[234] Но в обряде посвящения царь не получает, а принимает власть, которую жреческий класс не обладает, а хранит; эта власть при этом переходит в «высшую форму», которой она не обладала ранее. Также в этом действии мужское и воинское качество посвящаемого освобождается и поднимается на высший уровень, [235] действуя затем в качестве оси или полюса священной силы. Именно поэтому выполняющий обряд жрец должен «почтить» царя, которого он посвятил в сан, в то время как последний, согласно тексту, должен относиться к брахману как к матери. Хотя в «Законах Ману» и утверждается приоритет брахманов, последние сравниваются с водой и камнем, в то время как кшатрии —с огнем и железом; признается, что «без брахмана не преуспевает кшатрий, без кшатрия не процветает брахман», а также «брахман считается корнем дхармы, кшатрий —ее вершиной» [236] .
Каким бы странным это ни казалось, эти идеи не были совершенно чужды и христианству. Согласно свидетельству Эгинхарда, после того, как Карл Великий был посвящен в сан и была произнесена формула «Августу Карлу, коронованному Богом, великому и миролюбивому императору римлян, долгой жизни и победы!», папа «простерся (adoravit) перед Карлом согласно обряду, установленному во времена древних императоров». [237] К этому можно добавить, что во время Карла Великого и Людовика Благочестивого, как и при христианских римских и византийских императорах, церковные соборы созывались (или утверждались) и возглавлялись монархом, которому епископы представляли свои выводы не только в вопросах дисциплины, но и в вопросах веры и доктрины, используя формулу «О государь и император! Пусть твоя мудрость добавит то, что отсутствует, поправит то, что неразумно, и так далее». [238] Это звучит почти что отзвуком древнего первенства и неоспоримого авторитета монарха перед жречеством, даже в вопросах мудрости. Изначальную традицию характеризует литургия власти. Не какой-нибудь язычник, а католический епископ Боссюэ объявил уже в нынешние времена, что правитель —это «образ Бога» на земле, и восклицал: «Вы божественны, хотя Вы подвержены смерти, и Ваша власть бессмертна!» [239] .
Когда же священническая каста в силу совершаемого ей посвящения царя в сан претендует на признание своего иерархического превосходства («меньший благословляется большим») [240] и требует подчиняться ей —а именно таковы были в Европе притязания церкви во время борьбы за инвеституру [241] —то это тождественно полноценной ереси, совершенному извращению традиционной истины. В действительности уже в темных доисторических веках мы можем обнаружить первые эпизоды конфликта между царской и жреческой властями, так как они обе претендовали на первенство, принадлежащее тому, что предшествовало им по времени и находилось на более высоком уровне. В противоположность общему мнению первоначальной мотивацией этого конфликта являлось вовсе не стремление к политической гегемонии: его корни, более или менее осознаваемые, лежат в двух противостоящих видах отношения к духовному. Согласно ставшей господствующей после разделения властей форме священник по определению всегда является интерпретатором и посредником божественного; каким бы могущественным он ни был, он всегда знает, что обращается к Богу как к господину. Напротив, священный царь чувствует, что он принадлежит к тому же роду, что и боги; он игнорирует чувство религиозного подчинения и не может не быть нетерпимым к любому притязанию на превосходство, выдвигаемому жречеством. Как бы то ни было, более поздние времена стали свидетелями возникновения форм антитрадиционной анархии, проявившейся в двух аспектах: или как царская власть, принимающая чисто светский характер и восстающая против духовного авторитета; или как духовность «лунного» характера, восстающая против духовности, воплощаемой монархами, все еще помнящими о своей древней функции. В обоих случаях на руинах традиционного мира утвердилась ересь. Первый путь ведет к политическому извращению, секуляризации идеи государства, разрушению всякой подлинной иерархии и в конечном счете —к современным иллюзорным и материалистическим формам мужественности и силы, которые в итоге будут сметены демонической одержимостью мира масс в его более или менее коллективистских формах. Второй путь разворачивается параллельно с первым; сначала он проявляется в пришествии «цивилизации Матери» с ее пантеистической духовностью, а позднее —через разнообразные варианты культовой, набожной религиозности.
Мы полагаем, что в Средние века развернулся последний великий эпизод вышеупомянутого конфликта между религиозным универсализмом, представленным церковью, и царственным идеалом, воплощенным, хотя и не без компромиссов, Священной Римской империей. Согласно последнему, император реально является «главой церкви» (caput ecclesiae) [242] —не в том смысле, что он узурпирует место главы священнической иерархии (папы), а в том, что только в своей императорской функции сила, несомая церковью и одушевляющая христианство, может осуществлять действенное отношение господства. «Мир, изображаемый как огромное единое целое, представленное церковью, воспринимался как комплекс, в котором отдельные его члены направляются согласно верховным указаниям императора, который в одно и то же время является главой и царства, и церкви». [243] Император, хотя и являвшийся таковым благодаря обряду инвеституры в Риме, следовавшим за другими инвеститурами, относящимся к его светскому аспекту германского князя, получал свое право и власть непосредственно от Бога и признавал над собой только Бога; следовательно, глава священнической иерархии, посвящавший императора в сан, логически мог играть только роль посредника; он не мог —согласно гибеллинскому идеалу —забрать посредством отлучения ту сверхъестественную силу, которой он уже наделил императора. [244]До григорианской интерпретации, извратившей саму суть древних символов, поддерживалась древняя традиция, согласно которой Империя всегда и везде сравнивалась с солнцем, а церковь —с луной. [245] С другой стороны, даже во времена своего наивысшего престижа церковь применяла к себе сущностно женский символизм матери по отношению к королю, который рассматривался в качестве ее сына. Здесь вновь проявляется определение из Упанишад (брахман как мать кшатрия), на сей раз вместе с идеалами господства гинекократической цивилизации (право матери и антигероическое подчинение ей сына). Впрочем, исходя из того, что уже было сказано, очевидно, что само принятие титула pontifex maximus главой христианской религии —папой —оказалось в большей или меньшей степени узурпацией, так как функция pontifex maximus изначально являлась царской функцией, функцией римского августа. Таким же образом символы, характеризующие папство —двойной ключ и корабль —были заимствованы из древнеримского культа Януса. Сама папская тиара соответствует сану, который не был ни религиозным, ни жреческим, а по своей сути инициатическим —сану «господина центра», повелителя «трех миров». Во всем этом можно ясно опознать искажение и противоправный сдвиг уровня, которые, хотя и случились скрытно, тем не менее реальны и свидетельствуют о значительном отклонении от чистого традиционного идеала.
ГЛАВА 12. УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ И ЦЕНТРАЛИЗМ
Идеал Священной Римской империи отчетливо демонстрирует тот упадок, который претерпевает принцип власти(regere), когда он теряет свое духовное основание. В этой главе мы предвосхитим некоторые идеи, которые намерены изложить во второй, исторической части данной работы.
В гибеллинском идеале более чем ясно было сформулировано, что, во-первых, Империя (Regnum) имеет сверхъестественное происхождение и метаполитическую и универсальную природу, и, во-вторых, что император как живой закон на земле (lex animata in terris) и вершина порядка единовластия (ordinatio ad unum) «не является частью чего-то иного» (aliquod unum quod non est pars, Данте), представляя собой власть, превышающую уровень общества, которым он правит. Таким же образом империю не следует путать ни с каким царством или нацией, которое она содержит в себе, так как в своем начале она является качественно иной: она предшествует любой из них и превосходит любую из них. [246] Не существовало никакой несовместимости —как думают некоторые историки[247] —в средневековом контрасте между абсолютным правом власти (независимо от места, нации или расы), присущим императору в силу того, что он был в коронован и посвящен в свой сан в соответствии с правилами, и практическими ограничениями его материальной власти по отношению к европейским правителям, которые поклялись в послушании ему. Уровень всякой универсальной подлинно объединяющей функции по своей природе нематериален; и только при условии, что такая функция не утверждается как лишь материальное —то есть политическое или военное —единство и власть, она может быть реализована в полной мере. Следовательно, вовсе не материальные узы, упроченные политическими и военными факторами, должны объединять в Империю разнообразные царства; эти узы имеют идеальный и духовный характер, выраженный отличительным термином fides, который в средневековой латыни имел как религиозный, так и политически-моральный смысл верности и преданности. Именно