уть более просторного и высокого барака, где украинцы в кружке самодеятельности ставили оперу «Назар Стодоля», а литовцы раздобыли духовые инструменты и репетировали оркестром.
Неподалеку от нашего отделения размещалось Шестое, женское. Женщин чаще гнали работать в город, чем на стройку. Потерявшие от тоски, мороза и нездоровья всякое la libido, завистники утверждали, что лагерное управление намеренно распределяет наряды так, чтобы охранники находили способ нелегально развлечься. Например, синепогонник на вышке договаривался о встрече с гуляющей внизу девушкой, а потом поджидал ее в подъезде жилого дома недалеко от места работы или даже в казарме. У некоторых девушек действительно откуда-то возникали американские консервы — плавленый сыр в круглых банках или даже компот из ананасов. Кому-то попадался трофейный шоколад со свастиками на оберточном рисунке. Но свидания под лестницами и в дворницких новых, а иногда даже и строящихся домов устраивали все-таки узники. Одна такая преступница выходила из подъезда, застегивая бушлат и кутаясь в платок, и ее увидел охранник, карауливший бригаду, которая чистила улицу от снега, и окликнул. Видимо, девушка была из другой бригады или даже колонны, и сообразила, что ее ждет наказание, и пошла в противоположную сторону. Стрелок поднял дуло, прицелился и нажал на крючок. Сцена случилась у остановки. По городу ходили автобусы — даже не автобусы, а списанные карьерные самосвалы с кузовом, опрокидывающимся набок, армированными мутными стеклами и низким потолком, — и вся толпа горожан, готовившаяся залезть в этот котел, вдруг отступила от дверей и принялась щупать пульс девушки и честить солдата, а тот стоял растерянный у теплого, хранящего следы близости тела. Ее любовник, похоже, спрятался на верхних этажах. Дверь подъезда не дрогнула.
О любви prisonniers договаривались так. У производственной зоны бригады часто встречались, даже если не работали на одном участке, и, проходя мимо, обменивались записками, брошенными на полосу снега между шагающими колоннами. Колонны сближались, и кто-нибудь быстро поднимал записку с номером или даже именем — если знакомились раньше — и местом свидания. Любовные записки падали на снег редко, все-таки это был риск, а вот перечни грехов летали гораздо чаще. Священники, которых здесь сидело несколько десятков, разных толков, таким образом принимали исповеди. Prisonnieres записывали дурные поступки и страсти на листочках и бросали по дороге. Писать имена боялись, поэтому в бумажках находились только грехи и номер заключенного, отцы все это запоминали и сжигали бумажки в печах. На следующий встрече бросившие записку женщины читали губами молитву перед исповедью и показывали им пальцами свой номер, а священник незаметно крестил их, и колонны шли дальше работать.
Мой сосед отец Каспар, то ли польский, то ли литовский ксендз — он не отрицал оба варианта, — тяготился этими номерами, которые часто было трудно держать в памяти, и просто читал общую отпускающую грехи молитву. В нашем углу раз в неделю сходились католики, и Каспар служил мессу. Рядом стояла шахматная доска с выставленной заранее задачей, чтобы в случае, если нагрянет надзиратель, сделать вид, что они разбирают эндшпиль. Задачу им ставил я — потому что умел играть лишь один из них, да и то примитивно. В начале войны Каспар перешел с польскими переселенцами из-под Лиды советскую границу, и его быстро взяли как американского шпиона. Среди нынешней его паствы выделялся бригадир по имени Евгений, загремевший в плен на год позже меня и поучаствовавший в делах того самого генерала Власова, о котором говорили в осинторфском штабе. Евгений почему-то привязался к ксендзу — мне показалось, что тот, седовласый, высоколобый, всегда склонившийся в готовности слушать, напоминал ему отца. Евгений приносил Каспару лишние полпорции каши, а однажды откуда-то достал крест, и просил его освятить, и всякий раз крестился, когда его надевал. Если же кто-то из соседей смеялся, он орал: «Кишки на нож!» Спустя месяц над Евгением уже никто не подтрунивал, но враги чудились ему всё чаще, и он защищал свою веру. Так, ему однажды показалось, что два литовца, прикрывая рот ладонями, судачат о нем, и он впаял им штраф за плохую работу. Литовцы взбеленились и подкараулили Евгения с геологическим молотком. Из головы бригадира медленно ползла змейка черной крови. Убийцы оттерли испачканный крестик и подбросили его Каспару, зная, что тот нуждается в инвентаре. Вместо агнца Каспар резал пайку на чьих-то крупных наручных часах, вино выцеживал из краденого вымоченного изюма, а граненый стакан использовал как святую чашу.
Таковы были город и лагерь, куда я упал, как камень в воду. Ехал же я туда уже совсем убитый, неживой, сначала в вагоне до Красноярска, а потом на барже по Енисею. Перед поездом в пересыльном лагере образовалась свора уголовников, они были безошибочно опознаваемы по ухваткам, манере сидеть глубоко на корточках и затягиваться, держа папиросу, как живописец держит кисть, желая поставить точку. Другие тоже сидели на корточках, но повыше, как бы приготовив одну ногу, чтобы в случае драки резко встать. Я не садился вообще и так и не привык курить, поэтому мгновенно стал изгоем. Спасло то, что на пересылку привезли несколько десятков политических, успевших сплотиться в ожидании этапа, и я примкнул к ним. Поскольку силы оказались равны, то воры нам не докучали. Уже в зарешеченном вагоне я слышал их споры, рознь, драки — старые воспитывали новоприбывших. После похлебки я ощутил подступающую рвоту, и, когда меня конвоировали к параше, увидел, как они разморились и сидели, привалившись к стенке вагона. Один щуплый, с бараньими прозрачными глазами и блуждающей улыбкой, одним ударом на моих глазах сваливший крупного оппонента, второй, со скрюченной рукой, вечно сплевывал, словно хотел слюною очертить возле себя круг от нечистой силы, а третий, седой, большеголовый, с выпяченной челюстью и плотоядными круглыми глазками, устремился взглядом за косые прутья решетки в коридор, где светилось окно. Их вурдалачьи головы покачивались в такт перестукиванию колес. Из отверстия, ведущего на полку второго яруса, доносились стоны, видимо, туда засунули приболевших, и те мучились от пекла под железной крышей, пока тузы отдыхали снизу. А в нашей части вагона обсуждали, куда нас могут везти. На другие темы отделывались парой фраз: воевал, плен — физик, космополит — ранее осужден, вызвал подозрения. Тошнота отступила, когда поезд переполз через Урал, но вскоре опять ударил зной, вновь дали скверную еду, и многие блевали в угол, не успев докричаться до охранника. Так, в вони и с раскалывающейся головой, я оказался в Красноярске.
Вурдалаки очнулись на теплоходе «Сталин», к отплытию которого притащился наш зарешеченный состав. Пересылка не была долгой. Сидя на выгоревшей траве в ожидании погрузки, я разглядывал поросшие елями высокие сопки на другом берегу Енисея, а потом, окутанный речной прохладой, лег на землю. Земля везде и всегда давала мне силы, и дала сейчас: так крепко я не спал ни разу после последней апрельской ночи на Новозаводской. Сны, почуяв мою ненависть, исчезли, и всю дорогу ночами я будто проваливался в угольную шахту. Крик конвоя разбудил меня, я нехотя поднялся, провел рукой по отлежанной щеке, исполосованной травой, и отправился на трап. В этот раз политических и бытовых не стали разделять, все лежали на сколоченных наспех нарах вперемешку. Воры сразу же начали красть сухари, и очень скоро все подозревали и ненавидели всех — закатанных все за тот же вынос всякой мелочи с производства рабочих, зачерпнувших в казенном мешке зерна колхозников, политических, городской люд, неграмотных убийц, шепелявых воров. Я понял, что именно лучше всего удалось той черной силе, ползшей из-за леса: не просто убить голодом и лагерями тьмы невинных, не просто влезть в особые отношения с наци, а потом ввергнуть свой несчастный народ в кровавейшую бойню, а еще и стравить всех, кто умудрился выжить, сделать так, чтобы они подозревали и боялись друг друга.
Кражи продолжались, пока одного вора не поймали и не избили украинцы. В нашем трюме их было немного, может, десяток, но они встали в ряд перед ворами, и все осознали: за ними сила. Некоторые воры достали ножи. Я сидел на первом этаже нар ровно между ними, и мне не было страшно. Раньше я думал, что готов умереть, но врал себе, а теперь понял, что все, готов по-настоящему. Кроме инстинктов мою жизнь не охраняла более никакая раковина, куда можно было скрыться, и я не думал о прошлом. Прошлое потеряло всякое значение — в нем нельзя было найти утешение от настоящего и тем более от грядущего. Малейшее прикосновение к любому счастливому мгновению, к любому милому воспоминанию оказывалось сродни вмешательству в разверстую рану. Поэтому, увидев надвигающуюся орду, я молча поднялся и встал левым плечом к плечу крайнего украинца, а правое выставил немного вперед, чтобы казалось, что строй загибается полукругом. Кто-то еще примкнул к фаланге. Воры нехотя расползлись по нарам и до конца плавания ограничивались мелкими гадостями, вроде того чтобы оправиться в миску и подставить ее в отсек к «фашистам». Они знали, что на пароходе едет целый этап украинцев — тех перевели в Норильск из карагандинского особого лагеря, так как испугались скопления в одном месте большого количества националистов и бунтовщиков.
После несостоявшейся резни их главарь взглянул на меня, но не подошел. Мы познакомились позже. Он представился Лукой, другие называли его «учителем» и иногда «пражаком». Лука объяснил, что учился в Пражском университете языкам, а во Львове работал директором школы. По его словам, два года назад погиб командир повстанческой армии Шухевич, и после его смерти чекисты нашли списки националистов. Сам Лука был краевым проводником на Холмщине. Почти все изловленные по спискам повстанцы вошли в карагандинский этап. В Степном лагере они образовали нечто вроде боевого отряда. Пока русские, татары и другие поволжцы оставались разрозненными и их кое-как скрепляла лишь дружба, украинцы, кавказцы, прибалты и белорусы сколачивали землячества. И когда начальники Степлага наводнили бараки осведомителями, войну с суками начали именно националисты. Предводителем украинцев был фронтовик, разведчик по имени Слава Нагуло, взятый за неосторожные письма. Павлишин познакомил меня с ним, это был невысокий крепкий человек лет сорока на вид, с залысинами, покатыми плечами и руками со вздувшимися венами. Во взгляде его растеклось и застыло, как смола, презрение. Все, что он говорил, не содержало позы, пристрастий — ничего, кроме желания свободы и готовности задушить каждого, кто стоит на пути к ней. Когда воры из нашего отсека объединились с соседями, чтобы совершить налет на не примкнувших ни к кому политических в дальнем углу, и проходили мимо украинских нар, их авангард получил несколько ударов заточкой под ребра. Остальные попробовали развернуться, но попали под кулаки вскочивших со своих нар украинцев. В несколько минут все было кончено. Медный запах крови стоял в воздухе недолго — украинцы стерли ее подвернувшейся под руку ветошью и отволокли убитых и обморочных к параше. Точно так же они расправлялись с суками в Степлаге. Именно поэтому начальник лагеря решил подсунуть националистов во главе с убийцей своему нор