танец: это оргиастическая, шаманская, вакхическая, менадическая и корибантская тема. В Древнем Риме также существовали священные жреческие танцы, совершаемые луперками[433] и арвалами[434] : уже слова гимна арвалов «Помоги нам, Марс! Танцуй, танцуй!» демонстрируют связь между танцем и войной, посвященную Марсу. [435] В жизнь танцорав текала другая жизнь, высвобожденная ритмом, как проявление глубинного корня первой; она представлялась в виде ларов (lares ludentes) или куретов, [436] фурий и эриний, диких духовных существ, чьи атрибуты схожи с атрибутами Загрея («великого охотника, уничтожающего всё на своем пути»). Таковы проявления демона в его активной и вызывающей страх трансценденции. Высший уровень соответствовал играм (таким, как munera), священным играм, но в намного большей степени —войне. В ясном водовороте опасности и в героическом устремлении, порожденном борьбой, в напряженном стремлении к победе (в играх, но в первую очередь в войне) признавалась способность претерпеть аналогичный опыт: кажется, что уже этимологически слово ludere передавало идею «развязывания», [437] что эзотерически имело смысл обычно обнаруживаемой в соревновании способности развязать индивидуальные узы и высвободить глубинные силы. Отсюда происходит дальнейшее уподобление, при помощи которого двойник и богиня смерти отождествляются не только с фуриями и эриниями, но также и с богинями войны, с валькириями —воинственными девами, которые магически поражают врага паническим ужасом herfjöturr), и с фраваши — «ужасными, всемогущими, яростно нападающими».
Но эти силы в итоге трансформировались в богинь —таких, как Виктория или Ника, в lar victor, в lar mortis et pacis triumphalis, —то есть в ларов, которые в Риме считались «полубогами, основавшими город и учредившими Империю». [438]Эта последняя трансформация соответствует удачному исходу такого рода опыта. Как двойник обозначал глубинную силу в латентном состоянии по отношению к внешнему сознанию; как богиня смерти выражала ощущение проявления этой силы как принципа кризиса для сущности конечного «Я»; и как фурии и эринии или lares ludentes отражали один из способов высвобождения этой силы —таким же образом богиня Виктория и lar victor выражали триумф над этой силой, «становление двух одним» и триумфальный переход к стадии, лежащей за пределами опасности бесформенного экстаза и растворения, свойственными безумному моменту действия.
Более того, где бы действия духа ни происходили в области реальных действий и событий (в отличие от того, что происходит в области созерцательного аскетизма), можно установить параллели между физическим и метафизическим, видимым и невидимым. Эти действия могут представать оккультным двойником воинских дел или соревнований, увенчивавшихся реальной победой. Тогда материальная победа отражает соответствующее духовное событие, которые определило ее согласно известным путям энергий, соединяющих внутреннее и внешнее; то есть она предстает реальным знаком инициации и мистической эпифании, происходящих в одно и то же время. Воин и военный вождь, встретившийся с фуриями и смертью лицом к лицу, встречал их и внутри себя, в своем духе, в форме опасных проявлений силы, возникающих из его глубинной природы; восторжествовав над ними, он достигал победы. [439] Именно поэтому в античных традициях каждая победа часто приобретала священное значение: в императоре, в герое, в вожде, которого чествовали на поле битвы после победы, как победителя на священных играх, присутствовал смысл резкого проявления мистической силы, которая преобразовывала его и делала его чем-то большим, чем человек. Одним из римских воинских обычаев, поддающихся эзотерической интерпретации, было поднимание победоносного военачальника на щитах. На самом деле уже Энний уподобил щит небесному своду—altisonum coeli clupeum; щит был священным предметом в храме Юпитера Олимпийского. В третьем веке титул императора смешался с титулом победителя, а церемония триумфа была в большей степени сакральной церемонией в честь высшего капитолийского бога, нежели военным парадом. Триумфатор представал живым изображением Юпитера и вкладывал в руки этого бога лавровый венок своего триумфа. Триумфальная колесница была символом космической квадриги Юпитера, а регалии вождя соответствовали регалиям бога. [440] Символизм «побед», валькирий и аналогичных им существ, ведущих души погибших героев на «небеса», или символизм героя-триумфатора, который, как Геракл, получает от Ники корону, предназначенную тем, кто разделяет олимпийскую неуязвимость, становится ясным и дополняет сказанное выше о священной войне—это наиболее очевидно именно в кругу тех традиций, в которых победа приобретает значение бессмертия, подобное тому, что приобретается при инициации, и является посредником из-за своего участия в трансценденции или своем проявлении в теле силы. Исламскую идею, согласно которой воины, убитые на «священной войне» (джихаде), на самом деле не умирают, нужно рассматривать в соответствии с тем же принципом [441] .
И последнее. Победа вождя часто рассматривалась римлянами как независимое божество (нумен), мистическая жизнь которого составляла предмет особого культа; пиры, священные игры, обряды и жертвоприношения —всему этому было суждено обновлять его присутствие. Лучшим примером этого является Victoria Caesaris. [442] Будучи эквивалентом инициатического или «жертвенного» действия, каждая победа, как считалось, создавала сущность, отдельную от судьбы и конкретной индивидуальности смертного человека, породившего ее; как и победа божественных предков, о которых мы уже много говорили, эта сущность считалась способной создать цепь особых духовных влияний. И как в случае культа божественных предков, такие влияния нужно было подтверждать и развивать при помощи обрядов, действующих согласно законам симпатии и аналогии. Победы как нумены периодически почитались главным образом при помощи игр и соревнований. Регулярность этого соревновательного культа, закрепленная законом, должна была стабилизировать «присутствие», которое могло мистически присоединиться к силам расы, чтобы вести их к благоприятному исходу, чтобы трансформировать новые победы в средства, необходимые для проявления и усиления энергии первоначальной победы. Таким образом, как только чествование умершего цезаря смешалось в Риме с чествованием его победы, а регулярные игры посвящались Victoria Caesaris, стало возможным видеть в нем «вечного победителя» [443] .
Культ Победы, которому приписывалось доисторическое происхождение, [444] можно считать, говоря в общем, тайной душой римского величия и fides. Со времен Августа статуя богини Виктории стояла на алтаре римского сената; согласно обычаю, каждый сенатор, направлявшийся на свое место, сначала приближался к алтарю, чтобы возжечь на нем благовония. Таким образом, считалось, что эта сила невидимо руководит процессами курии: сенаторы поднимали руки в направлении ее изображения, когда перед пришествием нового цезаря произносили клятву верности, а также каждый год третьего января, когда произносились торжественные молитвы о благополучии императора и процветании империи. Таков был наиболее живучий римский культ, павший последним перед натиском христианства [445] .
Можно сказать, что никакая вера не была среди римлян более живой, чем вера в то, что божественные силы ответственны за создание римского величия и поддержку его aeternitas, [446] и, соответственно, что война, прежде чем будет выиграна в материальном мире, должна быть выиграна мистически (или по меньшей мере нужно было попытаться умилостивить соответствующее божество). После битвы при Тразименском озере Фабий сказал солдатам: «Ваша вина состоит в пренебрежении жертвоприношениями и игнорированием заявлений авгуров, а не в отсутствии смелости или способности сражаться». [447] Также догматом веры была идея, согласно которой чтобы взять город, необходимо было заставить его бога-хранителя покинуть его. [448] Ни одна война не начиналась без жертвоприношений; особой коллегии жрецов —фециалам (fetiales) —было доверено проведение обрядов, связанных с войной. Основой римского искусства войны было вступать в сражение только тогда, когда боги были не против. [449] Уже Фемистокл говорил: «Боги и герои совершили это, а не мы». [450] Вновь мы видим, что подлинный центр всего лежал в sacrum. Люди вызывали сверхъестественные действия, чтобы поддержать свои собственные действия и передать им мистическую силу Победы[451] .
Так как мы говорили о действии и героизме как о традиционных ценностях, уместно подчеркнуть различие, существующее между ними и теми формами, которые за немногими исключениями можно видеть в наши дни. Это различие состоит, опять же, в отсутствии у современных форм трансцендентального измерения, и, таким образом, ориентации, которая, даже если не продиктована чистым инстинктом и слепым порывом, не ведет ни к какому «открытию», а порождает качества, которым суждено наделить физическое «Я» только темным и трагическим величием. Что касается аскетических ценностей в узком смысле, то здесь мы находим аналогичное искажение, лишающее аскетизм всякого просветляющего элемента по мере перехода от понятия