был фильтрпункт под контролем американцев. Почему вы не вернулись раньше?» Вздохнув, я все объяснил про страх наказания за плен, затем про Анну и про родных. Майор долго уточнял даты, расспрашивал о Леоне и его друзьях и невзначай заметил: «Если бы вы, Сергей Дмитриевич, явились на встречу с советской миссией, оказались бы дома еще четыре года назад и увидели бы своих родных. Кто знает, что с ними случилось за это время».
Под сердце вонзилась тонкая игла. Мышцы мои омертвели, и я понял, что прямо сейчас упаду. «Что с ними? Вы знаете?» Майор не заметил моей agitation и закинул ногу на ногу: «Нет, это не входит в мои обязанности. Вот пропуск в соседнее крыло, вам нужен кабинет…» Минута скрипа пером, и я, все еще держась за грудь и не веря, что прошел испытание, выплелся из комнаты. В другом крыле оказался отдел, который изготавливал временные документы. Анна с детьми уже ждали меня со всеми необходимыми справками для паспорта, прописки и учета. Мои документы готовили медленнее, и мы сидели, склонившись друг к другу, и шептались о том, что, кажется, нас отфильтровали и, наверное, все прошло так легко, потому что война давно кончилась, и пусть тот, кто посадил наших отцов, еще предводительствует, но, вероятно, ему не надо больше искать врагов, и началась более-менее новая жизнь, и самая опасная часть пути позади.