В контексте современного национализма возникает вышеупомянутая инверсия: нация, родина становятся главным элементом в смысле бытия человека, почти что самостоятельной сущностью, которая требует от него безусловной преданности, как если бы она имела моральный, а не просто природный и политический характер. Даже культура перестает поддерживать формирование и восхождение человека —она приобретает ценность только посредством своего национального характера. Таким образом, в наиболее радикальных формах национализма либеральный идеал и идеал «нейтральной культуры» (см. гл. 33) претерпевают кризис: с точки зрения национализма все это оказывается под подозрением, хотя эта точка зрения и противоположна традиционной, согласно которой либерализм и нейтральная, светская и аполитичная культура предстают вырождением или разложением по сравнению с предыдущими органическими цивилизациями.
Даже когда национализм говорит о традиции, это не имеет ничего общего с тем, что соответствовало этому слову в древних цивилизациях. Здесь речь идет скорее о мифе или фиктивной преемственности, основанной на минимальном общем знаменателе, состоящем в простом факте принадлежности к данной группе. С такой «традицией» национализм стремится к укреплению состояния коллектива, помещая за каждым человеком как во времени, так и в пространстве мифическое, обожествленное, коллективное объединение всех тех, кто предшествовал ему. В этом смысле Честертон был прав, назвав этот тип традиции «демократией мертвецов». Здесь совершенно отсутствует превосходящее историю трансцендентное измерение.
Основываясь на этих аспектах, можно сказать, что современный национализм отвергает возвышение и объединение благодаря сверхъестественному и потенциально универсальному. С другой стороны, от анонимности, свойственной идеалам четвертого сословия с его «Интернационалами» —вырождением, в смысле принципа, всякого понятия о родине и национальном государстве —он отличается только степенью. Если народ где-либо обрел верховную власть, а король или вождь воспринимаются не как существа «свыше» или правящие «божьей милостью», а как «воля нации» (даже там, где выражение «править божьей милостью» сохранилось, оно, в сущности, является пустой формулой) —именно в этой точке практически преодолевается пропасть, отделяющая политический организм традиционного типа от коммунизма, происходит разрыв, все ценности меняются и переворачиваются; и здесь можно ожидать только достижения последней стадии. Таким образом, лидеры мировых подрывных сил в своей последней форме, воплощенной в советском коммунизме, стремятся в первую очередь к возбуждению, разжиганию и поддержке национализма не просто в чисто тактических целях —даже там, где национализм на основании своего антикоммунизма должен обратиться против них самих. Они смотрят дальше, как и те, кто использовал национализм в собственных целях во время предыдущей революции (то есть либеральной), когда они говорили «нация», но подразумевали «антитрадицию», отрицание принципа подлинной верховной власти. Они признают потенциал национализма, который в конце концов выйдет за пределы своих ограниченных противоречий и приведет организмы, которыми управляет, к коллективизму.
Таким же образом лишь разница в степени существует и между национализмом и тенденциями демократического и объединительного характера, противостоящим силам партикуляризма и духа разделения. В этих тенденциях не так заметно, но все же различимо то же явление регрессии, служащее основанием современного национализма; здесь действует именно импульс к более обширному скоплению и уравниванию в глобальном масштабе. Как сказал Жульен Бенда, перспектива последних времен состоит в том, что объектом культа станет все человечество, а не его часть. Тенденция к всемирному братству, далекая от упразднения национального духа с его желаниями и гордостью, в итоге обретет высшую форму —как нация, называемая Человеком, а Бог будет восприниматься если не как враг, [866] то как «недействительная фикция». Когда человечество объединится в колоссальном предприятии, признавая лишь организованное производство, технологию, разделение труда и «процветание» и презирая любую свободную активность, направленную на трансценденцию, оно достигнет того, что в таких течениях считается конечной целью подлинной цивилизации[867] .
Рассмотрим еще один момент в современном национализме: в то время, как с одной стороны он соответствует конструкции, искусственной структуре, с другой стороны, благодаря силе мифов и идей, пробужденных, чтобы удерживать вместе и оживлять данную человеческую группу, эта структура остается открытой для влияний, заставляющих его действовать согласно главному плану подрывных сил. Современные национализмы с их непримиримостью, слепым эгоизмом и грубой жаждой власти, с их противоречиями, напряженностью и войнами, которые они невольно породили, явились инструментами для завершения процесса разрушения, то есть перехода от эпохи третьего сословия к эпохе четвертого; тем самым они сами вырыли себе могилу.
У Европы был шанс если не остановить, то хотя бы сдержать процесс упадка в довольно обширной области после краха Наполеона, который, хотя и возродил имперский символ и добивался римского посвящения, все же оставался «сыном Великой революции», вирусу которой он помог распространиться в оставшихся государствах традиционной и аристократической Европы в результате смуты, произведенной его победоносными войнами. Создать плотину на пути судьбы последних времен было бы возможно благодаря Священному союзу. Меттерниха можно было бы назвать последним великим европейцем. [868] Никому, кроме него, не было под силу увидеть с такой дальновидной ясностью и охватить таким всеобъемлющим взглядом игру подрывных сил, как и единственный путь своевременно нейтрализовать их.
Меттерних видел все наиболее существенные моменты: революции не носят ни спонтанный, ни народный характер: это искусственный феномен, спровоцированный силами, осуществляющими ту же функцию и структуру в здоровом теле народа и государства, что и бактерия —в порождении заболевания в человеческом теле; возникший в свое время национализм служил лишь маской революции; революция является по существу международным событием, а отдельные революционные явления —лишь локальные и частные проявления одного подрывного потока глобальных размеров. Меттерних также весьма ясно видел сочетание различных степеней революции: либерализм и конституционализм неизбежно проложили путь демократии, которая в свою очередь прокладывает путь социализму, который в свою очередь прокладывает путь радикализму, и, в конце концов, коммунизму —вся либеральная революция третьего сословия была лишь инструментом для подготовки революции четвертого сословия, которой суждено неумолимо уничтожить представителей первой революции и их мира, как только она завершит свое предназначение авангарда, отвечающего за создание бреши. [869] Вот почему Меттерних видел безрассудство в соглашении с подрывными силами: если подашь им руку, вскоре они отхватят ее по локоть, а потом поглотят и все тело. Понимая революционный феномен в его единстве и сущности, Меттерних указал на единственное возможное противоядие: аналогичный наднациональный фронт всех традиционных государств и создание оборонительной и наступательной лиги всех монархов, являвшихся таковыми согласно божественному праву. Таким должен был стать Священный союз.
К сожалению, как материальные, так и духовные предпосылки для осуществления этой грандиозной идеи в полной мере отсутствовали. Вокруг Меттерниха было недостаточно людей и лидеров, способных выполнить такую задачу. Единство оборонительного фронта в политическом и общественном измерении было ясной и очевидной концепцией; не так ясна была идея реальной точки отсчета или миропомазания для этого союза, чтобы он действительно был священным. Уже в области религии не было единства, поскольку лига не ограничивалась католическими монархами, но включала в себя и протестантов, и православных; таким образом, этот альянс не имел даже прямой санкции католической церкви, глава которой никогда к нему не присоединялся. Преследовались в большей степени мирские и обусловленные ситуацией, нежели духовные цели. Но действительно необходимо было оживление духа Средневековья, более того —духа крестовых походов; не только карательные действия и военное вмешательство там, где на территории союза вспыхнуло революционное пламя, а, помимо сопутствующих мер этого рода, нечто вроде нового ордена тамплиеров —корпус людей, объединенных общей идеей и неумолимых в действии, которые могли бы дать каждой стране живое доказательство возвращения высшего человеческого типа—вместо придворных, завсегдатаев салонов, полицейских министров, осмотрительных церковников и дипломатов, занятых лишь нахождением «системы равновесия». В то же время удар нужно было наносить и на мировоззренческом плане. Но кто был представителем чистого традиционного духа, способным в то время искоренить очаги рационалистического, просветительского и сциентистского мировоззрения, являвшегося ферментом революции? Кто отрекся бы от культуры, которая, начиная с XVII века, была модной как раз среди придворных и аристократов? Кто был бы способен осмеять, а не заковать в кандалы, всех напускавших на себя романтический вид апостолов и мучеников «великих и благородных революционных идей» и «народной свободы»? Лишенная подлинной души и даже своего названия благодаря добровольному отречению Габсбургов, Священная Римская империя перестала существовать, а ее центр —Вена —стал известным в первую очередь как «город вальсов». Священный союз, обеспечив относительный мир и порядок в Европе, распался, а революционный национализм, разбивший прошлые политико-династические союзы, больше не имел препятствий на своем пути.