[268] Именно эта идея лежит в основе указанного «культа дамы» в средневековом рыцарстве.
Однако необходимо обратить внимание на то, что символизм «женщины» в отдельных случаях может приобретать отрицательное «гинекократическое» значение, о чем мы будем говорить более подробно в дальнейшем (см. гл. 27), отличное от того, каковым он обладал в рыцарской традиции, где он был связан с «духовным мужеством», о чем мы говорили ранее, рассматривая отношения между царем и священником. Постоянное, настойчивое использование женских образов, свойственное эпохам героического типа, на самом деле означает только одно —даже перед лицом силы, способной даровать рыцарю или герою просветление и вывести его на сверхчеловеческий уровень, образцовым поведением для него является активная и утверждающая позиция по отношению к женщине, каковая в любой нормальной культуре является естественной для настоящего мужчины. Именно эта «тайна» в более или менее скрытом виде присутствует в средневековой рыцарской литературе, что отчасти связано также с так называемыми «Судами Любви»; например, достаточно вспомнить тот глубочайший смысл, который вкладывался в одну из наиболее часто обсуждаемых тем относительно того, кому должна отдавать свое предпочтение «дама» — «монаху» или рыцарю. [269] Точно так же встречающиеся в некоторых рыцарских кодексах заявления о том, что рыцарь, выступающий в своем почти священническом качестве или непосредственно как «небесный рыцарь», имеет право на всех чужих женщин, включая даже женщину своего суверена —естественно, если сумеет доказать, что он сильнее, —что само обладание «дамой» автоматически вытекает из его победы, [270] имеют эзотерический аспект. Здесь можно сослаться на то, что мы уже говорили ранее, рассматривая легенду о Немийском царе.
Здесь мы выходим на уровень реального жизненного опыта, так что не стоит думать, что речь идет исключительно об абстрактных символах, никак не связанных с практикой. В частности, в книге «Метафизика пола» мы уже касались тех случаев, когда в реальной женщине пробуждается «инициатическая женщина» или «тайная женщина», а эрос, любовь, секс понимаются и используются в соответствии с их реальными возможностями для достижения трансцендентности, на что указывают многие традиционные учения, что позволяет выделить их в качестве особого пути, ведущего к действенному снятию границ «Я» и достижению сопричастности к высшим формам бытия. На этом, пожалуй, можно остановиться.
Рассеянные и материализованные фрагменты древнего символизма встречаются и в других случаях. Социальный престиж рыцарства, тесный союз между рыцарем и его конем, который доходит до того, что первый поровну делит со вторым и опасности, и славу, и ритуально теряет свой статус, если позволяет выбить себя из седла —все эти моменты также выходят за рамки чисто материального аспекта и связаны с древним символизмом коня. [271] Действительно, крылатый конь, возносящийся в небеса, которого в качестве испытания должны оседлать божественные герои, фигурирует в известных мифах о Персее и Беллерофонте. Этот символизм еще более прозрачен в платоновском мифе, где способность разрешить противоречие между белым и черным конем, в котором душа выступает в качестве возничего, решает ее посмертную судьбу; [272] можно вспомнить также миф о Фаэтоне, которого привела к гибели ретивость его скакуна, стремящегося достичь Гелиоса. Конь, традиционно связанный также с Посейдоном, богом водной стихии, в частности, является символом стихийной силы жизни; а его связь с Марсом —другим конным богом классической античности —делает его олицетворением той же силы, но уже в аспекте воинского начала. Это проясняет также смысл двух символических представлений, которые в данном контексте имеют особое значение. В первую очередь, речь идет о некоторых классических представлениях, в соответствии с которыми «героизированная», то есть преображенная душа, изображается как всадник или в сопровождении коня. [273] Во-вторых, речь идет о так называемом Калки-аватаре, который, согласно индоарийской традиции, в образе белого коня станет олицетворением силы, должной положить конец «темному веку», уничтожив злодеев и, в частности, млеччхов, каковые являются никем иным, как выродившимися и отлученными от сакрального начала воинами; [274] вопреки им, приход Калки-аватары приведет к восстановлению изначальной духовности. Развитие этих символических сюжетов можно без труда проследить в римском мире, и от него вплоть до рыцарского Средневековья.
С относительной и исторической точки зрения элемент европейской рыцарской аристократии формально институализировался обрядом возведения в рыцарское звание, окончательно закрепившимся к XII в. После двойного семилетнего срока служения господину, который длился от семи до четырнадцати и от четырнадцати до двадцати одного года, за время которого кандидат должен был доказать свою преданность, верность и отвагу, он проходил обряд посвящения, как правило, совершаемый на Пасху или на Троицу, [275] то есть в праздничные дни, прямо связанные с идеями воскрешения или «нисхождения Духа». Этому предшествовал период поста и покаяния, затем символического очищения в купальне, после которых —как пишет Реди — «для этих рыцарей... начиналась новая жизнь с новыми обычаями». За этим посвящением —или иногда после него —следовало «бдение с оружием»; посвящаемый проводил ночь в храме, стоя на ногах или на коленях (садиться хотя бы на мгновение было запрещено), моля Бога о помощи в обретении тех качеств, которых ему недоставало, чтобы стать полноценным рыцарем. Как бы то ни было, после ритуального омовения рыцарь, по примеру древних, посвящаемых в таинства, надевал белые одежды, символизирующие обновление и очищение его естества; [276] иногда к этому добавляли еще два предмета одежды: черный как напоминание о растворении смертной природы и красный в память о ждущих его подвигах, ради совершения которых он при необходимости должен быть готов пролить свою кровь. [277] Наконец, освящалось положенное на алтарь оружие, что служило окончанием обряда: считалось, что неофит получил определенное духовное влияние, должное поддерживать «новую жизнь» в рыцаре, возведенном в сан и ставшем членом вселенского ордена. [278] На Средневековье приходится расцвет литературы, в которой все оружие и все предметы рыцарского облачения трактуются как символы духовных или этических качеств, которые должны служить ему материальным напоминанием об этих добродетелях, связывая всякое совершенное им действие вовне с внутренним действием.
Легко найти соответствия этой мистике оружия в других традиционных культурах. Ограничимся ссылкой на японскую воинскую знать, для которой рыцарский меч был священен; его изготовляли в соответствии со строжайшими правилами —оружейники надевали ритуальные одежды и проводили обряд очищения печи. Техника закалки держалась в полной тайне и передавалась от мастера к ученику. Клинок меча считался символом души самурая, [279] а применение оружия также подчинялось строгим правилам, так что процесс обучения владения тем или иным видом оружия (например, луком) также мог иметь инициатическое измерение, например, в связи с дзеном.
В списке рыцарских добродетелей, который приводит Реди, на первом месте стоит мудрость, и лишь за ней следуют «верность, свобода, стойкость и т. п.». [280] Точно также, согласно легенде, Роланд является в первую очередь победителем в теологии, и именно ею он занимается до того, как вступить в сражение со своим противником, Феррагусом. Современники называли Готфрида Бульонского lux monachorum, [281] а Ги де Табари в своем «Ordene de Chevalerie» называет рыцаря «вооруженным священником», который благодаря своему двойному качеству имеет право входить в церковь и наводить там порядок своим священным мечом. [282] Согласно индоарийской традиции, именно в мудрости состязаются представители воинской знати с брахманами, то есть с представителями жреческого сословия (например, Аяташатру с Гаргия Балаки, Правахана Джаивали с Аруни, Санаткумана с Нарадой, и так далее), и одерживают победу, сами становясь брахманами или изначально будучи «теми, кто хранит священный огонь». [283] Это подтверждает внутренний аспект рыцарства и воинской касты в целом в мире Традиции.
По мере заката рыцарства европейское дворянство также утратило свою духовную составляющую, некогда бывшую точкой отсчета для «верности», понимаемой в высшем смысле, став частью обычного политического организма —как это произошло с аристократией национальных государств, пришедших на смену средневековой цивилизации. Принципы чести и верности сохранялись даже тогда, когда дворянин превратился всего лишь в «слугу царя»; но такая верность, более несвязанная, даже косвенным образом, с надчеловеческим уровнем, лишилась света. Качества, сохранявшиеся в европейской знати благодаря наследственности, но не получавшие обновления в своем изначальном духе, претерпели роковое вырождение—за закатом царской духовности неотвратимо наступил закат самой аристократии и последовало наступление сил, относящихся к более низкому уровню.
Как уже отмечалось, рыцарство, как по своему духу, таки по этосу, в большей степени было органичной частью Империи, нежели церкви. Конечно, нельзя отрицать того, что защита веры была призванием рыцаря. Однако в этом в большей мере сказывалась общая склонность, свойственная воинскому сословию, посвящать себя служению надындивидуальному началу, а не какому-то конкретному вероисповеданию в узком, богословском смысле. Углубляясь в эту тему, легко заметить, что рыцарство достигало наиболее мощного расцвета именно тогда, когда было сущностно связано с теми орденами и движениями, которые церковь подозревала в «ереси» или даже подвергала преследованию. Если с традиционной точки зрения учение альбигойцев нельзя признать безупречным, тем не менее, точно так же нельзя отрицать (особенно принимая во внимание Фридриха II и арагонских королей) их связи с одним из течени