Так мы поднялись метров на двадцать, и я заметил паутину. Она была необычайно толстой и образовывала четырехугольник. Ковалев подлез ближе, вгляделся и прошипел: «Вот бляди, это чернуха! Дернешь проволоку — у них взлетит ракета». Долго думать времени не было, потому что ноги затекали. Даже если ракетница старая, все равно достаточно, чтобы хотя бы один заряд сработал — в лагере или поселке уже заметят. Придется облезать. На боку у каждого из нас висело три батареи, а через шею был перекинут кабель фонаря. Мешки и так постоянно цеплялись за полочки и выступы стены. Я осторожно сунул голову в отверстие посередине чернухи, аккуратно провел через него плечи и боком выбрался выше. Ковалев проскользнул, почти не глядя, а Антонов все-таки задел проволоку, но недостаточно сильно — замерев, мы не услышали никаких звуков с поверхности. После трех месяцев подземной апатии и недвижности каждый страдал чудовищной одышкой — воздух вырывался с таким шумом, будто наши легкие прокололи, как камеры мячей. Приходилось отдыхать всё чаще. От непрерывного напряжения сводило икры. Пятно света приближалось к нам, маячило над головой спасительным миражом. Преодолев несколько чернух, мы отдохнули еще раз, стоя враспор. Затем совершили последний бросок, вылезли на крутое устье шурфа и поползли оттуда на карачках вбок. Антонов едва не соскользнул обратно в жерло. Действительно, над устьем нависала громадная плита, под которой устроилось бы на ночлег и десять беглецов. Справа и слева виднелись склон и крокусы, синевшие на зернистом снегу, который не успел стаять в тени скал. Дул горячий ветер. Мы сели, прислонившись к плите, и она показалась раскаленной. По небу летели кудлатые облака, и выглядывало из-за хребта солнце. Мы опоздали, на Земле было утро.
Бросив мешок и скинув бушлат, я подполз на коленях к краю плиты и медленно, миллиметр за миллиметром, выглянул из-за нее. Склон с мелкой осыпью спускался к редколесью, невысоким лиственницам. Цветом своим осыпь совпадала с нашим запылившимся одеянием. До деревьев было метров тридцать, и примерно на половине этой дистанции торчали покосившиеся деревянные столбы с колючей проволокой. Проволока опоясывала выход из шурфа. Посередине изгороди торчала вышка высотой в три метра. Я наблюдал за ней до заката и понял, что караулит лишь один стрелок, а второй сидит, курит, спит, но в сторону горы не высовывается. Ковалев с Антоновым лежали ничком, не шевелясь, отогреваясь.
Когда небо дотлевало, мы уговорились, что проползем мимо вышки к самой широкой из лиственниц. За ней начинались буйные поля иван-чая. Его заросли были так высоки, что там мог скрыться даже Антонов. Мы сошлись на том, что первым поползет Ковалев с гранатой на расстоянии броска от вышки и, если стрелок обнаружит его, швырнет туда гранату. Если же ему удастся выбраться незамеченным, он спрячется за условленным деревом. Если автоматчик станет палить в меня или Антонова, Ковалев бомбардирует вышку и по крайней мере отвлечет огонь на себя. Мы дождались первых сумерек и начали двигаться, пока не опустилась ночь и на вышке не зажгли прожектор. Ковалев полз медленно и задумчиво как варан, переставляя локти и чуть что замирая. Гранату он сжимал в кулаке и поэтому как бы прихрамывал на правую руку. Он умудрялся двигаться бесшумно. Десять минут Ковалеву хватило, чтобы достичь бугра напротив вышки. Автоматчик словно заснул. Приглядевшись, я понял, что он отвернулся и читает то ли газету, то ли письмо. Дул стылый ветер, но я чувствовал лишь жар и дышал как можно глубже, чтобы не упасть в обморок от напряжения и бессонной ночи. Ковалев продолжил змеиться по осыпи и наконец скрылся за лиственницей.
Темнело быстрее, чем мы думали, и, чтобы успеть до включения прожектора, надо было ползти вместе. Я схватил Антонова за рукав и показал на вышку. Тот все понял, и мы вылезли из убежища. Дождя не было, видимо, уже несколько дней, поэтому пыль тут же запорошила глаза и нос. Вжимаясь в малейшие складки рельефа, ямы, пригорки, я извивался, стараясь двигаться плавно. Антонов, к сожалению, шумел. На трети пути я вжался в пыль, чтобы передохнуть. Сердце стучало очень громко, и мне показалось, что в ритм с ним вздрагивает почва и дрожат камни. Раздавались подземные толчки, будто прямо под нами взрывали породу. Испугавшись этого землетрясения, я пополз дальше по колеблющейся почве и догнал Антонова прямо напротив вышки. То ли он сдвинул камень, то ли с зализанного скального лба съехала потревоженная им осыпь, но стрелок зашевелился.
Мы вжались в землю. Рядом блуждал желтый свет прожектора. Слышались голоса. Земля уже не вздрагивала, а гремела, будто наружу рвалось невидимое войско. Я поднял взгляд и увидел, что в небе распускаются зеленые пятна, похожие на взрывы салюта, только расплывчатые. За ними шествовали фигуры в крылатых шлемах, с круглыми щитами из черненого золота, с плюмажами, одни пешие, другие конные, вздыбившиеся, и вся их процессия плыла на запад в бесстрастном строе, чуть покачивая копьями. Один из витязей повернулся к нам, и я узнал его, — это был тот самый, с рдейского болота, на чьей высокой шапке сидел филин, закрывая длинными крыльями полнеба; теперь он двигался плавно, как облако. Высвободив левую руку, я протер глаза и увидел, что Антонов тянется ко мне. Он показывал глазами на вышку. Стрелок отвернулся в другую сторону, его напарник исчез, и бубнеж прекратился. Из-за лиственницы яростно махал Ковалев.
Торопясь и уже не слишком заботясь о том, чтобы совпадать с рельефом, мы доползли до зарослей иван-чая и упали в теплую траву. Чуть передохнув и все равно задыхаясь, подобрались к Ковалеву и на радостях долго трясли друг друга за бушлаты. Антонов молча указал на прогалину между деревьев. Я поцеловал нагретую солнцем землю, и к губам прилепились песок и хвойные иголки. Еще минуту мы ползли прочь от шурфа, а затем встали с колен и продирались сквозь стланик еще километр. Остановились мы только на опушке вырубок. Ниже по склону просматривалась дорога, ведущая к перевалу в сторону Спорного. «Вы видели? — спросил я, проверяя, все ли вещи уцелели. — Там было что-то странное. Наверное, северное сияние». Они недоуменно смотрели на меня. «Ладно, — сказал я, затягивая узел мешка, — мы уйдем глубоко в тайгу и будем строить балок, зимовать. Август на носу, сейчас добежать никуда не успеем. Надо обосноваться, а потом уже действовать». В глазах Антонова блеснул ужас, но, подумав, он шагнул ко мне. «Не-не-не, — замотал головой Ковалев, — я двигаю в Магадан. Там проще затеряться». Я обернулся и еще раз посмотрел на небо. Воители исчезли. Ковалев ждал, что его будут уговаривать, но я просто кивнул. Мы поделили оставшиеся сухари и ушли в разные стороны.
С тех пор я не возвращался под землю, и даже когда мы с Антоновым добрели, питаясь ягодами и грибами, до Мякита, и нас заметил и сдал лесник, когда нашли спрятанную на «Заманчивом» программу партии, когда следователь спросил, где лежат кости съеденного нами Ковалева, когда самого Ковалева арестовали в Магадане, где он прикинулся вольным и нанялся кочегаром, когда десять лет спустя Оля разыскала меня и приехала в мордовский лагерь и рассказала, что маму еще в сорок третьем убил осколок, влетевший в окоп, куда они забились втроем с Марго, — сестры выкопали чем смогли неглубокую могилу и опустили туда ее тело, когда я услышал, что потом они перебрались в Клинцы, и Марго, устроившаяся помощником кассира, была обвинена в растрате, осуждена и погибла от инфекции на владивостокской пересылке, когда я получил первое и единственное письмо от Толи, который был контужен, уехал под Донецк, разбил сад, а потом стал пить и умер, когда мне рассказали, что вскоре после возвращения в Оршу Нюра тоже умерла — а что случилось с девочками, я так и не узнал, когда особые лагеря ликвидировали, но в наш присылали всё новых и новых политических, и я учил их играть в шахматы, когда я ходил двадцать лет по одному и тому же коридору в чертежную к кульману и продолжал записывать сны, когда комиссия по помилованию отказалась сократить мне срок, потому что я прошений не подавал, а войдя в кабинет без спроса сел на стул и уставился на них, когда Оля умерла от рака и не осталось вообще никого, когда я едва не умер сам, избитый в карцере, и меня выходил сосед, религиозник, подпольщик, когда он познакомил меня по переписке с верующими женщинами и, выйдя, я уехал к одной из них на Алтай и остался жить там со старообрядцами, когда мне дали паспорт, и его тут же украли в автобусе, а меня посадили еще на год, так как выправлять новый документ я не стал, когда последний из вождей решил прикончить систему, открыл архивы и о нашем бунте узнали все, когда в ответ на запрос об отце пришла справка о реабилитации, и я понял, что искал его совсем не там, он погиб в Вятлаге через год после ареста, когда система наконец рухнула, но я знал, что сероликие притаились и ждут своего времени, когда в новых законах проступили, как водяные знаки, пункты программы нашей партии, когда реабилитировали и меня самого, в Змеиногорск приехал Нетто и мы не сразу узнали друг друга, когда я уже не мог далеко ходить и кружил по степи, пас коров, рвал тимьян, лимонник, кровохлебку и день за днем терял зрение, пока не ослеп, — даже тогда я ни на минуту не возвращался под землю хотя бы мыслью, не признавал ничьей власти и продолжал нести в себе ту соединенность со всем миром, сторонясь, однако, крепких его объятий.
Очертания предметов размылись, стул, шкаф и стол существовали где-то вне комнаты. Шум трав стал совсем громким, будто кровать стояла среди поля. Поднялся такой ветер, что казалось, сейчас налетит смерч, схватит меня как не убранную вовремя вещь и утащит в степь. Откуда-то сбоку приблизилась Анна, глаза ее сияли. Она была в сером платье с белым воротничком. Анна взяла меня за руку, и грохот ветра стал тише. Я сказал, не слыша голоса: «Нюра, меня сейчас унесет». Анна склонилась ко мне и прошептала: «Тебя давно унесло». Она подошла к окну, и я увидел, что в небе вьется, скручиваясь в лемнискаты, ленты, волны, кольца и опять разворачиваясь, становясь то расплывчатым, то единым пятном, стая скворцов. От нее отделились несколько птиц и, одолев притяжение мечущегося облака, полетели через холмы к не таким уж далеким снежным горам.