— Друзья мои, мы переживаем сейчас самую страшную трагедию во всей истории румынского народа! — прерывающимся голосом заявил Балоляну. — Даже шеф был глубоко взволнован вчера после обеда, когда давал нам указания, как именно выполнять нашу трудную миссию. Он признал, что задача исключительно сложна и, главное, опасна. «Я рассчитываю, — сказал он, — на ваш такт и ум, на вашу энергию! Вы располагаете манифестом, провозглашающим реформы, которые удовлетворят самые насущные и первоочередные потребности крестьян. Это отличное мирное оружие, и вы должны использовать его максимально умело. Но там, где средства убеждения окажутся недостаточными, там, где вы столкнетесь с вооруженным сопротивлением, там вы со всей решимостью должны применить силу. На насилие отвечайте насилием, ибо порядок необходимо восстановить любой ценой!..» Вот как напутствовал нас шеф. Мы были потрясены до глубины души. То была историческая минута. Затем он обнял каждого в отдельности… А сейчас главный вопрос — что нас ждет на месте? Я по своему воспитанию демократ, убежденный гуманист. Можете себе представить, какое это будет для меня испытание, если придется отдать приказ о применении оружия. И все-таки интересы нации превыше всего!.. Ужасная дилемма!
Титу Херделя слушал нового префекта с надлежащей серьезностью, но про себя думал, что тот изрядный демагог. Он вспоминал, с каким пафосом Балоляну еще совсем недавно в ресторане у Енаке ратовал за раздачу поместий крестьянам. А сейчас он из кожи вон лезет, стараясь заранее оправдать убийство тех же крестьян, если они не удовольствуются реформами, которые даже не намекают на раздел земли. Титу так и подмывало напомнить Балоляну о его недавних посулах. Вместо него заговорил Григоре, словно его мучили те же мысли:
— Если уж крестьяне восстали, чтобы добыть себе землю, трудно будет удовлетворить их туманными реформами!
— Что ж, ты считаешь, что им нужно раздать помещичьи земли? — удивленно спросил Балоляну.
— Я этого не думаю, но ты-то считал именно так, — просто ответил Григоре.
— Ну, это разные вещи: внутренняя убежденность одно, а возможность ее осуществления совсем другое, — смутившись, стал оправдываться префект. — Как бы то ни было, подобные революционные меры не могут быть приняты под давлением мужицкого террора, не так ли? Кстати, даже нынешние столь трагические беспорядки убедительно доказывают, что наш крестьянин еще нуждается в весьма продолжительном и серьезном общественном воспитании. Варварские преступления бунтовщиков, даже если слухи о них соответствуют действительности хотя бы наполовину, оправдывают самые худшие опасения, мой дорогой. И ты можешь быть уверен, что я, хоть и люблю крестьян, а ты это прекрасно знаешь, буду с максимальной строгостью карать их за любое преступление. Любить крестьян — не значит терпимо относиться к их безрассудству и мириться с разбоем. Крестьяне, как все прочие граждане, обязаны подчиняться властям, уважать закон и чужую собственность. В противном случае до чего мы докатимся?
Григоре Юга иронически улыбнулся:
— Сомневаюсь только в эффективности реформ, на которые ты уповаешь. Вот и все! Тебе, верно, ясно, что у меня могут быть личные причины требовать крутой расправы с крестьянами, ведь вполне возможно, что они не пощадили даже нас, тех, кто жил среди них и всегда выполнял свой долг по отношению к ним…
— Следовательно, мы одного и того же мнения, Григорицэ! — воскликнул Балоляну. — Да и странно, если б это было иначе, так как мы оба в одинаковой степени любим нашу дорогую отчизну и наших крестьян. Сегодня идет речь не о политике, а о спасении Румынии!
Балоляну снова разошелся и поведал спутникам трогательные подробности своего прощания с Меланией, рассказал о ее предчувствиях и своем незаурядном мужестве. Он непрерывно болтал о собственной персоне и прекращал свои разглагольствования лишь во время остановок, когда внимательно рассматривал публику на перроне. Каждый раз, замечая группу крестьян, он с легким страхом указывал на них и, понизив голос, будто опасаясь, что его услышат, пояснял:
— Поглядите только, как они козни плетут, заговорами занимаются!.. Что ни говори, а мужика можно привести в чувство только страхом.
Затем он снова принимался болтать о реформах, о шефе и вновь о Мелании — то растроганно, то патетически, но все время с прочувствованной дрожью в голосе, призванной скрыть его страх.
А поезд осторожно шел вперед, дымя гуще, чем обычно. Продолжительные и частые гудки паровоза звенели пронзительно и резко, как уханье совы.
— Ты, папаша, поберегись, как бы народ тебя не обидел! — предупредила Никулина, увидев, что отец Никодим берет епитрахиль и крест. — Знаешь, какие они теперь бешеные…
— Пошли, дьячок, пошли свой долг выполнять! — проворчал старый священник, не слушая дочери. — Ведь барин у нас церковь воздвиг, и бог нас покарает, коли не воздадим ему все почести, что христианину положены. А после обеда еще жену Мелинте хоронить надо… Пошли, пошли!
Священник с трудом передвигал ноги, тяжело опираясь на посох и то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Во дворе усадьбы толпа шумела теперь еще громче. Новый особняк все еще догорал. Профира поцеловала руку священнику и провела его в комнату покойника.
— Ох, боже, боже, горькую судьбину уготовил ты человеку! — прошептал священник, кинув взгляд на тело Старого Мирона и надевая епитрахиль. — Неведомы пути твои, господи, благословенно будь имя твое во веки веков, аминь!
Приход священника ничуть не смутил возбужденных крестьян. Кое-кто проводил его взглядом, пока он не вошел в дом, и споры тут же возобновились. Пока одни продолжали бездумно орать или бродили в поисках добычи, которую можно было бы еще унести, другие, и таких было большинство, разбившись на небольшие группки, толковали только о разделе земли, причем каждый прикидывал, как бы получить участок побольше. Все считали, что теперь, раз бояр уже нет, самое время браться за обмер земли, потому что, ежели народ успеет забрать то, что ему положено по праву, обратно он землю не отдаст, хоть убивай его, и тогда мироеды если даже и вернутся, то вернутся попусту. Каждый высказывался, как надо провести дележку, чтобы и впрямь было по справедливости, и, конечно, каждый считал, что самый справедливый дележ будет тот, по которому ему присудят надел получше и побольше, да и ближе к селу. Когда кто-то заикнулся, что, может, и другие села потребуют свою долю помещичьей земли, остальные яростно вскинулись и чуть было не поколотили его. Бедняки требовали отстранить от раздела тех, кто уже владеет землей. Их укоряли за то, что они из кожи вон лезли, стараясь купить поместье Бабароагу, а как началась революция, держались в сторонке, выжидали, надеясь прийти на готовенькое. Собравшиеся тщетно препирались и переругивались, никак не приходя к согласию, так как все они были людьми забитыми и никто из них не пользовался у односельчан авторитетом, который выдвинул бы его в вожаки и принудил остальных к повиновению. Правда, Тоадер Стрымбу пытался повысить голос, но другие крестьяне никогда не обращали на него внимания, когда речь шла о серьезных делах. Тоадер и Трифон были хороши для ругани, когда достаточно быть горластым и нахальным. А сейчас нужны люди разумные, степенные, справные хозяева, которые сумели бы все взвесить и решить по-мудрому. Кабы священник Никодим был помоложе и побойчее, позвали бы его — пусть рассудит по справедливости, или, еще лучше, попросили бы учителя Драгоша, если бы господа не упрятали его в тюрьму.
— Вот и Петрикэ не пришел, а вчера вечером похвалялся, что и думать забудет об отдыхе, пока мы не добьемся полной справедливости! — пожаловался Игнат Черчел, стоявший в толпе. — Он бы помог разобраться, что к чему, голова у него хорошая, посоветовал бы, что делать!
— Все в сторону норовят, боятся!
— Чего? — возмутился Игнат. — Это Петрикэ-то боится?.. Помолчи уж лучше, не болтай глупостей! Петрикэ с тремя такими, как ты, шутя справится, а ты мелешь невесть что — боится!
— А коли так, чего он дома отсиживается? Полдень уже.
— Дела, верно, какие задержали… Но если уж Петрикэ за что берется, так непременно сделает. Его отец, упокой, господи, его душу, тоже такой был — человек порядочный и надежный.
Они все еще пререкались, когда подоспел Петре вместе с Николае Драгошем. Дома Петре разругался с матерью, — та не хотела его пускать, плакала и причитала, что он себя погубит. А Николае пришлось отбиваться не только от родителей, но и от невестки, отчаянно трусившей, как бы из-за их дел не пострадал ее Ионел. Парни поняли друг друга без слов. Оба прикинули, что отступать им уже некуда и, следовательно, надо идти до конца, что бы ни случилось. Стряхнув с себя опьянение гнева и протрезвев, они осознали, что, если все повернется по-старому, с них обоих взыщут строже, чем с кого-либо, взыщут за то, что натворили все остальные… Поэтому по пути они зашли в помещение жандармского участка. Дом был пуст, двери широко распахнуты, все внутри перевернуто вверх дном. Друзья надеялись разыскать хоть несколько патронов для винтовок, отобранных у жандармов, чтобы защищаться, если понадобится. Но они ничего не нашли. Жена унтера исчезла; говорили, будто она прячется у кого-то в селе, но никто не знал где.
Они смешались с толпой и сразу же поддались всеобщему возбуждению. Спор о разделе поместья разгорелся с новой силой. После долгих и бесплодных пререканий Петре заявил:
— Такое дело нам не по зубам. Сколько бы мы ни ругались или даже ни дрались, все одно не справимся. На это надо землемеров! Повременим, пусть сперва все уляжется, наступит мир, и тогда начальство пришлет землемеров, они поделят землю, обмерят и отрежут всем как положено, каждому по справедливости, сколько хватит… Правильно я говорю, люди добрые?
— Правильно!.. Верно говоришь!.. — согласились крестьяне. — Пускай присылают землемеров, им за это деньги платят.
— А раз господ нет, землемер будет делить по справедливости, как положено по закону! — удовлетворенно поддакнул Игнат.