Не является совпадением, что выпады Лютера против «дьявольского института папства в Риме» и против Рима как «вавилонского царства» и как радикально языческой реальности, совершенно враждебной христианскому духу, были весьма близки к выпадам, использовавшимся против города Орла и Топора ранними христианами и еврейскими апокалиптическими текстами. Отвергая все в католичестве, что было Традицией и противостояло просто Евангелию, Лютер продемонстрировал фундаментальное непонимание того высшего содержания, которое не может быть сведено ни к еврейско-южному субстрату, ни к области чистой преданности, развившейся в церкви при помощи тайных влияний свыше. [842] Гибеллинские императоры восставали против папского Рима во имя Рима, таким образом вновь утверждая высшую идею Священной Империи против как чисто религиозной духовности церкви, так и ее гегемонистских поползновений. Напротив, Лютер восстал против папского Рима из яростного неприятия другого аспекта —положительного, то есть традиционного, иерархического и обрядового компонента, существовавшего в католическом компромиссе.
Во многом Лютер облегчил искажающее освобождение, даже в сфере политики. Поддерживая Реформацию, германские князья вместо оживления наследия Фридриха II создали антиимперский фронт. В авторе Warnung an seine lieben Deutschen, который представлялся «пророком германского народа», эти князья видели того, кто своими доктринами узаконивал их мятеж против имперского принципа власти и позволял им маскировать свое неподчинение в форме антиримского крестового похода, ведомого во имя Евангелия, согласно которому у них не было никакой иной цели, кроме как быть свободными германскими правителями и освободиться от любых наднациональных иерархических уз. Лютер также внес свой вклад в инволюционный процесс иным образом: его доктрина подчиняла религию государству во всех ее конкретных проявлениях.
Но из-за того, что управление государством было ответственностью чисто светских правителей; из-за того, что Лютер предвосхитил демократический мотив, позднее проясненный Кальвином (государи правят не в силу своей природы, а потому что они являются представителями общества); из-за того, что Реформации было свойственно радикальное отрицание «олимпийского» или «героического» идеала, любой возможности человека превзойти свои ограничения при помощи или аскетизма, или посвящения, даже чтобы исполнить свое право свыше подлинных вождей —из-за всего этого взгляды Лютера касательно «светской власти» (die weltiche Obrigkeit) практически равнялись инверсии традиционной доктрины царственного приоритета и таким образом открывали путь для узурпации духовной власти со стороны представителей светской власти. Определяя тему Левиафана или «абсолютного государства», Гоббс таким же образом провозглашал: civitatem et ecclesiam eadem rem esse («государство и церковь —это одна и та же вещь»).
С точки зрения метафизики истории положительный и объективный вклад протестантства состоит в подчеркивании того факта, что в человечестве, живущем в последние времена, истинный духовный принцип уже более не присутствует непосредственно, и, следовательно, ему приходится представлять этот принцип как нечто трансцендентное. На этой основе само католичество уже приняло миф о первородном грехе. Протестантство усилило этот миф, провозгласив фундаментальное бессилие человека в достижении спасения собственными силами. Говоря в общем, оно рассматривало все человечество как проклятую массу, приговоренную совершать зло автоматически. К истине, смутно оттененной этим мифом, протестантство добавило оттенки подлинного сирийского мазохизма, выражавшиеся в довольно отталкивающих образах. По сути, против древнего идеала духовной мужественности Лютер, не колеблясь, призвал идеал «царской свадьбы», в которой душа, изображаемая проституткой и «крайне испорченным и греховным созданием», играет роль женщины (см. De libeitate Christiana). Он сравнивал человека с вьючным животным, на которым по своей воле едут Бог или дьявол, и он ничего не может с этим сделать (см. De servo arbitrio).
Но за признанием вышеупомянутой экзистенциальной ситуации должно было последовать утверждение потребности в поддержке, свойственной обрядовой и иерархической системе, или же утверждение строжайшего типа аскетизма. Лютер отрицал обе эти вещи. По сути вся система мысли Лютера была явно обусловлена его личным уравнением и мрачным характером его внутренней жизни как неудавшегося монаха и человека, который не смог преодолеть свою собственную природу, на которую влияли страсти, чувственность и гнев. Именно это личное уравнение отразилось в конкретной доктрине, согласно которой десять заповедей были даны людям божеством не для того, чтобы выполнять их в этой жизни, а для того, чтобы человек, признав свою неспособность их выполнить, свою ничтожность, а также непобедимость страстей и своей внутренней склонности ко греху, вверил себя личному богу и отчаянно надеялся только на его милость. Это «оправдание верой единой», это осуждение силы «трудов» привело Лютера даже к нападкам на монашество и аскетическую жизнь в общем, которую он называл «напрасной и губительной», таким образом удерживая человека Запада от преследования этих остаточных возможностей реинтеграции, доступной в созерцательной жизни, сохранившейся в католичестве и произведшей такие фигуры, как Бернан Клервосский, Ян ван Рёйсбрук, Бонавентура и Мейстер Экхарт. [843] Далее, Реформация отрицала принцип авторитета и иерархии в измерении священного. Идея, согласно которой человек как понтифик мог быть непогрешимым в вопросах священной доктрины и поэтому легитимно притязать на неоспоримый авторитет, считалась ошибочной и абсурдной.
Христос не давал никакой церкви, даже протестантской, привилегии непогрешимости; [844] таким образом, у каждого есть право рассуждать о вопросах доктрины и интерпретации священного текста за пределами какого-либо контроля и какой-либо традиции. Было уничтожено не только различие между мирянами и священниками в вопросах знания, но также отрицалось и священническое достоинство, понимаемое не как пустой атрибут, но как отсылка к тем, кто, в отличие от других людей, наделены сверхъестественным помазанием и на ком запечатлен character indelebilis, позволяющий им активизировать обряды (таковы среды древней идеи «господина обрядов»). [845] Так отрицался объективный, нечеловеческий смысл, который могут иметь не только догма и символ, но и система обрядов и таинств.
Можно возразить, что все это уже не существовало в католичестве, или что это существовало только в виде формы, или, как мы сами уже говорили, в виде отражения. Но в этом случае путь, ведущий к подлинной реформации, должен был быть одним-единственным: действовать серьезно и заменить недостойных представителей духовного принципа и традиции на достойных. Вместо этого протестантство привело к разрушению и отрицанию, не уравновешенных никаким конструктивным принципом, а только иллюзией —чистой верой. Согласно протестантству спасение состояло в чисто субъективной уверенности в нахождении в рядах тех, кто спасен верой в Христа, и «избранных» божественной милостью. Таким образом осуществилось дальнейшее продвижение по пути духовного ирреализма. Но должна была произойти и естественная реакция в виде материализма.
Отвергнув объективное понятие духовности как реальности жизни, высшей по отношению к профаническому существованию, протестантская доктрина позволила человеку чувствовать себя во всех формах своего бытия существом, являющимся одновременно и духовным, и земным, и оправданным, и грешником. В итоге это привело к полной секуляризации всех высших призваний: не к сакрализации, а к морализму и пуританству. Именно в историческом развитии протестантства, особенно в англосаксонском кальвинизме и пуританстве, религиозная идея стала все больше отделяться от всякого трансцендентного интереса и таким образом стала использоваться для оправдания любого мирского достижения вплоть до порождения своего рода мистицизма государственной службы, работы, «прогресса» и даже прибыли. Эти формы англосаксонского протестантства породили в итоге сообщества верующих без вождя, представлявшего трансцендентный принцип власти; таким образом идеал государства свелся к идеалу простого «общества» «свободных» граждан-христиан. В этом типе общества знаком божественной избранности становится успех, соответствующий богатству и процветанию, ибо в данной фазе главным критерием стал экономический. В этом ясно виден один из аспектов вышеупомянутой упадочной инверсии: кальвинистская теория по сути оказывается материалистической и мирской копией древней мистической доктрины победы. Некоторое время эта теория предоставляла этически-религиозное оправдание прихода к власти торговцев, третьего сословия в соответствующей эпохе —эпохе современных демократий и капитализма.
Индивидуализм, неотъемлемый от протестантской теории частной интерпретации Писания, был связан с другим аспектом современного гуманизма: рационализмом. Отдельный человек, освободившийся от догматической традиции и принципа духовного авторитета, притязая на обладание способностью правильного восприятия, постепенно пришел к тому, что соорудил культ тому в себе, что является основой всех суждений, то есть рассудочной способности, и превратил ее в критерий всех убеждений, истин и норм. Именно это случилось на Западе вскоре после Реформации. Естественно, рационализм существовал и в древней Элладе (представленный в сократическом замещении реальности понятием реальности), и в Средние века (в теологии, на которую сильно повлияла философия). Однако начиная с Возрождения рационализм изменился и принял в одном из своих наиболее важных течений новый характер: его природа из спекулятивной стала агрессивной и породила Просвещение, энциклопедизм и антирелигиозную и революционную критику. В этом отношении необходимо отметить последствия дальнейших процессов инволюции и инверсии, демонстрирующие еще более зловещий характер, ибо они отрицательно повлияли на некоторые сохранившиеся организации инициатического типа —таков случай иллюминатов и современного масонства. На превосходство над догмой и всего лишь религиозными западными формами —превосходство, даруемое посвященному обладанием духовного просветления —притязали те, кто защищал верховную власть рассудка. Члены вышеупомянутых организаций содействовали этой инверсии ив итоге превратили возглавлявшиеся ими группы в активные инструменты распространения антитрадиционной и рационалистической мысли. Одним из наиболее заметных примеров этого можно считать ту роль, которую масонство сыграло в американской революции, а также в подпольной идеологической подготовке Французской революции и многих других последующих революций (в Испании, Италии, Турции и так далее). Именно так сформировалось то, что можно назвать тайным фронтом мировой подрывной деятельности и контртрадиции —не только при помощи общих влияний, но и при помощи конкретных центров совместного действия.