ильскому коллеге. Видимо, он удачно подгадал момент и был ловок в аппаратных играх, потому что разрешение отослать боевиков в Заполярье пришло очень быстро.
Украинцы держались отдельно, и я оказался единственным иноземцем, с которым они хотя бы поддерживали разговор. Однажды к Павлишину привели земляка по имени Евген едва ли не с руками, скрученными за спиной. Евген был пацифистом и еще в Степлаге агитировал за то, чтобы убеждать сук словом, а не ножом. «Зарежете одного, второго, а дальше что? — спрашивал он. — Вечером убили, а утром пошли работать на болыневицкую власть. Не с тем боретесь». Сначала над Евгеном смеялись, затем стали спорить, а потом дважды приговорили к смерти. Положение его усугублялось тем, что старшеклассником он был связным в организации националистов-мельниковцев, чуть более мирных, чем бандеровцы, а под конец войны его призвали в Красную армию и несколько месяцев он провоевал на Западной Украине. Его, конечно, вычислили и арестовали за то, что он попытался помочь националистам, но вкупе со своими замиренческими позициями Евген все равно вызывал у земляков подозрения. «Учитель, шо з ним робити?» — спросили сопровождающие у Павлишина. Тот усмехнулся: «Офицер? А что, пусть будет с нами, нам не хватает знатоков военной стратегии. Что думаешь насчет волынки против кумовских бесчинств во всех лагерях разом?» Грицяк, такова была фамилия Евгена, отвечал, что поднять такую забастовку трудно, а лучше в одном лагере объединиться и добиться справедливости — и тогда весть так или иначе долетит до других лагерей, и там уже братья сами поймут, как действовать. Павлишин закивал: «Так и пойдем. Третьей мировой для освобождения ждать не станем».
Стычки с ворами заставляли и других арестантов объединяться. Юный врач Константин и насильник Коптев хотели пропилить обшивку и процарапать в борту «Сталина» дыру, чтобы вывалиться в воду и доплыть до берега, пока пароход не ушел слишком далеко. Врач агитировал к побегу наш отсек, но, помня о километровой ширине Енисея, все послали его к чертовой матери. Кажется, беглецы все-таки провертели в борту дырку, но прыгнуть в нее не решились. Когда теплоход приплыл в Дудинку, наступила зима, хотя всего-то начинался сентябрь. Пока нас гнали по длинному пирсу, мокрый снег залеплял лицо. Сквозь метель чернели склады и дома. В пересыльных бараках всех побрили и отобрали одежду на прожарку, а затем посадили в угольные вагоны и повезли по узкоколейке через равнину с редкими кривыми березами. Снежный ливень прекратился, но теплее не стало, и я отчаялся: не то что двадцать пять, а и два года здесь не протянешь.
Чуть легче стало, лишь когда этап прибыл в Норильск и переместился в Четвертое отделение, представлявшее из себя окруженный двойной проволокой кусок тундры с бараками, санчастью, складом, столовой, карцером и так называемым домом культуры. Этот кусок вписали в границы города в двухстах метрах от стройплощадки, где возводились новые дома. Чтобы пробраться на нее, требовалось преодолеть непролазную грязь между воротами жилой и производственной зон, поэтому первым делом прибывшим выдали новые сапоги, ватные штаны и телогрейки, на спину которых следовало нашить заплату с номером, состоявшим из литеры и трех цифр. Охранники обращались к «фашистам» по номерам. Я стоял и разглядывал свое новое имущество, когда меня окликнули по имени. Не сразу опознав нескладного человека, не знающего, куда девать свои огромные руки, я лишь по рисунку скул и глазам вспомнил старого знакомого. Это был Каратовский.
Мы отошли в сторону и осторожно поздоровались. «Меня как опытного инженера назначили бригадиром», — сказал он и указал на квартал многоэтажных домов с зияющими окнами. «Что ж, — ответил я, — поздравляю с руководящей работой. Не сбылись планы насчет того, чтобы стереть вырождающийся народ с лица Земли?» Каратовский помрачнел и собрался уходить, но я его остановил. «Не сердитесь, пожалуйста, вы тогда спасли меня, и я очень благодарен. Я недавно вернулся из Бельгии и думал о нашем разговоре и вашей идее насчет безвозвратной поврежденности людей и, признаться, иногда был готов во многом согласиться». Он уточнил, откуда я репатриировался, и разговор кое-как завязался. В течение года народную армию, участвовавшую в операции эсэсовцев, превратили в батальон и отправили на западный фронт воевать с союзниками, а офицеров перевели под Псков, где тот самый Власов муштровал свою новую Российскую освободительную армию. К нему перебрались Жиленков и Грачев. Остальных Каратовский потерял из виду. Сам он остался переводчиком при одном из штабов абвера, встретил капитуляцию под Берлином, переоделся в гражданское и, выкинув документы, побежал на запад. В Аахене его поймали англичане и поместили в лагерь дипи. К осени началась поголовная выдача всех советских, кроме западных украинцев и белорусов, а также прибалтов, и Каратовский прикинулся украинцем, купив за 150 марок незаполненный членский билет повстанческой армии. Невесть как ему удалось сняться на фотокарточку и вклеить ее в документ. Англичане, впрочем, не стали разбираться и вызвали на очную ставку главаря украинцев, которого Каратовский не решился просить о защите, боясь, что тот сдаст чужака администрации, а билет присвоит для кого-нибудь из своих. Главарь не стал ему помогать и после попытки выспросить хоть что-то по-украински покачал головой: это русский. Каратовского затащили в грузовик и отправили в советскую зону. Там его поджидали особисты, недавно разобравшие микрофильмированные личные дела того самого штаба абвера. «Знаете, — сказал Каратовский, — я тоже часто думал о том разговоре и вообще-то понял, что вы тогда хотели сказать: нельзя признавать над собой власти не только дурной, но и вообще любой. Ничему нельзя верить до конца…» Раздался электрозвонок, вызывающий на работу, и он засобирался, обещав посодействовать, чтобы я попал в его бригаду.
Следующую неделю украинцев таскали на допросы, а все остальные с этапа подметали в жилой зоне и красили санчасть. Встретив Нагуло с совершенно мокрыми штанами, я поинтересовался, что случилось, и тот, сдерживая бешенство, пробурчал, что их заставили несколько часов ждать проверки, сидя в болоте, — но это не самое страшное; некоторых пытали. Украинцы договорились держаться до последнего и выполнять все прихоти синепогонников, но не дать себя спровоцировать и в конце концов перестрелять под удобным предлогом. Припугнув «бандер», вохра — так называли конвоиров, хотя нас сторожила не военизированная охрана, а войска, — решила, что из Караганды к ним прислали вовсе не стальных заговорщиков, и прекратила издевательства.
Каратовский выполнил обещание и записал меня к себе геодезистом. Бригада бурила и плавила замерзшую землю, докапываясь до скалы минимум в метр толщиной, чтобы пятнадцатиметровая свая хоть за что-то зацепилась. Часто встречались водные линзы и гранитные, базальтовые валуны, и, пока мерзлотная станция не начала пробивать скважины через десять метров вместо ста, приходилось раз за разом переигрывать план стройки. Каждый дом стоял на сваях, и все его водные и газовые трубы или были вынесены в нулевой этаж, образуемый этими сваями, или вовсе протянуты по фасаду. Помощник Каратовского выдал мне теодолит и нивелир, и с тех пор я разбивал оси, измерял углы, к примеру, высчитывая, какую сваю на сколько обрезать. После полевой работы я брел в управление корректировать калькуляцию и составлять чертежи. Туда же являлся подписать бумаги или уточнить какие-то детали бригадир, и мы садились за колченогий стол и разговаривали. «Понимаете, — объяснял Каратовский, убедившись, что я не стучу, — Норильск не так уж серьезно охраняется. При должном планировании можно сбежать из отделений, которые вынесены на окраины и ходят работать за несколько километров. Но бежать-то некуда. Ногами идти — тундра, южнее — тайга, а долганы, как только увидят беглеца, тотчас же сдадут и получат премию. На лодке плыть тоже невозможно — Енисей суров, до ближайшего города почти две тысячи километров. Уходящие корабли в Дудинке обыскивают с собаками. Самое верное — самолет, но аэропорт они охраняют как зеницу ока. Мы пробовали договориться с украинцами и разработать план захвата аэропорта вместе. План был послать на самолете в Америку группу с подробными сведениями о том, что происходит в лагерях по всей стране». Я прервал его: «Кого вы имеете в виду под, мы“?» Каратовский взглянул на меня: «Только в нашем отделении сидят два летчика. Вот они. Или, например, Дикарев. Еще не познакомились с ним? Офицер царской армии, между прочим, опытный, боевой человек. Но какая теперь разница — все провалилось, когда начали продумывать детали. И мы, и украинцы не смогли придумать, как быстро захватить, заправить, поднять в воздух, хранить событие в тайне, пока они не пролетят три с половиной тысячи километров до Аляски, да еще и не встретят пограничных истребителей». Я ушел обдумывать услышанное, посчитал все расстояния, скорости и понял, что действительно даже воздухом убежать и остаться целым невозможно. «Соблюдайте конспирацию, — предупредил Каратовский, — многие ваши соседи ссучились и осведомляют начлагеря».
Полярная осень с краткой вспышкой тысяч оттенков красных, оранжевых, гранатовых мхов и ягеля быстро кончилась. Упал снег, выдали валенки. Свет умалился, день сокращался не как на материке, на куриный шаг, а разом — был вечер светел, а стал густ, как варенье из смородины. Ударили морозы, лицо дубело на ветру, и руки мерзли даже в рукавицах. Хорошо, если работать приходилось в шурфе — там на глубине десяти метров было даже теплее и не задувало. А в конце октября случилась первая черная пурга. Канаты для движения в отсутствие видимости еще не повесили, конвоиры затянули с выходом из стройзоны, и, когда колонна вышла, ударил ветер и люди будто бы попали в залепивший все вокруг клей. С трудом удавалось шагать вперед. Никто не командовал, но все сцепились руками. Пурга выла и визжала, и очень скоро я не видел перед собой почти ничего, кроме черноты, из которой кто-то швырял нам в лицо снежную пыль. Где-то сбоку чуть желтели пятна фонарного света. Стиснув руки соседей, мы медленно переставляли ноги и массой своей продавливали бурю, которая оказалась неспособной снести слипшуюся, но солидарную массу. Последнее, что увидели все, — как побежавшего разворачивать колонну вохровца с собакой уволокло в кювет. Конвоиру тогда удалось откопаться и дождаться конца непогоды, потому что первая черная пурга оказалась короткой.