ственного происхождения и целенаправленности, как те, которыми обладает Церковь, говоря об императоре как о том, кто «обладая всем, не может уже ничего больше желать», лишен алчности и поэтому может установить мир и справедливость, а также оградить деятельную жизнь (vita activa) людей, которые, после совершенного греха, не способны устоять перед соблазнами алчности (cupiditas),которые способна обуздать лишь верховная власть [106] .
Однако у него эти идеи редко выходят за узкие рамки материального, политического плана. Действительно, «совершенные владения» императора здесь несравнимы с внешними владениями, которыми может обладать «кто бы то ни было», но это территориальные владения; алчность понимается здесь не как корень всякой не возрожденной и неотличимой от становления, натуралистической жизни, но как алчность князей, соперничающих за власть и богатство; наконец, «мир» понимается как просто «покой», как чистая предпосылка созерцательной жизни в аскетическо-христианском смысле, а не как «мир» в уже указанном нами ином порядке, к которому принадлежит имперская идея.
Но даже в качестве отголоска традиция еще сохраняется. При Гогенштауфенах мир видел ее последний проблеск. Затем на смену империям пришел «империализм», и больше не осталось ни одного государства, которое представляло бы собой нечто большее, нежели светскую, партикулярную, национальную и, наконец, общественную и плебейскую организацию.
ГЛАВА 5. ТАИНСТВО ОБРЯДА
В то время как средоточием традиционного государства являлся царь божественного происхождения, обряд и верность(fides) служили двойным элементом, связующим с ним отдельные части и всякого рода деятельность, а также обеспечивающим соучастие индивидов в трансцендентном влиянии, носителем которого являлся верховный правитель.
Обряд служил первичной, связующей основой всех, мелких или крупных, традиционных организаций, но не в натуралистическом, а в указанном ранее высшем смысле. Хранителем обряда был, в первую очередь, царь; затем это было исключительным правом аристократического или жреческого сословия, магистратов (в Греции их называли ог έν ιτέλε— «совершающие жертвоприношения»), [107] и, наконец, patres —глав рода. Обряды и жертвоприношения обусловливались детально разработанными и тщательно соблюдаемыми традиционными нормами, не допускающими ничего произвольного или субъективного. Они были императивами, jus strictum (строгим законом). Прерванные, совершенные профаном, либо выполненные с нарушением традиционных правил обряд или жертвоприношение могли привести к катастрофе, поскольку при этом высвобождались опасные силы как в моральном, так и материальном плане, как на индивидуальном, так и на коллективном уровне. С другой стороны, в древнем мире считалось, что жрец священного огня, ежедневно совершая свой обряд, тем самым «спасает» город. [108] Учреждение обрядов, согласно дальневосточной традиции, являлось одним из трех важнейших дел, совершаемых правителем Империи; [109] обряды считались «каналами, посредством которых можно было достичь небесных путей». [110] В индуистской традиции «место совершения жертвоприношения» считалось местопребыванием самого «порядка», puma; [111] красноречиво, что само слово puma (у персов артха) появляется в связи с подобными понятиями, как корень аналогичного латинского слова ritus, то есть обрядовое действие. В древней традиционной жизни —как индивидуальной, так и коллективной, —не существовало ни одного действия, которое тем или иным образом не было бы связано с определенным обрядовым элементом, служащим как бы его опорой, проводником свыше и преображающим элементом. [112] Кроме этого, традиция обрядов и жертвоприношений, наряду с традицией законов, с которой она часто пересекалась —отсюда jus sacrum (священный закон) —была связана как в личной, так и в общественной жизни с нечеловеческим или ставшим нечеловеческим существом. Все это является terra incognita для профанического, современного мышления, согласно которому любой обряд —если он уже не стал «преодоленным» предрассудком —считается чем-то чисто внешним, некой церемонией, [113] приемлемой в лучшем случае лишь благодаря своему символическому, эстетическому или эмоциональному значению. Поэтому стоит несколько подробнее остановиться здесь на отдельных аспектах и прояснить смысл этого проявления традиционного духа, после чего мы вновь вернемся к нашей основной теме.
О «жертвоприношении» в тексте, древность которого не подлежит сомнению, сказано, что Брахман, «который в начале был всей вселенной», «создал более высокую и совершенную форму самого себя», от которой произошли «божества воинов», Индра, Митра и так далее [114] .
Это самопреодоление первичной силы мира, порождающее существ, которые считаются небесными архетипами, выражающими победоносную, божественную царственность, тесно связано с сутью целого класса жертвоприношений. Подобную идею можно найти в ряде других мифов, которые передают сущностное тождество героев и богов, а также воплощений сил хаоса, побеждаемых ими в битве [115] . Это представление об изначальной силе, вступающей в схватку с самой собой, высвобождающейся и восходящей к высшему состоянию бытия, которое и определяет его собственно божественный аспект —согласно Упанишаде «высший и совершенный образ самого себя» —зачастую предстает как закон, принцип порядка: так, в универсальном плане халдейский Мардук, победитель демона хаоса Тиамат предстает как организатор космоса, а в индуистской космогонии именно путем аскезы (тапас тапиате) жизненная сила порождает «Единого» творения. В скандинавской традиции аналогичная идея выражается в самораспятии Одинана космическом дереве Иггдрасиле, благодаря чему он обретает трансцендентное знание, заключенное в рунах; [116] кроме того, в частной редакции этого мифа Один как верховный правитель предстает в качестве того, кто своей жертвой указывает пути, ведущие в Валгаллу, то есть совершаемое им действие позволяет приобщиться к героическому, аристократическому и ураническому бессмертию [117] .
Согласно своему изначальному смыслу рассматриваемый нами здесь тип жертвоприношения соответствует действию, подобному рождению «бога» или «героя» или повторению действия, связанного с традицией жертвоприношения бога или героя, что возобновляет действенную силу бога или воспроизводит и продляет ее на уровне данного общества. Этот смысл находит особое выражение в египетской традиции. Считается, что Осирис научил людей обрядам, а также священному и символическому искусству построения храмов. Но он является богом обрядов также потому, что сам первый среди богов прошел через жертву и познал «смерть». Его убийство и расчленение, совершенные Сетом, позволяют ему первым «проникнуть в неведомую "другую землю" и стать первым существом, познавшим великую тайну». [118] Этот миф находит свое продолжение в образе Гора, сына Осириса, который спасает своего отца. Он находит «подходящие обряды» —ху, которые позволяют Осирису, перешедшему в другой мир —собственно в сверхъестественное —вернуть тот облик, которым он обладал ранее. «Через смерть и обряды Осирис, первым среди всех существ, познал таинство и новую жизнь: это знание и эта жизнь теперь стали привилегией существ, называющихся божественными. Поэтому считалось, что Осирис посвятил богов и людей в священные обряды. Он открыл небесным и земным существам путь достижения божественного состояния». [119] С тех пор поклонение любому божественному или обожествленному существу состоит в повторении таинства Осириса. Прежде всего, это относится к фараонам: жертвенную мистерию Осириса воспроизводят не только обряд коронации и торжественный обряд сед, повторяемый каждые тридцать лет, но также и повседневный обряд, целью которого является возобновление в египетском фараоне трансцендентного влияния, связанного с его функцией. Фараон считается таковым и служит Осирису, «воссоздавая его», ритуально обновляя его переход и победу. Поэтому о фараонах сказано: «Гор, создавший Отца (Осириса)», а также «Податель жизни —анха —это тот, кто при помощи обряда постоянно, подобно солнцу порождает течение божественной жизни». [120] Правитель становится «Гором», спасителем Осириса и спасенным Осирисом. По той же причине в мистериях неофитам часто давалось имя того бога, который был основателем этих мистерий, а инициация повторяла действие, определяющее сущность бога, и, следовательно, подобие ему по природе, что в некоторых случаях фигурально определяют понятиями «воплощения» или «родства».
То же самое можно сказать об обряде вообще: как о культе, посвященном «герою» или главе рода, которого традиционные патрицианские роды чтили в качестве своего духовного прародителя, положившего начало их положению и праву, так и о культе законодателей, основателей какого-либо учреждения или города, рассматриваемых как нечеловеческие существа. Здесь в основе также лежало действие, подобное жертвоприношению, наделявшее сверхъестественным качеством, сохранявшимся как потенциальная духовная наследственность в потомках, или же —во втором случае —как «душа», присущая этим учреждениям, законам или городам. Различные обряды и церемонии служили именно для актуализации и сохранения изначального влияния, которое по самой своей природе было источником здоровья, удачи и «счастья».