munera —на одном из рубежей в цирке, который открывался только по случаям игр, представал как выход инфернальных сил, как и его этрусский эквивалент —путеаль. [416] Но выше были воздвигнуты статуи божеств-триумфаторов, которые указывали на противоположный уранический принцип, так что цирк в определенном отношении преображался в совет нуменов —daemonum concilium, [417] чье невидимое присутствие ритуально подтверждалось сидениями, оставленными пустыми. [418] Таким образом, что с одной стороны казалось разворачиванием действия в соревновании или зрелище, с другой стороны поднималось на уровень магической эвокации. Риск, связанный с такой эвокацией, был реальным в более широком смысле, нежели риск для жизней участников состязаний. Победа обновляла и усиливала в индивиде и в коллективе победу уранических сил над инфернальными —победу, которая преобразовывалась в принцип «судьбы». Например, игры Аполлона были учреждены по случаю Пунических войн как защита от опасности, предсказанной оракулом; их повторяли, что-бы не подпускать эпидемию чумы, и в итоге их стали проводить периодически. Таким образом, во время так называемого парада, предшествовавшего играм, изображения (exuviae) капитолийских богов, защитников Рима, торжественно перевозились из Капитолия в цирк на освященных колесницах (tensae); особое внимание уделялось изображениям Юпитера (Jovis Optimi Maximi), который также обладал знаками империи —молнией, скипетром, увенчанным орлами, и золотой короной. Предполагалось, что та же тайная сила римской власти была свидетелем игр, ей посвященной (ludi romani), или участвовала в них. Магистрат, выбиравшийся для руководства играми, возглавлял шествие, неся божественные символы, как если бы он был триумфатором: он был окружен своим народом, и за ним следовал государственный раб, держащий над его головой корону из дубовых листьев, инкрустированную золотом и алмазами. Возможно, что в ранних играх квадрига[419] была символом атрибутов Юпитера и в то же время обозначением триумфальной царской власти: древняя квадрига этрусского происхождения, хранимая в Капитолийском храме, считалась римлянами залогом их будущего процветания [420] .
Это объясняет, почему игры, проводившиеся не согласно традиции, считались искаженными священными обрядами. Если представление было расстроено несчастным случаем или по какой-либо причине прервано, если соответствующие обряды были нарушены, это считалось причиной несчастья и проклятием, и чтобы «умиротворить» божественные силы, игры нужно было повторить. [421] С другой стороны, известна легенда, согласно которой, когда люди после внезапного нападения врага оставили игры, чтобы взяться за оружие, они обнаружили, что врага обуяла паника, вызванная сверхъестественной силой, которая позже была опознана как сила, вызванная обрядом игры, посвященной Аполлону Спасителю —который не прерывался. [422] И если игры часто посвящались «Победам», персонифицировавшим триумфальную силу, их целью было обновить жизнь и присутствие такой силы, напитать ее новыми энергиями, которые пробуждались и передавались в том же направлении. На этой основе становится понятным, особенно имея в виду состязания и munera, почему победитель представал наделенным божественным характером и в то же время считался временным воплощением божества. В Олимпии во время триумфа победителя считали воплощением местного Зевса, а публичная овация гладиатору-победителю оказалась включенной в древнюю христианскую литургию: είς αίωνα απ αιώνος («во веки веков») [423] .
Помимо обрядовой и магической ценности этого события для общества здесь нужно рассмотреть ту внутреннюю ценность, которую оно могло иметь для отдельного человека. В этом отношении можно до определенной степени повторить то, что было сказано о священной войне: героическое опьянение соревнования и победы, получившее обрядовый смысл, стало имитацией или введением по отношению к более высокому и более чистому импульсу, который посвященный использовал для победы над смертью. Это объясняет более чем частые отсылки к состязаниям, к играм в цирке и к образам победителей в классическом погребальном искусстве; все они фиксировали согласно аналогии высшую надежду погибших и были представлением способа действия, который мог помочь им преодолеть Гадес и получить славу вечной жизни согласно традиционному пути действия. В классических саркофагах, погребальных урнах и барельефах постоянно обнаруживаются изображения «триумфальной смерти»: крылатые богини победы открывают врата в другой мир, или несут портрет погибшего, или коронуют его венком вечнозеленого дерева, что обычно венчает головы посвященных. [424] В Греции в прославлении Пиндаром божественных борцов-победителей Энагоги и Промахи изображались божествами, ведущими души к бессмертию. И наоборот: в орфизме всякая победа (Ника) становилась символом победы души над телом, и достигшие посвящения назывались «героями» —героями драматической и непрерывной борьбы. То, что в мифе является выражением героической жизни, составляет модель жизни орфийской: поэтому в изображениях на гробницах Геракл, Тезей, Диоскуры, Ахилл и другие изображены как посвященные-орфики: слова στρατός[425] и militia[426] обозначали множество посвященных, а слово μνασΐστρατός —иерофанта Мистерий. На многочисленных иллюстрированных эллинских памятниках свет, победа и инициация тесно связаны друг с другом. Гелиос как восходящее солнце (Аврора) является Никой и наделен триумфальной колесницей; Никой также являлись Телега, Мистида и другие божества или персонификации трансцендентного перерождения. [427] При переходе от символического и эзотерического аспекта к магическому нужно отметить, что соревнования и воинские танцы, в Греции устраивавшиеся по случаю смерти героя (римским эквивалентом являются игры, устраивавшиеся на похоронах великих людей), имели своей целью пробудить мистическую спасительную силу, которая бы сопутствовала ему и усиливала его во время кризиса, случившегося в момент кончины. Героев также часто почитали, периодически повторяя соревнования, последовавшие за их похоронами [428] .
Все это можно рассматривать как типичный пример традиционной цивилизации, характеризуемой полюсом действия, а не созерцания: действие как дух, а дух как действие. Что касается Греции, мы уже упоминали, что в Олимпии действие в форме «игр» выполняло объединяющую функцию, выводящую за пределы частных интересов городов-государств, схожую с функцией, проявленной при помощи действия как «священной войны», как в случае с наднациональным феноменом крестовых походов или в случае исламских земель во время первого халифата.
Существует множество элементов, позволяющих нам понять глубинный аспект подобных традиций. Мы уже указывали, что в древности понятия души, «двойника» или демона, а позже —фурий или эриний, и, в итоге, богини смерти и богини победы часто смешивались в одном и том же понятии, —настолько, что создавали понятие божества, которое в одно и тоже время является богиней битвы и трансцендентным элементом человеческой души[429] .
Например, таковы были понятия фюльгъя (скандинавская традиция) и фраваши (иранская). Фюльгъя, чье название дословно означает «сопровождающая», понималась как духовная сущность, пребывающая в каждом человеке; ее можно видеть в исключительные моменты —например, во время смерти или смертельной опасности. Фюльгъю смешивали с hugir, эквивалентом души, но она считалась в то же время сверхъестественной силой (fylgjukoma), духом как отдельного человека, так и его рода (kynfylgja). Но фюльгъя часто изображалась и как эквивалент валькирии, понимаемой как судьбоносная сущность, ведущая человека к победе и героической смерти. [430] Тоже самое касается и фраваши из древнеиранской традиции —ужасающих богинь войны, приносящих удачу и победу, [431] и вто же время предстающих в виде «внутренней силы во всяком существе, которая поддерживает его и заставляет его рождаться и существовать», а также как «вечная и обожествленная душа мертвого», связанная с мистической силой рода, как в концепции индийских питри и латинских манов[432] .
Мы уже говорили об этом виде «жизни жизни» —глубинной жизненной силе, скрытой за телом и состоянием конечного сознания. Здесь нужно только подчеркнуть, что этот демон или двойник превосходит всякую личную или частную форму, в которой он проявляется; таким образом, резкий и внезапный переход от обычного состояния индивидуализированного сознания к состоянию, определяемому таким демоном, в общем случае имеет смысл разрушительного кризиса —это то разрушение и кризис, которые реально имеют место после смерти. Но если мы поймем, что в некоторых особых обстоятельствах двойник может, так сказать, ворваться в «Я» человека и внутренне проявиться согласно своей разрушительной трансцендентности, смысл первого из вышеупомянутых уподоблений станет очевидным: отсюда двойник или демон человека и божество смерти, которое проявляется (например, как валькирия) в момент смерти или в обстоятельствах смертельной опасности, становятся одним и тем же. В аскетизме религиозного и мистического типа предпочтительными средствами, используемыми для того, чтобы вызвать этот кризис и преодолеть его, являются самоумерщвление, самоотречение и преданность Богу. Но мы знаем, что согласно другому пути средством вызова этого кризиса является активное возбуждение и оживление элемента «действия» в чистом состоянии. На низшем уровне для того, чтобы при помощи экстаза души привлечь и заставить проявиться различные божества и невидимые силы, в качестве священного метода использовался