fides и живой душой, освобождавшими его от пут эгоизма и обыденных интересов. В корпорациях существовала естественная и органичная связь между кастами вайшьев (говоря по-современному, работодателей) и шудр (рабочего класса). Ощущался дух почти воинской солидарности, и его добивались сознательно, чтобы в общем предприятии вайшья являлся эквивалентом командира, а шудра —солдата: марксово противоречие между трудом и капиталом, работодателями и рабочими в то время было немыслимо. Каждый выполнял свою функцию, каждый находился на своем месте. Верность нижестоящих соответствовала той гордости, которую вышестоящие испытывали за усердие и работоспособность своих подчиненных—особенно в немецких гильдиях. Здесь, как и в прочих областях, анархия «прав» и «требований» возникла только после того, как вымерла внутренняя духовная ориентация, и действие, совершаемое в чистоте, сменилось мотивированным материалистическими и индивидуалистическими соображениями, а также многообразной и тщетной лихорадкой, принесенной современным духом и цивилизацией, превратившей экономику в направляющий принцип (демон) и свою судьбу.
Когда внутренняя сила fides утрачена, то всякая деятельность определяется согласно ее чисто материальному аспекту; равноценные части сменяются дифференциацией, основанной на следствиях, продиктованной типом исполняемой деятельности. Отсюда можно извлечь смысл промежуточных форм общественной организации —таких, как древнее рабство. Каким бы парадоксальным это ни казалось с первого взгляда в контексте тех цивилизаций, которые широко использовали институт рабства, именно работа характеризовала условия раба, а не наоборот. Иными словами, когда деятельность в низшем слое общественной иерархии более не поддерживается духовным смыслом, а вместо «действия» существует только «работа», то материальному критерию суждено возгосподствовать, а типам деятельности, относящимся к материи и связанным с материальными жизненными потребностями, суждено казаться упадочными и недостойными свободного человека. Поэтому «работа» (πόνος) стала рассматриваться как то, чем занимаются только рабы, и стала почти что заключением; таким образом, работа осталась единственной дхармой раба. Древний мир не презирал труд из-за того, что использовал рабство и из-за того, что работали только рабы; напротив, из-за того, что он презирал труд, он презирал рабов. Так как те, кто «работал», не могли быть никем иным, как рабами, традиционный мир признавал рабство и выделял, организовывал и регулировал как отдельный общественный класс массу людей, чей способ существования мог быть выражен только через работу. [334] Труд как πόνος, как продиктованные лишь нуждой сумрачные усилия, был противоположностью действия: первое представляло собой материальный, тяжелый, темный полюс человеческих возможностей, а последнее —полюс духовный, свободный, независимый от нужды. Свободные люди и рабы по своей сути представляли собой социальную кристаллизацию этих двух способов совершения действия —или согласно материи, или ритуального; ненужно искать где-то в другом месте, чтобы найти основу презрения к работе и концепции иерархии, отражающих определенные традиционные ценности и свойственных структурам промежуточного типа, о которых здесь идет речь и которые можно найти прежде всего в античном мире. В таком мире умозрительное действие, аскетизм, созерцание (иногда даже «игра» и война) характеризовали полюс действия, противопоставленный рабскому полюсу работы.
В эзотерическом смысле ограничения, накладывавшиеся рабством на возможности родившегося в этом состоянии индивида, соответствуют природе его «судьбы», исходя из которой рабство иногда стоит рассматривать как естественное следствие. На уровне мифологических интерпретаций иудейская традиция не очень далека от такого взгляда, когда она рассматривает труд как следствие падения Адама и в то же время как «искупление» этого трансцендентного проступка, происходящее в человеческом существовании. На этом основании, когда католицизм попытался превратить труд в инструмент очищения, он частично отразил общую идею ритуальной жертвы действием, соответствующей природе человека (в этом контексте—природе «падшего человека» в соответствии с иудеохристианской точкой зрения) как пути освобождения.
В древности покоренных часто обращали в рабов. Было ли это варварским материализмом? И да, и нет. Опять же, ненужно забывать истину, пронизывающую традиционный мир: все, что происходит на земле, является символом и параллельным следствием духовных событий, так как между духом и реальностью (следовательно, и властью) существует тесная связь. Частным следствием этой истины является тот факт, что победа или поражение никогда не считались просто случайностями —мы об этом уже говорили. До сих пор среди первобытных народов существует поверье, что личность, подверженная неудачам, всегда является виновной; [335] исход всякой борьбы и войны —это всегда мистический знак, результат «божьего суда», и, следовательно, он может раскрыть или исполнить человеческую судьбу. Исходя из этой предпосылки, можно пойти далее и установить трансцендентальное сходство смыслов между традиционным взглядом на «покоренных» и иудейским взглядом на «грешника», так как они оба наследуют судьбу, соответствующую дхарме раба —а именно труд. Это сходство исходит из того факта, что «вина» Адама связана с поражением, которое он испытал в символическом событии (попытке завладеть плодом «Древа»), которое могло бы иметь и иной, победоносный исход. Известны мифы, в которых овладевание плодами дерева или символически эквивалентными им вещами («женщиной», «золотым руном» и так далее) достигается другими героями (Гераклом, Ясоном, Зигфридом) и ведет их не к проклятию, как в иудеохристианском мифе, а к бессмертию или трансцендентному знанию[336] .
Если современный мир разоблачил «несправедливость» кастовой системы, то гораздо сильнее он заклеймил те древние цивилизации, что практиковали рабство; недавние времена хвалятся тем, что выдвинули на передний план понятие «человеческого достоинства». Это тоже всего лишь демагогия. Не будем обращать внимания на тот факт, что европейцы в своих заморских колониях заново внедрили рабство и поддерживали его вплоть до ХIХ в. в таких отвратительных формах, которые редко встречались в древнем мире. [337] Но нужно подчеркнуть, что если когда-либо и существовала цивилизация рабов в массовом порядке, то это именно та, в которой мы живем. Никакая традиционная цивилизация не была свидетелем того, как огромные массы людей обречены выполнять мелкую, безличную, автоматическую работу; в современной рабской системе уже не найти противоположность рабов —господ или повелителей. Это рабство овладевает нами едва уловимо при помощи тирании экономического фактора и абсурдных структур более или менее коллективизированного общества. И поскольку современный взгляд на жизнь в своем материализме отнял у отдельного человека любую возможность придать своей судьбе преобразующий элемент и видеть в ней знак и символ, современное «рабство» нужно считать одним из самых мрачных и отчаянных видов рабства во все времена. Неудивительно, что в недалеких массах современных рабов темные силы мирового упадка нашли удобный инструмент для осуществления своих целей; в то время как в местах, где они уже восторжествовали, обширные «рабочие лагеря» демонстрируют, как по-дьявольски методично применяется физическое и моральное подчинение человека целям коллективизации и выкорчевывание всякой ценности личности.
В дополнение к предыдущему рассмотрению касательно труда как искусства в мире Традиции кратко упомянем органическое, функциональное и устойчивое качество производимых объектов, достижимое благодаря тому, что красота не мыслилась как нечто отдельное от некоторой привилегированной категории объектов искусства, а объектов чисто утилитарного и меркантильного характера не существовало. Каждый объект обладал собственной красотой и качественной ценностью, как и своей полезной функцией. Что касается искусства в традиционном мире, можно сказать следующее: с одной стороны «то, что случалось, было чудом объединения противоположностей,<...> совершенным соответствием установленным правилам, в котором всякий личный порыв кажется принесенным в жертву и подавленным, и подлинное проявление духовности в настоящем, личном создании»; с другой стороны, можно верно отметить, что «ни на одном объекте не лежал отпечаток личности, как это происходит сейчас с так называемыми произведениями искусства; тем не менее, открывая «хоральный» вкус, делающий объект одним из многих, бесконечных, выражений, объект нес на себе печать духовной гениальности, не допускавшей называния его копией». [338] Такие произведения несли свидетельство одной стилистической личности, чья творческая активность разворачивается через века; даже когда имя —настоящее, фальшивое или символическое —было известно, оно считалось неважным. Таким образом, поддерживалась анонимность не субличностного, а надличностного характера; [339] на этой почве рождались и процветали во всех областях жизни произведения ремесленников, далекие как от мелкого, плебейского смысла полезности, так и от эксцентричной, нефункциональной, «искусственной» красоты —и это деление отражает тотально неорганический характер современной цивилизации.
ГЛАВА 16. ДВОЙСТВЕННОСТЬ ТРАДИЦИОННОГО ДУХА. АСКЕТИЗМ
После разъяснения смысла кастовой системы необходимо рассмотреть путь, который в некотором роде расположен над кастами и соответствует импульсу, направленному на непосредственную реализацию трансцендентности. Он аналогичен высшей инициации, но, тем не менее, находится за пределами специфичных и строгих структур последней. В то время как